Том 3. Пьесы

В 1924 году А. Толстой написал по мотивам «Р. У. Р.» К. Чапека пьесу «Бунт машин», в которой есть герой-робот по имени Адам, обладающий чувством боли, страха и пола. Несомненно, этот сюжет был использован Булгаковым при создании лишенного нравственной предыстории первого человека Адама, который занят поисками «человеческого материала». Адам имеет множество аналогий среди положительных героев пьес тех лет — молодых «ученых», «рабочих», «инженеров» из «Это будет» и «Патента 119» А. Толстого, «Поэмы о топоре» Н. Погодина, «Страха» и «Малинового варенья» А. Афиногенова, «Квадратуры круга» В. Катаева.

Дараган, напротив, тип совершенно новый в драматургии тех лет. Это человек, вознесенный революционной волной к верхним этажам власти, для которого республика трудящихся полностью воплощена в иерархии нового государства. Говоря: «Я служу республике», Дараган говорит, в сущности, о службе той государственной машине, которая сформировалась к концу 20-х годов. Это безукоризненный исполнитель верховной воли, у которого классовый инстинкт перерос в инстинкт власти. Осмысление этого образа далеко от завершенности, и, оценивая Дарагана, Булгаков обращается к образам Библии. Падение истребителя с неба на землю и внезапный вскрик в столь несвойственной примитивной речи Дарагана манере: «Но оперение мое, оперение мое!», исцеление язвы на лице Дарагана, трубные сигналы, предшествующие его появлению в финале пьесы, — все это, несомненно, восходит к образам Апокалипсиса. Традиционный победитель конъюнктурной политической фантастики 20-х годов получает совершенно определенную оценку автора, дающего ему то черты низвергнутого на землю сатаны, то апокалипсического зверя, то предводителя мучившей людей саранчи ангела бездны Авадонна.

Не случайно Булгаков так тщательно подбирает имена для покровителей Пончика: Аполлон Акимович (Аполлон — погубитель, Иаким — поддержка свыше) и Савелий Савельевич (тяжкий труд). Для Булгакова ловко перекрасившийся в багровые революционные цвета Пончик — один из тех новых типов, которых породила действительность 20-х годов. Сам Пончик даже в молитве именует себя не иначе как попутчиком: «Воззри, о Господи, на раба твоего и [попутчика] Пончика-Непобеду» (ГБЛ. Ф. 562. К. 12. Ед. хр. 8. Л. 74). На первый взгляд отличающийся от искренне исповедующих «великую идею» Адама и Дарагана, Пончик, в сущности, стоит с ними в одном ряду. Как и для других Адамов нового времени, характернейшая черта Непобеды — огосударствленная нравственность.

Истинным Адамом в пьесе Булгакова оказывается отнюдь не «новый человек», а человек традиции — ученый Ефросимов. В сущности, история академика Александра Ипполитовича Ефросимова в «Адаме и Еве» — это сюжет грибоедовского «Горя от ума» в катастрофических обстоятельствах XX века. Но сюжет этот отягчен той ситуацией безвинного страдания, в которой оказалась русская интеллигенция в конце 20-х годов. Защитник людей Александр Ефросимов изначально обладает новым мышлением XX века. Знания ученого неразрывны с осмыслением последствий научных открытий и с духовной миссией хранителя культуры. Более того, для Булгакова сама творческая активность Ефросимова явно связана с его нравственной одаренностью, которая могла вырасти лишь на почве культурной традиции. В соответствии с глубинным авторским замыслом Ефросимов, несомненно, обречен. Его желание отдать изобретение всем странам сразу — «дело о государственной измене», его опоздание с открытием — тоже «дело о государственной измене», разложение газа в бомбах Дарагана — «дело о государственной измене». В сущности, все поступки Ефросимова, как и все пьесы Булгакова, воспринимаются как подозрительные и преступные. Через несколько лет это отзовется в закатном романе писателя грозным, почти потусторонним: «дело об оскорблении величия». Как и Булгаков, Ефросимов «получает — несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми — аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР».

Появление Всемирного правительства в финале «Адама и Евы» напоминает появление Благодетеля в романе Замятина: «Является он. Новый Иегова на аэро...» Булгаков связывает опасность войны — с опасностью тоталитаризма. Даже гениальный Ефросимов, способный, подобно евангельскому Христу, исцелить слепых, увечных и обреченных на смерть, бессилен остановить катастрофу в мире, где противостояние вульгаризованных идей ведет к нетерпимости и взаимному уничтожению. Сокровенная мысль Булгакова о родстве людей, живущих на одной «грешной и окровавленной и снежной земле», — мысль последних строк «Белой гвардии», рожденная трагической судьбой России, — приобретает в «Адаме и Еве» общечеловеческий масштаб.

Вместо оборонной пьесы Булгаков написал летом 1931 г. пьесу антивоенную. Правка рукописи была необычайно жесткой. «Читка вашей пьесы назначена двадцать четвертого Вольф», — телеграфировал 7 августа директор Красного театра В. Е. Вольф (ИРЛИ. Ф. 369. № 212. Л. 9). Через некоторое время появилось первое сообщение в печати: «Драматург Булгаков закончил пьесу о будущей интервенции» (Вечерняя Москва. 1931. 11 августа). В рукописи стоит точная дата окончания работы — 22 августа. В конце месяца, по-видимому, была сделана и машинописная перепечатка текста. 18 сентября газета «Советское искусство» сообщила: «Драматург М. А. Булгаков написал новую пьесу о будущей войне. В Москве пьеса передана для постановки Театру им. Евг. Вахтангова, в Ленинграде — Красному театру». Пьесой заинтересовались также Ленинградский театр драмы и Бакинский рабочий театр. Но в сценическую судьбу своих пьес Булгаков в этот период не слишком верил. Характерна краткая надпись, сделанная им на вырезке из «Известий», где 30 августа была напечатана беседа с заведующим художественной частью Театра им. Евг. Вахтангова В. В. Кузой. Куза рассказывал о постановках «Гамлета» и «Егора Булычова», о предстоящих гастролях в Новокузнецке. «Ни слова об “Адаме и Еве”», — написал поверх текста Булгаков красным карандашом (ГБЛ. Ф. 562. К. 27. Ед. хр. 2. Л. 699). 14 сентября он получил от автора интервью записку: «Глубокоуважаемый Михаил Афанасьевич! Прошу дать подателю сего один экземпляр «Адам и Ева». Через три дня по перепечатке будет возвращен. Искренне уважающий Вас В. Куза» (ИРЛИ. Ф. 369. № 212. л. 5). Об октябрьском чтении пьесы в театре рассказывает в своих воспоминаниях Л. Е. Белозерская: «М. А. читал пьесу в Театре имени Вахтангова в том же году. Вахтанговцы, большие дипломаты, пригласили на чтение Я. И. Алксниса, начальника военно-воздушных сил... Он сказал, что ставить эту пьесу нельзя, так как по ходу действия погибает Ленинград» (Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. М., 1990. С. 181). Отзыв командира Я. И. Алксниса (1894–1938), ставшего в 1931 году начальником Военно-Воздушных Сил РККА, имел решающее значение для театра. В конце ноября Булгаков послал в Красный театр текст пьесы (возможно, переработанный). В письме В. Вольфу 23 ноября он просил ускорить ответ. И вот тогда, очевидно уже в декабре 1931 года, была получена телеграмма: «“Адам и Ева” свободны. Красный театр» (цит. по ст.: Чудакова М. Адам и Ева свободны. — Огонек. 1987. № 37. С. 15). Романтический на первый взгляд текст этот мог означать только одно: пьеса была в цензуре и не прошла ее. Пьеса не была ни поставлена, ни опубликована при жизни Булгакова. Писатель никогда не боролся за «Адама и Еву», как боролся он за «Бег» и «Мольера». Черновик и машинописная перепечатка заняли место в его письменном столе. Имя «Туллер» (как позднее «Битков») стало обозначением людей определенного сорта в окружении Булгакова.

Последнее упоминание о пьесе в архиве писателя относится к 28 февраля 1938 года. В этот день стало известно из газет о предстоящем процессе над «изменниками» Бухариным, Рыковым, Ягодой, докторами, лечившими Менжинского, Горького и Куйбышева. Вечером этого дня Булгаков читал друзьям первый акт своей современной пьесы-катастрофы «Адам и Ева»...

За рубежом впервые опубликована в кн.: Булгаков М. Пьесы. Paris: Ymca-press, 1971. Напечатана по дефектному экземпляру сокращенная редакция пьесы.

Первая публикация в СССР — журн. «Октябрь». 1987. № 6. С. 137–175; альм. «Современная драматургия». 1987. № 3. С. 190–225.

В настоящем издании текст пьесы публикуется по сверенному с рукописью машинописному экземпляру «Адама и Евы», хранящемуся в ГБЛ (Ф. 562. К. 12. Ед. хр. 9). Уточнены по контексту с вычеркнутыми в черновой рукописи фразами некоторые детали текста машинописи, в спорных случаях предпочтение отдано рукописному экземпляру. Восстановлены по рукописи реплики иностранцев (Ф. 562. К. 12. Ед. хр. 8).