Вода живая

И в сдержанных тонах — старая бронза и сталь, и всё это усилено молчанием того, что утеряно и найдено на крутой дороге. Я чувствую, что рядом проходит дальняя дорога, и пыль долетает аж до самого края картины. Хотя двери и не открываются. Или портал — это уже церковь, и достаточно того, что к нему уже пришли.

Я борюсь с собой, чтобы не шагнуть в портал. Это стены Христа, которого там нет, но стены есть, и их можно пощупать: ведь руки тоже видят.

Я создаю материал, прежде чем изобразить его, и дерево оказывается таким же необходимым для моей живописи, как если бы я была скульптором. Созданный материал религиозен, вес его — вес потолочных балок монастыря. Он компактный, замкнутый, как закрытая дверь. Но на портале были ногтями процарапаны отверстия. И сквозь них видно, что там, внутри синтеза, внутри утопической симметрии. Концентрированный цвет, жестокость, мучение — вот балки, на которых держится безмолвие религиозной симметрии.

Но сейчас меня интересует тайна зеркала. Я ищу способ написать его красками или описать словами. Но что такое зеркало? Слова «зеркало» не существует, существует только слово «зеркала́», потому что в одном зеркале — их бесконечное множество. Где-нибудь на свете есть зеркальная шахта? Зеркало не создается, оно рождается. Много зеркал не нужно, достаточно двух, и так образуется шахта, сверкающая и сомнамбулическая: одно зеркало должно отражать собственное отражение в другом, которое его отразило, с дрожью, передаваемой в мощном и безмолвно настойчивом телеграфном сообщении, жидкость, в которую можно погрузить потрясенную руку и вытащить ее, истекающую отблесками этой твердой воды под названием зеркало. Как хрустальный шар ясновидящих, оно увлекает меня в пустоту, которая для ясновидящего — поле медитации, а для меня — поле молчаний и молчаний. И я едва могу говорить — столько здесь молчания, умноженного на бесконечность.

Зеркало? Эта кристаллизованная пустота, внутри которой пространство, куда можно уйти навсегда, идя всё вперед и вперед, не останавливаясь: ведь зеркало — самая глубокая глубина, которая только существует. Оно — магический предмет: тот, у кого есть хотя бы осколок, может отправляться с ним медитировать в пустыню. Видеть себя — небывалая вещь. При виде себя у меня волосы встают дыбом, как шерсть у кошки. В пустыне я тоже стала бы пустой, сияющей и прозрачной и наполнилась бы той же вибрирующей тишиной, что и зеркало.

Форма его не имеет значения: никакая форма не может ни ограничить, ни испортить его. Зеркало — это свет. Крошечный кусочек зеркала — уже целое зеркало.

Снимите его рамку, сотрите линию, по которой оно обрезано, — и оно вырастет, растечется, как пролитая вода.

Что такое зеркало? Это единственное изобретение, единственный искусственный предмет, который при этом — естественный. Кто смотрит на зеркало, кому удается видеть его, а не себя, кто понимает, что глубина зеркала заключается в его пустоте, кто входит в его прозрачное пространство, не оставляя в нем ни следа, — тот проник в его тайну. Для этого надо застать его врасплох, в одиночестве, висящим в пустой комнате, и помнить, что тончайшая игла, положенная перед ним, может превратить его в обычное изображение иглы, настолько оно чутко, настолько обострена его способность отражать лишь изображение, но никак не тело. Не тело вещи.

Когда я его писала, мне пришлось самой быть крайне осторожной, чтобы не проткнуть его своим отражением, ведь зеркало, в котором я вижу себя, уже не зеркало, а я. Только пустое зеркало — живое. Только очень осторожный человек может войти в пустую комнату, где висит пустое зеркало, войти так легко и неслышно, так отсутствуя, что отражение не появится. В награду этот осторожный человек получит возможность проникнуть в одну из нерушимых тайн вещей: узнать, как выглядит зеркало как таковое.

И обнаружить заключенные в нем огромные ледяные поля, лишь кое-где пересекаемые торосами. Зеркало наполнено холодом и льдом. Но в нем — последовательность мраков, в редкие мгновения можно ее увидеть — и приходится дни и ночи быть настороже, блюсти воздержание от себя самого, чтобы уловить и перехватить эту смену мраков в нем. С помощью черной и белой краски я сумела поймать на холсте его сияющую дрожь. Тем же черным и белым я улавливаю, поеживаясь от холода, одну из его самых трудных истин: его ледяное бесцветное молчание. Нужно прочувствовать неумолимое отсутствие цвета в зеркале, чтобы воспроизвести его, так же, как мы воспроизводим неумолимое отсутствие вкуса у воды.

Мне надо прерваться и сказать, что «икс» — это то, что существует во мне. «Икс» — я купаюсь в нем. Он не произносим. Всё, чего я не знаю, есть в «иксе». Смерть? Смерть — это «икс». Но во многом и жизнь, ведь жизнь непроизносима. «Икс» трепещет во мне, меня пугает его диапазон: «икс» вибрирует, как виолончельная струна, тугая струна, которая, стоит ее только тронуть, испускает чистое электричество, без мелодии. Непроизносимый миг. Иная чувственность, осознающая себя в «иксе».

Надеюсь, что ты проживешь «икс», чтобы ощутить этот вид творческого сна, потягивающегося сквозь вены. «Икс» ни хорош, ни плох. Всегда наособицу. Но случается только с тем, у кого или чего есть тело. «Икс», хотя и нематериален, нуждается в теле, в нашем теле или в теле вещи. Есть предметы, составляющие эту тайну «икса», как то, что немо трепещет. Мгновения — это обломки «икса», щелкающие, как счеты, без остановки. Если во мне избыток меня, мне становится больно, и когда меня слишком много, приходится раздавать себя, как молоко, которое, если не сцедишь, разрывает грудь. Я освобождаюсь от себя, меня перестает распирать, я возвращаюсь к нормальным размерам. И снова становлюсь идеально эластичной. Эластичной, как гладкая и упругая пантера.

Черная пантера в клетке. Однажды я посмотрела прямо в глаза пантере, и она посмотрела прямо в глаза мне. Мы переселились одна в другую. Страх. Я вышла оттуда внутренне ослепленной, с растревоженным «иксом». Всё произошло помимо мыслей. Я тоскую по ужасу, который охватил меня, когда мы обменялись с пантерой взглядом. Умею же я нагнать страху.

«Икс» — это дуновение «ид»? Это его лучистое холодное дыхание? «Икс» — это слово? слово только указывает на вещь, а вещь для меня всегда недостижима. Каждый из нас — символ, имеющий дело с символами, и все они — лишь ориентир, указывающий на реальность. Мы отчаянно пытаемся осознать, кто мы и что такое реальность. И если мы понимаем друг друга через символ — то только потому, что у нас общие символы и общий опыт столкновения с вещью в себе, но у реальности нет синонимов.

Я говорю с тобой об абстрактных вещах и спрашиваю себя: я ария, которую можно спеть? Нет, то, что я пишу тебе, спеть нельзя. Почему бы мне не взяться за тему, которую проще раскрыть? Но нет: я иду по стеночке, прячу за пазухой обнаруженную мелодию, крадусь в темноте, где столько всего происходит. Иногда я жмусь к стене там, куда никогда не падают лучи солнца. Если бы я дала теме созреть, это была бы полноценная ария, другие пусть сочиняют другую музыку — музыку зрелости моего квартета. Пока что это всё недозревшее. Мелодия была бы фактом. Но разве фактом является ночь, проходящая вся целиком по тропинке, где нет ни души, пока мы спим и ни о чем не знаем? Где тут факт? Моя история — история тихой тьмы, история корня, в котором дремлют силы, история запаха без запаха. И это не сведешь к абстракции. Символ невыразимого. Мой квартет почти лишен плоти. Жаль, что слово «нервы» ассоциируется с болезненной дрожью, если бы не это, можно было бы назвать его нервным квартетом. Нервы — темные струны, которые, если их тронешь, не заведут разговор «о другом», не сменят тему, — они все в себе и из себя, отдаются такими, какие есть, без лжи и вымысла.

Я знаю, что, когда ты меня прочтешь, тебе будет трудно воспроизвести на слух мою музыку, невозможно спеть ее, не выучив наизусть. А как выучить то, в чем нет сюжета?

Но ты вспомнишь о чем-то, что тоже случилось в темноте. Ты ведь наверняка принимал участие в безмолвном изначальном бытии, ты ведь наверняка, будто в безмятежном сне безмятежной ночью, тек, как смола по стволу дерева. Потом ты скажешь: мне ничего не снилось. Достаточно ли этого? Да, вполне. И важнее всего в этом изначальном существовании — безошибочность и такой настрой, будто можешь солгать, но не лжешь. Этого достаточно? Да, вполне.

Но у меня есть еще тема для картины, хочу создать один предмет. И предметом этим будет шкаф для одежды, что может быть конкретнее? Мне надо изучить шкаф, прежде чем писать его. Что я вижу? Вижу, что сквозь шкаф, кажется, можно пройти, ведь у него есть дверца. Но когда ее открываешь, понимаешь, что переоценила проницаемость шкафа: там внутри у него еще одна широкая деревянная доска, похожая на закрытую дверцу. Миссия шкафа: хранить в темноте травести. Природа шкафа: неприкосновенность вещей. Взаимоотношения с людьми: люди смотрятся в зеркало, приделанное с внутренней стороны дверцы, люди видят себя каждый раз в неподходящем освещении, потому что шкаф никогда не ставят в удачном месте: нескладный, он всегда пристраивается там, куда влезет, он огромен, горбат, застенчив и несчастен и не знает, как казаться незаметнее, как сделать так, чтобы его не было слишком много. Шкаф громоздкий, неуместный, грустный, добрый.

Но вот открывается зеркальная дверца — и с ее движением меняется интерьер темной комнаты, в композицию входят фрагменты стекла с мимолетными фрагментами света.

И тут я могу изобразить на картине суть шкафа. Суть, которую никогда не споешь. Но мне нужна свобода говорить бессвязно, ведь так я глубже в тебя проникаю. Меня влечет лишь ошибочное, обожаю грех, самые сливки греха.

Но что делать, если тебя не умиляют мои недостатки, тогда как я любила твои. Ты растоптал мою чистоту. Я знаю одно: ты не любил меня. Я была одинока. Тобой одинока. Я пишу в пустоту, импровизирую, но моей импровизации не существует. Я оторвалась от себя.

Мне необходимо разрушение, только так я есть на свете. Только так мне хорошо.

И пусть тебе будет хорошо. Я вот-вот взорвусь от одиночества. Смерть — это, наверное, бесшумный внутренний взрыв. Тело больше не в силах оставаться телом. А что если у смерти вкус еды, когда набрасываешься на нее с голоду? А что если смерть — наслаждение, эгоистическое наслаждение?

Вчера, когда я пила кофе, я вдруг услышала, как прислуга в прачечной вешает белье на веревку и напевает какую-то мелодию без слов. Что-то вроде кантилены, очень грустной и жалобной. Я спросила ее, чья это песня, она ответила: так, просто глупость, ничья она.

То, что я тебе пишу, именно ничье. Эта ничья свобода очень опасна. Она как бесконечность цвета ветра.

Всё, что я сейчас здесь пишу, так же горячо, как свежесваренное яйцо, которое мы перекидываем с руки на руку, чтобы не обжечься, — яйцо я уже писала с натуры. И сейчас, как на картине, я просто говорю «яйцо», и этого достаточно.

Нет, я никогда не была современной. И вот что происходит: когда мне не хватает картины — появляется картина. И когда мне сильно не хватает слова, именно тогда слово обретает смысл. И когда мне очень не хватает жизни, начинается жизнь. Стараюсь не выйти из берегов. На это требуется много усилий. И тогда я грущу, просто чтобы отдохнуть. В конце концов, могу даже тихо расплакаться от грусти. А потом встаю и начинаю всё сначала. Я бы сейчас не стала тебе рассказывать историю, а то это была бы проституция. Я пишу не для того, чтобы тебе угодить. В первую очередь я хочу угодить себе. Мне надо гнуть одну линию и не засорять свое «ид».