За рекой, в тени деревьев
- Автор: Эрнест Хемингуэй
- Жанр: Классическая проза
Читать книгу "За рекой, в тени деревьев"
ГЛАВА 9
Когда полковник Кантуэлл шагнул за порог гостиницы «Гриттипалас», солнце уже заходило. На той стороне площади еще было солнечно, но там дул холодный ветер, и гондольеры предпочли укрыться под стенами «Гритти», пожертвовав остатками дневного тепла.
Отметив это про себя, полковник пошел направо по площади до угла мощеной улицы, сворачивавшей тоже вправо. Там он задержался и поглядел на церковь Санта-Мария-дель-Джильо.
«Какое красивое, компактное здание, а в то же время так и кажется, что оно вот-вот оторвется от земли. Никогда не думал, что маленькая церковь может быть похожа на „Р-47“[25]. Надо выяснить, когда она была построена и кто ее строил. Ах, черт, жаль, что я не могу всю жизнь бродить по этому городу. Всю жизнь? — подумал он. — Вот умора! Умереть можно от смеха. Подавиться от смеха. Ладно, брось, — сказал он себе. — На похоронной кляче далеко не уедешь.
К тому же, — думал он, разглядывая витрины, мимо которых шел (charcuterie[26] с сырами пармезан, окороками из Сан-Даниеле, колбасками alla cacciatore[27], бутылками хорошего шотландского виски и настоящего джина „Гордон“; лавок ножевых изделий; антиквара со старинной мебелью, старинными гравюрами и картами; второсортного ресторана, пышно разукрашенного под первосортный), а потом, приближаясь к первому мостику через один из боковых каналов, где ему надо было подняться по ступенькам, — я не так уж плохо себя чувствую. Вот только этот шум в ушах. Помню, когда он у меня появился, я думал, что в лесу гудят цикады; мне тогда не хотелось спрашивать молодого Лаури, но я все-таки спросил. Он ответил: “Нет, генерал, я не слышу ни кузнечиков, ни цикад. Ночь совсем тихая, и слышно только то, что слышно всегда“».
Потом, поднимаясь по ступенькам, он почувствовал боль, а спускаясь с моста, увидел двух красивых девушек. Они были хороши собой и одеты бедно, но с природным шиком; они с жаром о чем-то болтали, а ветер трепал их волосы, когда они взбегали по лестнице на длинных, стройных, как у всех венецианок, ногах. Полковник подумал, что ему, пожалуй, не стоит глазеть на витрины, — ему ведь надо взобраться еще на один мост, пройти еще две площади, свернуть направо, а потом идти все прямо, пока он наконец не дойдет до «Гарри».
Он так и поступил, с трудом преодолев боль, двигаясь обычным размашистым шагом и только изредка поглядывая на прохожих. «В этом воздухе много кислорода», — думал он, подставляя лицо ветру и глубоко вдыхая.
Но вот он отворил дверь в бар «Гарри» и вошел туда — он и на этот раз добрался благополучно и наконец был дома.
Возле стойки он увидел высокого, очень высокого человека с помятым, но породистым лицом, веселыми синими глазами и длинным разболтанным телом, как у поджарого волка.
— Привет, о мой маститый, но нечестивый полковник, — сказал он.
— Привет, мой беспутный Андреа.
Они обнялись, и рука полковника почувствовала грубую домотканую шерсть нарядного пиджака Андреа, который тот носил вот уже лет двадцать.
— У вас прекрасный вид, Андреа.
Это была ложь, что оба они отлично знали.
— Еще бы, — сказал Андреа, платя ему той же монетой. — Никогда не чувствовал себя лучше. Но и вы прекрасно выглядите.
— Спасибо. Ох, и здоровы же мы, черти, всей земли наследники!
— Прекрасно сказано! Я бы не прочь получить в наследство хоть клочок земли!
— Что вы канючите! Дадут вам не меньше ста девяноста сантиметров земли.
— Мой рост сто девяносто пять, — сказал Андреа. — Ах вы безбожник! Ну как, все еще тянете лямку la vie militaire[28]?
— Тяну, но не надрываюсь, — сказал полковник. — Приехал поохотиться у Сан-Релахо.
— Знаю. Альварито вас искал. Просил сказать, что еще вернется.
— Хорошо. А ваша милая жена и дети здоровы?
— Вполне, просили передать вам привет, если я вас увижу. Они сейчас в Риме. Вот идет ваша девушка. Или одна из ваших девушек.
Он был такой высокий, что ему было видно даже то, что делается на улице; там уже стемнело; правда, эту девушку можно было узнать и в полной темноте.
— Пригласите ее выпить с нами у стойки, прежде чем уведете в угол, к своему столику. А ведь хороша, верно?
— Да.
И вот она вошла — во всей своей красе и молодости, — высокая, длинноногая, со спутанными волосами, которые растрепал ветер. У нее была бледная, очень смуглая кожа и профиль, от которого у тебя щемит сердце, да и не только у тебя; блестящие темные волосы падали на плечи.
— Здравствуй, чудо ты мое, — сказал полковник.
— Здравствуй! — сказала она. — А я уж боялась, что тебя не застану. Прости, что я очень поздно.
Голос у нее был низкий, нежный; она старательно выговаривала английские слова.
— Ciao, Андреа, — сказала девушка. — Как Эмили и дети?
— Наверно, не хуже, чем в полдень, когда вы задали мне этот же самый вопрос.
— Пожалуйста, простите, — сказала она и покраснела. — Я почему-то ужасно волнуюсь, и потом я всегда говорю невпопад. А что мне надо было спросить? Ах да, вы весело провели здесь день?
— Да, — сказал Андреа. — Вдвоем со старым другом и самым нелицеприятным судьей.
— А кто он такой?
— Шотландское виски с содовой.
— Ну что ж, если он хочет меня дразнить, пусть дразнит, — сказала она полковнику. — Но ты не будешь меня дразнить, правда?
— Ведите его к тому столику в углу и разговаривайте с ним там. Вы оба мне надоели.
— А вы мне еще не надоели, — сказал полковник. — Но мысль у вас правильная. Давай, Рената, лучше сядем за столик, ладно?
— С удовольствием, если Андреа не рассердится.
— Я никогда не сержусь.
— А вы с нами выпьете, Андреа?
— Нет. Ступайте к вашему столику. Мне тошно, что он пустой.
— До свидания, саrо[29]! Спасибо за компанию, хоть вы и не хотите с нами посидеть.
— Ciao, Рикардо, — коротко сказал Андреа. Он повернулся к ним сухой, длинной, нервной спиной, поглядел в зеркало, которое всегда висит за стойкой, чтобы видеть, когда выпьешь лишнего, и решил, что лицо, которое на него оттуда смотрит, ему не нравится. — Этторе, — сказал он, — запишите эту мелочь на мой счет.
Он спокойно дождался, чтобы ему подали пальто, размашисто сунул руки в рукава, дал на чай швейцару ровно столько, сколько полагалось, плюс двадцать процентов и вышел.
За столиком в углу Рената спросила:
— Как ты думаешь, он на нас не обиделся?
— Нет. Тебя он любит, да и ко мне хорошо относится.
— Андреа очень милый. И ты тоже очень милый.
— Официант! — позвал полковник, а потом спросил: — Тебе тоже сухого мартини?
— Да. Пожалуйста.
— Два самых сухих мартини «Монтгомери». Официант, который когда-то воевал в пустыне, улыбнулся и отошел, а полковник обернулся к Ренате.
— Ты милая. И к тому же очень красивая. Ты мое чудо, и я тебя люблю.
— Ты всегда так говоришь; я, правда, не очень понимаю, что это значит, но слушать мне приятно.
— Сколько тебе лет?
— Почти девятнадцать. А что?
— И ты еще не понимаешь, что это значит?
— Нет. А почему я должна понимать? Американцы всегда так говорят, когда собираются уехать. У них, наверно, так принято. Но я тебя тоже очень люблю.
— Давай веселиться, — сказал полковник. — Давай ни о чем не думать.
— С удовольствием. Вечером я все равно не умею как следует думать.
— Вот и наши коктейли, — сказал полковник. — Помни, когда пьешь, нельзя говорить «ну, поехали»!
— Я уже помню. Я теперь никогда не говорю «ну, поехали», или «раздавим по маленькой», или «пей до дна».
— Надо просто поднять бокалы и, если хочешь, можно чокнуться.
— Да, хочу, — сказала она.
Мартини было холодное, как лед, настоящее «Монтгомери», и, чокнувшись, они почувствовали, как веселый жар согревает им грудь.
— А что ты без меня делала? — спросил полковник.
— Ничего. Я все жду, когда мне надо будет ехать в школу.
— В какую теперь?
— А бог ее знает. Куда-нибудь, где я выучусь по-английски.
— Будь добра, поверни голову и подыми подбородок.
— Ты надо мной смеешься?
— Нет. Не смеюсь.
Она повернула голову и вскинула подбородок без тени кокетства, без малейшего тщеславия. И полковник почувствовал, как сердце у него в груди перевернулось, словно спавший в норе зверь перевалился с боку на бок, приятно напугав спавшего с ним рядом другого зверя.
— Ах ты, — сказал он, — ты ни разу не пыталась попасть в царицы небесные?
— Что ты, разве можно так богохульничать!
— Наверно, нельзя, и я снимаю свое предложение.
— Ричард… — начала она. — Нет, не скажу.
— Скажи!
— Не хочу.
Полковник подумал: «Сейчас же скажи, я приказываю!» И она сказала:
— Не смей никогда на меня так смотреть!
— Прости! Я нечаянно. Вспомнил свое ремесло.
— А если бы мы были с тобой — как это говорят? — замужем, ты бы и дома занимался своим ремеслом?
— Нет! Клянусь, что нет. Дома — нет. Душой, во всяком случае.
— Ни с кем?
— С людьми твоего пола — нет.
— Мне не нравится, как ты это говоришь: «твоего пола». Это опять оттуда, из твоего ремесла.
— Плевал я на мое ремесло. Хочешь, я выброшу его в Большой канал?
— Видишь, — сказала она, — ты опять берешься за своё ремесло.
— Ладно, — сказал он. — Я тебя люблю и могу распроститься с моим ремеслом вежливо.
— Дай я подержу твою руку, — попросила она. — Ну вот. Теперь можешь опять положить ее на стол.
— Спасибо, — сказал полковник.
— Не смейся. Мне надо было ее потрогать, потому что всю неделю, каждую ночь или почти что каждую ночь она мне снилась. Сон был такой странный, мне снилось, что это рука нашего Спасителя.
— Нехорошо! Такие вещи не должны сниться.
— Конечно. Но чем я виновата, что мне это снилось?
— А ты чего-нибудь не нанюхалась, а?
— Не понимаю, и, пожалуйста, не смейся, когда я говорю правду. Мне это на самом деле снилось.
— А как вела себя рука?
— Никак. Ну, это, может, и не совсем правда. Но почти все время это была просто рука.
— Такая, как эта? — спросил полковник, с отвращением глядя на искалеченную руку и вспоминая те два дня, которые ее такой сделали.
— Не такая, как эта, а эта самая. Можно мне ее чуть-чуть потрогать, если тебе не больно?
— Нет, не больно. У меня болит только голова, ноги и ступни. А рука, по-моему, вовсе ничего не чувствует.
— Неверно, Ричард, — сказала она. — Эта рука все отлично чувствует.
— Я не люблю на нее смотреть. Давай-ка лучше закроем глаза на нее.
— Давай. Но тебе она не снится?
— Нет. Мне снятся другие сны.
— Да. Наверно. А вот мне последнее время снится эта рука. Теперь, когда я ее потрогала, мы можем поговорить о чем-нибудь веселом. О чем бы это веселом нам с тобой поговорить?
— Давай смотреть на людей, а потом будем о них разговаривать.
— Чудно! — сказала она. — Но мы не будем говорить о них гадости. Только чуть-чуть посмеемся. Мы ведь это умеем, правда? И ты, и я.
— Ладно, — сказал полковник. — Официант! Ancora due Martini![30] Ему не хотелось громко произносить слово «Монтгомери», потому что за соседним столиком сидела какая-то пара, явно англичане.
«А вдруг этот англичанин был ранен в пустыне? — подумал полковник. — Хотя что-то не похоже. Но не дай бог вести себя по-свински. Посмотри лучше, какие глаза у Ренаты, — думал он. — Это самое красивое из всей ее красоты, и таких длинных ресниц я ни у кого не видел, и глазок она не строит, а смотрит всегда прямо и открыто. Она замечательная девушка, но я-то что делаю? Ведь это подло! Она твоя последняя, настоящая и единственная любовь, — думал он, — и ничего тут подлого нет. Это просто твоя беда, вот и все. Неправда, это счастье, тебе очень посчастливилось».