Вода живая

Мне знаком и такой образ жизни: легкая тень, развевающаяся на ветру и едва заметно покачивающаяся у земли. Жизнь — плавающая тень, парение, сновидения средь бела дня: я осваиваю богатство земли.

Да, жизнь очень восточна. Только некоторые люди, избранники роковой случайности, испытали неуловимую и утонченную свободу жизни. Всё равно что уметь составлять букеты — почти бесполезный опыт. Эту мимолетную свободу жизни нельзя забывать никогда: ее аромат должен постоянно сопровождать нас.

Жить такой жизнью — значит, скорее, вспоминать о ней, чем действительно проживать ее. Это похоже на приятное выздоровление от того, что в свое время могло быть и в самом деле ужасным. Выздоровление от леденящего наслаждения. Только для посвященных жизнь становится отчасти настоящей. И тогда ты оказываешься в ныне-миге: плод съедается в свой сезон. Возможно, я не сильно смыслю в том, о чем говорю, и всё ускользнуло от меня, а я и не почувствовала? Нет, я смыслю, но только надо быть осторожной, а то раз! и я уже не смыслю совершенно. Я потихоньку отщипываю для себя обычное и заурядное и пью кофе на террасе на пороге сумерек, в час, который кажется больным, настолько он нежен и чувствителен.

Косая жизнь? Я знаю, что есть легкое несовпадение между вещами, они вот-вот столкнутся и не сталкиваются, есть несовпадение между людьми, они теряют друг друга, блуждая среди слов, которые уже почти ничего не значат. Но мы почти понимаем друг друга, слегка не совпадая, и это почти единственный способ вынести жизнь во всей ее полноте, потому что резкое столкновение с ней лицом к лицу испугало бы нас и сдуло бы ее тонкие паутинные нити. Мы существуем искоса, чтобы не подвергать риску то, что, как мы догадываемся, бесконечно иное в жизни, о которой я говорю.

И я живу боком — так свет, идущий из центра, не обжигает меня. И говорю очень тихо, чтобы ушам приходилось прислушиваться, чтобы услышать меня.

Но мне известна и другая жизнь. Я знаю ее, и люблю ее, и жадно впиваюсь в нее зубами. Это волшебно злодейская жизнь. Она полна тайн, она околдовывает. В ней свиваются змеи, когда содрогаются звезды. Капает вода в ослепительном мраке пещеры. В этой тьме цветы сплетаются в сад, влажный и феерический. И я — колдунья, которая наколдовала эту безмолвную вакханалию. Чувствую, что моя собственная испорченность побеждает меня. И мне видна моя злобная сущность. Единственно по доброте душевной другие считают меня добродушной. Я сама себя одолела. И веду себя путем саламандры, духа, властвующего пламенем и живущего в пламени. Я дарю себя как награду мертвым. Я колдую во время солнцестояния, я призрак дракона, изгнанный из груди одержимого.

Но я не знаю, как уловить то, что происходит прямо сейчас, если не переживать всё, что прямо сейчас со мной случается, и не важно, что это. Даю коню волю: пусть несется вскачь от одной только благородной радости. Это я, я скачу нервной рысью, и только реальность ограничивает меня. И когда день подходит к концу, я слышу голоса сверчков и становлюсь переполненной и непостижимой. Потом приходит рассвет, чье брюхо полно мелких пташек. И всё, что случается со мной, я проживаю и записываю, чтобы ощущать в своих жадных руках трепещущий и горячий нерв настоящего.

За пределами мысли я достигаю особого состояния. Отказываюсь делить его на слова — то, чего я не могу и не хочу выразить, остается самым секретным из моих секретов. Я знаю, что боюсь моментов, когда не мыслю, и это мгновенное состояние, которого трудно достичь и которое, оставаясь в тайне, не пользуется больше словами, чтобы строить. Не пользоваться словами — значит перестать быть собой? Значит заблудиться в гибельном сущностном мраке?

Я перестаю быть миром в себе и существую без гарантий. Осуществляю осуществимое, а неосуществимое проживаю, и значение меня, и мира, и тебя неочевидно. Оно фантастично, оно читаемо мною в эти моменты с огромной осторожностью. Бог — форма существования? Абстракция, воплощенная в природе того, что существует? Мои корни — в божественном мраке. Сонные корни. Покачивающиеся в темноте.

И вот я чувствую, что скоро мы расстанемся. Моя удивительная и пугающая истина состоит в том, что я всегда была твоей и не знала об этом. Сейчас знаю: я своя. Со мной — моя свобода, которой я не умею пользоваться. Ответственность одиночества. Кто не одинок, кто не потерян, не знает свободы и не любит ее. Что до меня, я принимаю свое одиночество. Которое временами переходит в ликование, как при виде праздничного фейерверка. Я одинока и должна пережить внутреннее блаженство, которое в одиночестве может обернуться болью. А боль — но ни сло́ва. Я храню ее имя в тайне. Мне нужны тайны, чтобы жить.

На каждого ли из нас — а все мы в какой-то момент оказываемся потерянными и заброшенными — возлагается какая-то миссия? Так вот, я отказываюсь от любой миссии. Я не исполняю миссию: я просто живу.

Так любопытно и в то же время трудно сменить сейчас кисть на странно знакомую, но всегда далекую вещь — слово. В нем есть запредельная и сущностная красота. Но она недостижима — всякий раз, когда дотягиваешься до нее, оказывается, что это иллюзия, и она снова недостижима. Улетучивается бесследно и из моей живописи, и из этих моих угловатых слов некая тишина, служащая субстратом глаз. Есть нечто, что постоянно от меня ускользает. А когда не ускользает, появляется уверенность: жизнь — другая. У нее есть глубинный стиль.

А может, в миг смерти я достигну высшего напряжения жизни, попытаюсь жить сверх возможного? Но я есть сегодня.

Я пишу тебе беспорядочно, знаю. Но я так и живу. Только и делаю, что нахожу и теряю.

Но когда я пишу словами, у меня такое чувство, что я не справляюсь: когда я пишу, я бьюсь с невозможным. С загадкой природы. И Бога. Кто не знает, что такое Бог, никогда не узнает. О Боге узнаю́т в прошлом. Это что-то, о чем уже знают.

У меня бессюжетная жизнь? я неожиданно фрагментарна. Я по чуть-чуть. Моя история — само существование. И я не боюсь провала. Пусть я провалюсь в тартарары, зато падение принесет мне славу. Мой увечный нелюдимый ангел, сам себе всё портящий, мой ангел, упавший с небес в преисподнюю, где и живет, упиваясь злом.

Это не история, потому что подобной истории я не знаю, я умею только говорить и говорить что-то, делать и делать: это история мгновений, которые уносятся прочь, как рельсы, когда смотришь на них из окна вагона.

Сегодня днем мы увидимся. Я не стану говорить тебе о том, что я пишу и что в том, что я пишу, — вся я и всё, и что я тебе это дарю, хотя ты и не прочтешь. Ты никогда не прочтешь того, что я пишу. И когда я открою здесь секрет своей жизни — уничтожу эти записи, как будто швырну их в море. Я пишу тебе, потому что ты никак не хочешь согласиться на то, что я есть. Когда я уничтожу это описание мгновений, вернусь ли я снова в свое ничто, из которого извлеку всё? Придется заплатить в полной мере. Заплатить за то, что имела прошлое, которое обновляется, только если проникнешься страстью к чужому настоящему. Когда я думаю о том, что уже пережила, мне кажется, что по пути я сбрасывала с себя тела, одно за другим.

Сейчас почти пять утра. Мертвенно-бледный рассвет, ледяная голубизна стали, горький и израненный день, рождающийся из мрака. И всплывая на поверхность времени, бледная, как заря, рождаюсь из темноты я, не имеющая лица, я, которая «ид».

Скажу тебе одну вещь: я не умею писать картины ни лучше, ни хуже, чем я их пишу. Я пишу какое-то «это». И слова пишу тем самым «это» — вот и всё, что я могу. Мне нет покоя. Литры крови бегут по венам. Мышцы то сокращаются, то растягиваются. В полнолуние — аура тела. Парамболическая — что бы это ни значило. Парамболическая — это обо мне. Я не могу свести себя к формуле или описать в нескольких словах, ведь нельзя сосчитать, сколько будет один стул плюс два яблока. Я стул и два яблока. И сумму мою не сосчитать.

Я опять пришла в состояние радостной любви. И стараюсь надышаться им поскорее, пью твой дивный ореол, пока он не растворился в воздухе. Мое свежее желание прожить себя и прожить тебя — это и есть тесситура жизни? Природа живых существ и вещей — это и есть Бог? Может быть, если я попрошу больше у природы, я перестану умирать? Вдруг я могу взломать смерть, и в трещину протиснется жизнь?

Хватит боли, я и так много о ней написала здесь: дарю тебе свою беспокойную радость.

И в этот ныне-миг я вижу белые статуи, расставленные в перспективе вдали друг от друга — всё дальше и дальше в пустыню, куда я бреду, потеряв дорогу, с пустыми глазами, я сама статуя, на меня надо смотреть издали, я везде и всегда теряюсь. Я с наслаждением овладеваю тем, что существует. Молчаливая, невесомая, в огромном своем сновидении. И, ничего не понимая, я прирастаю к колеблющейся, движущейся реальности. Я добываю реальность из сновидения. Я выдумываю тебя, реальность. И слышу тебя как далекие колокола, как их глухой и дрожащий подводный звон. Я в сердцевине смерти? И для того — жива? Чуткая сердцевина. И передо мной трепещет «ид». Я жива. Как рана — цветок из плоти, открыт во мне путь изболевшейся крови. С откровенным и потому невинным эротизмом индейцев из Лагоа-Санта. Я открыта всем ветрам, я надпись, выдолбленная на спине камня в хронологических безднах, завещанных нам доисторическим предком. Дует горячий ветер бескрайних тысячелетних просторов и обжигает мою поверхность.

Сегодня я писала красной, желтой, черной и немного белой охрой. Чувствую, что я где-то поблизости от родников, озер и водопадов, и все они многоводны, вода в них свежа, как раз чтобы мне напиться. И я, наконец дикая и наконец свободная от засушливых нынешних дней: рысью скачу туда и обратно, и нет для меня преград. Свершаю солнечные ритуалы на склонах высоких гор. Но для самой себя я табу, я неприкосновенна, потому что запретна. Не тот ли я герой, что бежит и бежит с пылающим факелом?

О, Сила того, что Существует, помоги мне, Ты, кого зовут Богом. Почему страшный ужас призывает меня? чего я хочу своей жутью? ибо мой демон — убийца, и он не страшится возмездия: но преступление важнее возмездия. Я вся оживаю, когда оживает моя счастливая страсть к разрушению.

Попытайся понять мою живопись и мою словопись. Я объясню: в живописи, как и в словописи, я пытаюсь увидеть тот самый миг, в который я его вижу, — я не желаю видеть памятью то, что видела в предыдущий миг. Миг — это вот это. Миг так неизбежен, что у меня перехватывает дыхание. Миг неизбежен сам по себе. Я одновременно и переживаю его, и устремляюсь сквозь него в следующий.

Так я увидела портал церкви, который изобразила на картине. Ты критиковал его за избыток симметрии. Давай я объясню: симметрия — это именно то, чего я усерднее всего добивалась. Я перестала бояться симметрии после хаоса вдохновения. Нужен опыт или смелость, чтобы вновь научиться ценить симметрию, когда легко можно изобразить искусственную асимметрию — ведь это один из самых обычных способов добиться оригинальности. Моя симметрия портала церкви — концентрированная, намеренно утрированная, но она не догматична. Ее пронизывает надежда на то, что две асимметрии сольются в симметрию. Это как последняя часть триады — синтез. Отсюда, возможно, обветшалость церковных порталов, хрупкость и осторожность многое пережившей вещи в противоположность беспечной отваге тех, кто еще не обременен знанием. Нет, не покой там царит. Скорее — упорная борьба за вещь, которая, хотя и обветшала, однако еще держится. И в самых насыщенных цветах есть бледность того, что, даже покосившись, из последних сил стои́т. Мои кресты покорежены веками мучений. Порталы — преддверие алтарей? Молчание порталов. Их позеленевшие камни выглядят так, будто они замерли между жизнью и смертью, их цвет — напряженность сумерек.