Государство и революции

А уже в апреле без лишнего шума ЦК постановил вернуть ГПУ "право непосредственного расстрела на месте бандитских элементов, захваченных на месте совершения ими преступления". Ну и все, кого требовалось к стенке поставить, пошли под «бандитов». А в мае, работая над проектом первого советского Уголовного кодекса, Ленин разъяснял наркомюсту Курскому: "Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого". И лично перевел шесть статей в разряд подрасстрельных, а одну сам сформулировал и добавил — пропаганду и агитацию, содействующую или способную содействовать "мировой буржуазии".

И в 1921-23 гг. размах репрессий ничуть не уступал ужасам гражданской, разве что сведений о них стало просачиваться меньше. Так, в Киеве в Педагогическом музее была устроена выставка исполкома — достижений за 1921 г. Там был и стенд ЧК с диаграммой расстрелов. Наименьшее количество за месяц составило 432. В Полтаве в это же время председатель ГубЧК Иванов рассказывал Г. Беседовскому: "Каждую пятницу мы рассматриваем теперь до 300 дел и расстреливаем не менее 100 человек. Это — законный процент. Недавно мы получили примерную инструкцию из Харькова из Всеукраинского ЧК. Там прямо говорится, что "наблюдаемый темп роста сопротивления эксплуататоров дает основание повысить процент расстреливаемых до 30".

В Феодосии расстреливали гимназистов и гимназисток — "за связь с зелеными", а в Евпатории — мусульман "за контрреволюционные собрания в мечети". Сотни заложников истребляли в Новороссийске и Екатеринодаре. В Питере объявили о переводе 600 заключенных в Кронштадт, посадили на баржу и утопили. Один выплыл, он-то и поведал об этом злодеянии. В Одессе, Екатеринославе, Харькове в ноябре 1921 расстреляли в одну лишь кампанию 5 тыс. чел. — "в порядке красного террора". В Смоленске инспирировали заговор в пользу Польши — арестовали 1,5 тыс., значительную часть пустили в расход.

В 1922 г. кампания террора прошла вдруг в захудалом Проскурове, казнили 200 чел. — девять смогли бежать и рассказали об этом. А в Киеве была арестована венгерка Ремовер — за… самовольные казни. Она отбирала просто подозреваемых, вызванных в ЧК свидетелей, пришедших с ходатайствами родственников арестованных, которые имели несчастье ее возбудить, отводила их подвал, раздевала и убивала. Ее признали душевнобольной, но обнаружилось это, когда она уже успела прикончить 80 чел. — а раньше в общем потоке приговоренных даже не замечали. В Одессе объявили о раскрытии "морского заговора", уничтожили 260 чел. В Симбирской губернии за найденные воззвания Антонова — 54. В Майкопе расстреляли 68 женщин и подростков — родственников «зеленых». По Москве только за апрель было казнено 348 чел., а в ночь с 7 на 8 мая — 164. В Питере за январь-февраль — 200. По Харьковской губернии за май — 209. В августе 1922 по разным городам прошли массовые аресты интеллигенции. В 1923 г. "усиление террора" было провозглашено и в Белоруссии, и в Минске каждый день вывешивали списки казненных на 40–50 чел. В Петрограде расстреляли 32 женщины за недоносительство на мужей и сожителей. Комиссия ВЦИК, производившая в этом году ревизию ГПУ, выявила 826 «самочинных», т. е. ничем не обоснованных случая расстрелов, а сколько было признано обоснованными и правомерными, умалчивается…

Сотрудник эмигрантской газеты «Руль» попытался оценить количество жертв террора за 1921-22 гг. По тем данным которые были известны, высчитал среднее количество расстрелов на одно карательное учреждение (получилось 5 чел. в день) и перемножил на общее количество таких учреждений (по числу губерний и уездов). Вышло 1,5 миллиона казней в год. Разумеется, метод подсчета очень грубый, и результат наверняка сильно отличается от действительных цифр, но дает представление о самих масштабах творившегося в России беспредела. Ясно, что речь идет, по крайней мере, о сотнях тысяч жизней.

Пытки и истязания были обычным явлением. Например, в московском ревтрибунале всплыло скандальное дело о том, как допрашиваемых сажали в лед. В 1921 г. посыпались жалобы на следователя МЧК Буля (впоследствии крупная шишка в ОГПУ), истязавшего арестованных. Он демонстративно подал в отставку, заявив, что без этого бороться с «контрой» невозможно. И Менжинский бучу замял, разрешив сотруднику продолжать в том же духе. В 1922 г. разразился скандал в Ставрополе. Тут применялись сдавливание черепа ремнем, "холодный подвал" — яма, в которую сажали раздетого заключенного, "горячий подвал" — крохотная каморка, куда два десятка человек набивались впритирку и оставлялись на 2–3 дня задыхающимися от жары. Местный трибунал даже начал следствие по данному поводу, но начальник ГПУ Чернобровый предъявил секретный циркуляр из Москвы, разрешавший «особые» средства, если обычные не помогают признанию. Стал достоянием гласности случай в Екатеринодаре, где учительницу Домбровскую, на которую донесли, что у нее спрятано золото, истязал следователь Фридман (впоследствии тоже большой начальник). Сперва ее изнасиловала вся бригада, начиная с Фридмана, потом стали надрезать обнаженное тело ножом, терзать щипцами, отдавливать плоскогубцами особо чувствительные места, кончики пальцев. А когда она дала требуемые показания, расстреляли. «Венчики» со сдавливанием головы были зафиксированы и в Москве, и в Тифлисе, и на Сев. Кавказе, в Баку ставили на сутки босиком на битое стекло и гвозди, в Питере в 1922 г. существовал целый арсенал пыток — сжимали половые органы, держали в кандалах, сажали в одну камеру с сумасшедшим, использовали "пробковую камеру", прижигание, замораживание, а в 1923 г. даже «Известия» поместили материал о бесчинствах в Омске, где людей пороли и поливали горячим сургучом.

Были и другие формы репрессий. Так, концлагеря существовали еще с 1918 г. Но в то время они еще не были «лагерями» в сталинском смысле. Это были просто придатки тюрем или филиалы тюрем. И порядки в них устанавливались тюремные, и попадали в лагерь или в тюрьму, в основном, в зависимости от того, где еще место осталось. И перевод из тюрьмы в лагерь и обратно был вопросом чисто техническим, а не юридическим. В 1921-22 гг. эти лагеря продолжали сохраняться во всех мало-мальски значимых городах. Скажем, в заштатной Кинешме — на тысячу заключенных, в Омске — на 25 тыс. Но с 1920 г. возникла и начала действовать еще и другая система — Северные Лагеря Особого Назначения. Впоследствии аббревиатура СЛОН была перенесена на Соловецкие Лагеря Особого Назначения, первые очаги ГУЛАГа, но изначально таких лагерей было два — Архангельск и Холмогоры, и их сущность была совершенно иной. Ведь по ленинской схеме государства-машины вся страна должна была стать большим подобием ГУЛАГа с принудительным трудом за кусок хлеба. А все «лишнее» подлежало просто физическому уничтожению. И смысл добавки "особое назначение" (точно так же, как в названии "части особого назначения", что подразумевало карателей) был в том, что туда присылали для заведомого расстрела. Это были лагеря смерти. Опыт Кедрова по массовым расправам с остатками Северной армии и населением края показался удачным, информация из этих глухих мест наружу почти не просачивалась, и сюда стали слать обреченных с Дона, Кубани, Украины, Туркестана.

Лагерь в Архангельске стал перевалочным пунктом, тут тоже расстреливали, но относительно немногих. Зато периодически формировались партии для отправки в Холмогоры, и вот там-то истребляли всех подчистую. И расправы здесь приняли такой размах, что память о них из рассказов старших поколений сохранилась у некоторых здешних жителей до сих пор. Особенно много жертв потекло сюда после взятия Крыма — слали эшелон за эшелоном. Причем получалась трагическая неразбериха. В Крыму, особенно после того, как прошли первые волны повальных казней, и убийцы пресытились кровью, стали подходить более «разборчиво» — одних определяли "в расход", а тех, чья «виновность» выглядела меньше — в лагеря. Самым легким наказанием считалось направление в лагерь, специально созданный в Рязани. Но из-за того, что он был «близким», этапы туда гнали пешком, и они вообще не доходили до места. Едой осужденных не обеспечивали, они быстро выбивались из сил, да и конвоирам не улыбалось топать тысячу километров. И весь этап расстреливали где-нибудь в степи, списав трагедию на тиф. Северные Лагеря считались «дальними», туда заключенных слали железной дорогой. Везли долго, и многие погибали в пути. Погибали и на последнем пешем перегоне в 80 км до Холмогор — по снегам и морозу, зачастую без теплой одежды. Но тех, кто со всеми мытарствами и добирался до лагеря, все равно ждала смерть. Тут уже не разбирались в «виновности» и уничтожали всех подряд.

Среди этих обреченных было много женщин, пожилых людей, детей — ведь их-то и ссылали в лагеря, когда их родственников-мужчин расстреливали еще в Крыму. Сперва, как летом и осенью, в Холмогорах пытались продолжать массовые казни на реке, но это не заладилось — пулеметы на северном морозе заедало. И для мясорубки был выбран так называемый "белый дом" — отдельно стоящая усадьба недалеко от лагеря. В нем и отладили работу конвейера смерти. Каждый день отбиралась партия к уничтожению, пригонялась сюда, запиралась по подвалам и сараям и постепенно «перерабатывалась». Группа за группой заводилась в «предбанник» для раздевания, после чего проходила в расстрельный зал, где в тепле и со всеми удобствами трудились палачи несколько бригад, сменяющих друг друга. Жертвам приказывали встать на колени — прямо на еще теплые тела только что убитых, и приканчивали, чтобы они падали новым слоем. А в «предбанник» в это время уже запускали следующих. По данным А. Клингера, сидевшего в Архангельском лагере и чудом оставшегося в живых, только за январь-февраль 1921 г. в "белом доме" было перебито 11 тыс. чел. И данные эти, видимо, точные — он имел доступ в лагерную канцелярию, да и сам общался с участниками расправ. Сходятся они и с другими источниками, согласно которым в Холмогорах ежедневно отбиралось на смерть 200 чел.

Захоронить такую массу трупов в промерзлой земле оказалось невозможно, и их просто сваливали в одну кучу — образовалась жуткая гора тел, видная издалека. Любопытно, что и для многих местных жителей лагерь в это время стал источником средств к существованию. Все богатое хозяйство Холмогор было разрушено, баркасы рыбаков и охотничьи ружья конфискованы, консервные фабрики и торговые представительства закрылись. И было налажено что-то вроде "челночного бизнеса" — чекисты сбывали оборотистым бабам одежду, белье и обувь казненных, а те развозили по разным городам и продавали на базарах. Впрочем, этих "отходов производства" оставалось столько, что по воспоминаниям Клингера, в первые годы существования Соловков сюда для заключенных тоже слали белье расстрелянных из Холмогор.

Лагерные палачи чувствовали себя настоящими хозяевами города, жили на широкую ногу, прочно оккупировали единственную гостиницу и трактиры, где шли постоянные пьянки и оргии. Набирали себе гаремы из обреченных женщин, а то и несовершеннолетних девочек. Но это были еще не блатные лагерные «шмары», завоевавшие привилегированное положение — здесь женщин хватало в избытке, и любовницы начальства получали лишь отсрочку. Ими обменивались, на них играли в карты, над ними измывались и отправляли на расстрел, едва начнут приедаться. Например, позже, на Соловках, надзиратель Новиков славился тем, что обязательно насиловал всех женщин, попадавших под его начало — а принялся он за это «коллекционирование» еще в Холмогорах, где на каждую ночь выбирал новую наложницу, наутро отправляя ее в "белый дом".