Том 3. Пьесы

Картина десятая

...Из темноты — огонь в печке. Опять Батум, опять в домике Сильвестра. Зимний вечер. С моря слышен шторм. Порфирий сидит у окна на низенькой скамеечке. Потом встает (он стал чуть заметно прихрамывать) и начинает ходить по комнате, что-то обдумывая и сам с собою тихо разговаривая.

Порфирий (горько усмехнувшись). Она больше Франции... Что ж тут поделаешь... Тунгузы... (Подходит к окну.) Вот так ночка... Черт месяц украл и спрятал в карман... да...

Послышался звук отпираемой ключом двери. Входит Наташа.

Ну что, есть что-нибудь?

Наташа (снимая пальто). Ничего нет ни у кого.

Порфирий. Я так и ожидал.

Пауза.

Надо глядеть правде в глаза. Нет вести ни у кого. И больше никто и никогда от него вестей не получит.

Наташа. Что это значит? Почему?

Порфирий. Потому, Наташа, что он погиб.

Наташа. Что ты говоришь и зачем? Ведь для того, чтобы так сказать, нужно иметь хоть какое-нибудь основание.

Порфирий. Основание у меня есть. Никто так, как я, не знал этого человека! И я тебе скажу, что, куда бы его ни послали, за эти два месяца он сумел бы откуда угодно подать весть о себе. А это молчание означает, что его нет в живых.

Наташа. Что ты каркаешь, как ворон? Почему непременно он должен был погибнуть?

Порфирий. Грудь... у него слабая грудь. Они знают, как с кем обойтись: одних они хоронят, прямо в землю зарывают, а других — в снег! А ты не знаешь, что такое Сибирь. Эта Иркутская губерния больше, чем Франция! Там в июле бывает иногда иней, а в августе идет снег! Стоило ему там захворать, и ему конец. Я долго ломал голову над этим молчанием, и я знаю, что говорю. Впрочем, может быть и еще одно: кто поручится, что его не застрелили, как Ладо Кецховели, в тюрьме?

Наташа. Все это может быть, но мне больно слушать. Ты стал какой-то малодушный. Что ты все время предполагаешь только худшее? Надо всегда надеяться.

Порфирий. Что ты сказала? Я малодушный? Как у тебя повернулся язык? Я спрашиваю, как у тебя повернулся язык? Кто может отрицать, что во всей организации среди оставшихся и тех, что погибли, я был одним из самых боевых! Я не сидел в тюрьме? А? Я не был ранен в первом же бою, чем я горжусь? Тебя не допрашивал полковник Трейниц? Нет? А меня он допрашивал шесть раз! Шесть ночей я коверкал фамилию Джугашвили и твердил одно и то же — не знаю, не знаю, не знаю такого! И разучился на долгое время мигать глазами, чтобы не выдать себя! И Трейниц ничего от меня не добился! А ты не знаешь, что это за фигура! Я не меньше, чем вы, ждал известий оттуда, чтобы узнать, где он точно! Я надеялся... почему? Потому что составлял план, как его оттуда добыть!

Наташа. Это был безумный план.

Порфирий. Нет! Он безумным стал теперь, когда я всем сердцем чувствую, что некого оттуда добывать! И сказал я тебе это для того, чтобы мы зря себя не терзали. Это бесполезно.

Послышался тихий стук в окно.

Кто же это может быть? Отец стучать в окно не станет. (Подходит к окну.)

Наташа. Кто там?

Порфирий. Такая тьма, не разберу...

Наташа (глядя в окно). Солдат, не солдат... Чужой...

Порфирий. Ах, чужой... Тогда это нам не надо. Я знаю, какие чужие иногда попадаются. Опытные люди! Погоди, я спрошу. (Уходит из комнаты.)

Послышался глухо его голос: «Что нужно, кто там?»

Сталин (очень глухо, неразборчиво, сквозь вой непогоды). Сильвестр еще здесь живет?

Порфирий (глухо). Но его нету дома. А кто вы такой?

Сталин. А Наташу можно позвать?

Порфирий. Да вы скажите, кто спрашивает?

Сталин. А кто это говорит?

Порфирий. Квартирант.

Сталин. А Порфирия нету дома?

Порфирий. Да вы скажете, кто вы такой, или нет?

Сталин умолкает. Послышались удаляющиеся шаги.

Наташа (смотрит в окно). Постой, постой, постой! Что ты делаешь? (Срывается с места.)

Порфирий выбегает ей навстречу из передней.

Порфирий. Что такое?

Наташа (убегая в переднюю). Да ты глянь!..

Порфирий подбегает к окну, всматривается. Брякнул крючок, стукнула дверь в передней. Наташа выбежала из дому. Ее голос послышался глухо во дворе.

Постой! Остановись, вернись!

Порфирий (некоторое время смотрит в окно, потом пожимает плечами). Не разберу... (Идет к передней.)

Из передней входят Наташа и Сталин. Сталин в солдатской шинели и фуражке.

Наташа. Смотри!

Порфирий. Этого не может быть!.. Сосо!..

Сталин. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я подумал: куда же я теперь пойду?

Порфирий. Но, понимаешь... понимаешь, я не узнал твой голос...

Наташа (Сталину). Да снимай шинель!

Порфирий. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока не скажешь только одно слово... а то я с ума сойду! Как?!

Сталин. Бежал. (Начинает снимать шинель.)

Порфирий. Из Сибири?! Ну это... это... я хотел бы, чтобы его увидел только один человек, полковник Трейниц! Я хотел бы ему его показать! Пусть он посмотрит! Через месяц бежал! Из Сибири! Что же это такое? Впрочем, у меня было предчувствие на самом дне души...

Наташа. У тебя было предчувствие? На дне души? Кто его сейчас хоронил только что вот? (Сталину.) Он тебя сейчас только похоронил здесь, у печки... у него, говорит, грудь слабая...

Сталин идет к печке, садится на пол, греет руки у огня.

Сталин. Огонь, огонь... погреться...

Порфирий. Конечно, слабая грудь, а там — какие морозы! Ты же не знаешь Иркутской губернии, что это такое!

Сталин. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился...

Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится понятным, что он безмерно утомлен.

Я, понимаете, провалился в прорубь... там... но подтянулся и вылез... а там очень холодно, очень холодно... И я сейчас же обледенел... Там все далеко так, ну а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел огонек... вошел и прямо лег на пол... а они сняли с меня все и тулупом покрыли... Я тогда подумал, что теперь я непременно умру, потому что лучший доктор...

Порфирий. Какой доктор?

Сталин. А?.. В Гори у нас был доктор, старичок, очень хороший...

Порфирий. Ну?

Сталин. Так он мне говорил: ты, говорит, грудь береги... Ну я, конечно, берегся, только не очень аккуратно... И когда я, значит, повалился... там... то подумал: вот я сейчас буду умирать. Конечно, думаю, обидно... в сравнительно молодом возрасте... и заснул, проспал пятнадцать часов, проснулся, а вижу — ничего нет. И с тех пор ни разу не кашлянул. Какой-то граничащий с чудом случай... А можно мне у вас ночевать?

Наташа. Что же ты спрашиваешь?

Порфирий. Как же ты спрашиваешь?

Сталин. Наташа, дай мне кусочек чего-нибудь съесть.

Наташа. Сейчас, сейчас подогрею суп!..

Сталин. Нет-нет, не надо, умоляю! Я не дождусь. Дай чего-нибудь, хоть корку, а то, ты знаешь, откровенно, я двое суток ничего не ел...

Порфирий (бежит к буфету). Сейчас, сейчас, я ему дам... (Вынимает из буфета хлеб и сыр, наливает в стакан вино.) Пей.

Сталин, съев кусок и глотнув вина, ставит стакан и тарелку на пол, кладет голову на край кушетки и замолкает.

Наташа. Сосо, ты что? Очнись...

Сталин. Не могу... я последние четверо суток не спал ни одной минуты... думал, поймать могут... а это было бы непереносимо... на самом конце...

Порфирий. Так ты иди ложись, ложись скорей!

Сталин. Нет, ни за что! Хоть убей, не пойду от огня... Пусть тысяча жандармов придет, не встану... я здесь посижу... (Засыпает.)

Порфирий. Что же с ним делать?

Наташа. Оставь! Оставь его! Отец вернется, вы его тогда сонного перенесете.

Порфирий. Ага... Ну хорошо...

В это время слышно, как открывают входную дверь.

Вот отец! Только молчи, ничего не говори! Стой здесь!

Сильвестр (входит, осматривается). Что?!

Пауза.

Вернулся?..

Порфирий. Вернулся!

Занавес

Конец

24 июля 1939 года

Комментарии

Драмы и театр Михаила Булгакова