Тиберий. Проигравший

Задело сразу взялся Сеян. Он без церемоний оцепил дворец Ливии гвардейской стражей, прошел внутрь и произвел обыск. Перевернул и спальню, в которой лежало тело Ливии. Ушел из дворца очень довольный — ему удалось обнаружить тайник, где хранились письма Августа. Саму хозяйку пока трогать было не велено — до особого распоряжения императора, ведь это дело касалось лично Тиберия.

Ее и не трогали — не осмеливались даже начать готовить тело к погребению. Она так и лежала в темной и душной спальне, и рабы, проходя мимо, зажимали пальцами носы — такое распространялось по дворцу зловоние.

Тиберий, разумеется, тотчас же узнал о смерти матери. Он был вне себя от радости и сразу же сел писать постановление об отмене назначенных Ливии божественных почестей — он знал, что сенат непременно назначит их. В этом не отправленном еще послании также запрещалось присуждать покойной титул матери отечества — Тиберий знал, что Ливия ничего так не хотела в последние годы, как этого.

Около десяти дней прошло в переписке с сенатом — в конце концов был утвержден эдикт императора, по которому покойную следовало хоронить на общих основаниях, не уделяя внимания каким-то ее особым заслугам перед отечеством. Необходимая пышность будет сообщена церемонии тем, что Тиберий примет в ней участие и как верховный понтифик принесет положенную жертву. До прибытия императора в Рим производить какие-либо действия, связанные с похоронами, запрещалось под страхом смерти.

Однако приезд Тиберия откладывался и откладывался. День проходил за днем, неделя за неделей, и каждый раз в сенат приходило письмо, в котором император извинялся, что не приехал, как обещал, и назначал новую дату своего прибытия. Так прошло почти два месяца.

Он так и не приехал. Просто разрешил хоронить без него.

Теперь это было сделать непросто. На погребальном костре должно находиться тело, а не кучка костей, облепленных гниющим мясом — а именно так выглядела Ливия, когда фламины Августа и женщины-обмывалыцицы вошли в спальню. Ее хотели поднять с ложа вместе с простынями, но те тоже сгнили — пришлось искать новые и перекладывать останки уже на них. Последние почести, оказываемые Ливии, когда-то владевшей половиной мира, напоминали процесс труда городского ассенизатора, очищающего нужник. С Ливией произошло то же, что со всяким трупом, чрезмерно долго находящимся в тепле: сначала она раздулась, потом лопнула, а там — черви доделали остальное: вся кровать была ими покрыта.

Отделив от червей все, что было еще можно, Ливию отнесли в подвал дворца, где над ней принялись работать специалисты, обучавшиеся в Египте. Но даже им пришлось развести руками. Выход был найден после нескольких дней бесплодных попыток создать из гнилых костей подобие тела. Из пергамента смастерили маску, отдаленно напоминающую лицо покойной, натянули на череп и раскрасили. Под покрывало наложили тряпок — что имитировало тело. Впрочем, церемония похорон была недолгой, даже поспешной, а кто мог задать себе вопрос, отчего Ливию хоронят через два месяца и во что должен был превратиться ее труп, — тот наверняка этот вопрос задал. А огонь погребального костра, как известно, пожирает все, что на него возложено.

Вскоре Тиберий взялся за Агриппину и ее сыновей.

В сенат поступили материалы, доказывающие вину Агриппины в государственной измене. Донесения агентов были присланы отовсюду: больше всего — из лагеря римских войск на Рейне. Там люди Агриппины вели подстрекательскую работу, призывая офицеров мстить за погубленных Германика и Друза Старшего, поддержать молодого Нерона в борьбе за императорский титул. Назывались даже суммы вознаграждений, обещанных Агриппиной каждому, кто присоединится к ее партии.

Тиберий, не выезжая с Капри, руководил сенатским расследованием. Он писал, что ознакомился с материалами дела, очень огорчен и более того — испуган. «Пожалейте, отцы сенаторы, меня, немощного старика, на жизнь которого покушаются даже самые близкие его родственники» — так он завершал свое послание.

Но разбирательства не прошли так гладко, как ожидал Тиберий, привыкший к сенатской покорности. Совершенно неожиданно сенаторы воспротивились оказываемому на них нажиму. И больше всех — Азиний Галл. Он, после того как сенатским протоколистом было оглашено все собрание документов по делу Агриппины, встал и во всеуслышание объявил, то все это ложь, от первой до последней буквы. Он хорошо знает Агриппину: она никогда не призывала к измене — никого. Она хранит память о Германике, учит сыновей быть во всем похожими на него. Разве это преступление? Ведь Германик — народный герой, которому сам Тиберий не раз отдавал должное. Наверное, сказал Галл, Тиберия просто ввели в заблуждение, показав ему сфабрикованные документы и поддельные письма. И он, Галл, догадывается, кто это сделал. Да что там Галл — все догадываются, что козни против Агриппины дело рук Сеяна!

И случилась небывалая вещь — сенат единогласно издал постановление, объявляющее Агриппину невиновной, а Сеяна — врагом отечества. Весть об этом мгновенно разнеслась по всему городу. Начался настоящий переполох — как во время народных праздников. Огромная толпа окружила здание сената. «Сеян обманул императора!» — кричали люди. «Сеяна — в Тибр!», «Да здравствует император!», «Да здравствует Агриппина!»

Сеян, находившийся в Риме, неподалеку от сенатского здания в ожидании положительного решения, чтобы сразу начать аресты обвиняемых, понял, что находиться здесь ему опасно, и скрылся в преторианском лагере у Виминальского холма. Для этого ему пришлось проделать длинный кружной путь, избегая встреч с приверженцами Агриппины. Все городское население, казалось, было на ее стороне.

Оттуда, из лагеря своих гвардейцев, Сеян бросился к Тиберию. Выбирать удобное время для визита не было возможности, и, когда дежурное судно причалило к острову, была уже ночь и император спал. Сеян, имевший доступ к хозяину во всякое время суток, лично разбудил его.

— Беда, цезарь! — сказал он, глядя в искаженное страхом лицо Тиберия, — Сенат взбунтовался. Рим — тоже. Все висит на волоске.

Сеяну пришлось повторить все несколько раз, чтобы до впавшего в оцепенение Тиберия дошло. «О боги, — подумал Сеян, — как он мерзок в своем испуге. И как он уже стар — наверное, долго не протянет. Однако сейчас он мне нужен».

Как всегда, у Сеяна был готов план действий, за который император немедленно ухватился. Итак, он пишет сенаторам самое грозное письмо, какое только может, в письме обвиняет всех, не называя имен, в оскорблении императора. «Это стадо баранов, — сказал Сеян, — ненадолго забыло, что оно — стадо баранов, и вообразило себя стаей волков. Ничего, окрик императора приведет их в чувство, а потом неплохо бы провести по улицам Рима несколько преторианских когорт в полном вооружении». Тиберий одобрил и эту мысль.

Так и было сделано. Гвардия тяжелой поступью прошла через город — и народное ликование стихло. Сенат большинством голосов пересмотрел свое прежнее постановление. В этот же день были арестованы Агриппина, Нерон, Друз и все, чьи имена упоминались в докладе Сеяна. 44

Нерона отправили на крошечный островок Понцу, находящийся где-то на половине пути от Рима к Капри. Островок был совершенно не приспособлен для жизни — по рассказам людей, побывавших на нем, там не гнездились даже неприхотливые чайки и, разумеется, не было вовсе никакого жилья. Охрана, которая была послана на Понцу вместе с Нероном, состояла из одних германцев, причем таких, которые почти не говорили на латыни. Поскольку германцам дали понять, что их мытарства вдали от столицы будут продолжаться, пока жив узник, то сомнения в скором решении участи несчастного Нерона ни у кого не возникало.

Друзу, как ни странно, обвинение предъявили не в государственной измене, а в прелюбодеянии. Несколько замужних женщин дали показания о том, что Друз, пользуясь своим высоким положением императорского родственника, вынуждал их угрозами и силой вступать с ним в интимные отношения. Не ускользнуло от внимания судей и то обстоятельство, что Друз, принуждая этих целомудренных женщин отдаваться ему, проделывал с ними разные штуки, свидетельствующие о его врожденной порочности и склонности к извращениям. Слушая разбирательство дела Друза, многие сенаторы только удивлялись — как они могли раньше быть столь слепыми, что не разглядели у себя под носом такое чудовище. Впрочем, наказание Друзу было вынесено гораздо более мягкое, чем Нерону, и даже наказанием, собственно говоря, его можно было не считать. Друза поместили под домашний арест в одной из дальних комнат императорского дворца — до лучших времен, как все понимали. Вот пройдет некоторое время, шум вокруг имени Друза стихнет, и его выпустят. А пока арест и лишение свободы станет для юноши хорошим уроком и научит его с уважением относиться к замужним женщинам.

С Агриппиной и ее союзниками, которых набралось около ста человек, поступили строже.

Первым делом Тиберий затребовал Агриппину к себе на Капри. Ее доставили под усиленным конвоем как опаснейшую преступницу. Несколько дней держали в помещении с земляным полом, где не было даже небольшой скамеечки, чтобы сесть. Морили голодом, не давали воды. И лишь когда Тиберий спохватился, что может перегнуть палку и убить Агриппину раньше времени, то велел ее привести к себе.

Увидев ее, он поразился. Казалось бы, она, сломленная сразу столькими бедствиями, должна была уже превратиться в трясущуюся старуху. Но перед ним предстала женщина, не потерявшая присутствия духа и гордости. Глаза ее сверкали гневом на Тиберия. Вот такой, наверное, она была, когда защищала мост на Рейне и не позволила германцам вторгнуться в пределы империи. Она словно даже помолодела за эти дни!

— Хочу сообщить тебе приятную новость, — язвительно произнес Тиберий, как только смог справиться со смущением: Агриппина выглядела как героиня из легенды, и от этого Тиберий яснее ощутил всю мерзость своих дел. — Новость приятную и неожиданную — ты получаешь наследство своей мамочки.

Агриппина вздрогнула и, прищурившись, посмотрела на Тиберия, на которого до этого не глядела словно из гадливости.

— Ты удивлена, невестушка? — спросил Тиберий, чувствуя, что смущение уходит, уступая место раздражению, — Наверное, гадаешь: что за наследство? Ну не буду тебя томить. Тебе достается мамочкин остров — Пандатерия. Радуйся же!

Она опустила глаза и ничего не ответила. Что было отвечать — перед ней стоял человек, убивший ее мать, ее мужа, собиравшийся убить сыновей и, разумеется, ее саму, на том же самом острове, где томилась когда-то Юлия Старшая.

Тиберий еще что-то говорил ей, спрашивал, но Агриппина молчала. А ему очень хотелось услышать ее покаянные мольбы, просьбы о помиловании. Наконец, выйдя из себя, Тиберий приказал стоявшему рядом центуриону:

— Возьми лозу и бей ее, пока не заговорит!

Центурион, не меняя выражения каменного лица, привычным жестом вынул лозу из пучка и, так же, как бил своих солдат, наотмашь хлестнул Агриппину по спине. Она не вскрикнула, но согнулась от боли. Он хлестнул еще раз. Она нашла Тиберия помутившимся взглядом и разомкнула губы.