Собрание сочинений. Том 6. Графиня Рудольштадт. Повести и рассказы

7-е.

Сегодня, во время прогулки по крепостному валу я смотрела во все глаза и заметила в боковой стене той башни, где живу сама, футах в десяти выше моего окна, маленькое узкое отверстие, почти совершенно закрытое последними, самыми высокими ветками плюща. «Не может быть, чтобы такое крошечное оконце освещало комнату живого человека», — содрогаясь, подумала я. Однако мне захотелось что-нибудь разузнать, и я решила подозвать Готлиба. Для этого я попыталась польстить его несчастной мании или, вернее, страсти шить обувь. Я спросила, не может ли он сшить мне пару туфель, и он впервые подошел ко мне без принуждения и ответил без замешательства. Но его манера говорить так же нелепа, как его физиономия, и я начинаю думать, что он не дурачок, а помешанный.

— Башмаки для тебя? — сказал он (ибо он всем говорит «ты»). — Нет, я не осмелюсь. Ведь написано: «Я недостоин развязать ремни на его башмаках».[119]

Его мать стояла в трех шагах от дверей, готовая подойти и вмешаться в разговор. У меня поэтому не было времени заставить Готлиба объяснить мне причину такого смирения или почитания с его стороны, и я поспешила только спросить у него, живет ли кто-нибудь на верхнем этаже, над моей комнатой. Впрочем, я не надеялась получить разумный ответ.

— Нет, там не живут, — весьма рассудительно ответил Готлиб. — И не могут жить — ведь на площадку выходит только одна лестница.

— А эта площадка отделена от всего остального здания? Она ни с чем не сообщается?

— Зачем ты спрашиваешь? Ведь ты знаешь это сама.

— Нет, не знаю, да мне и не надо знать. Я просто хотела побеседовать с тобой, Готлиб, чтобы убедиться, так ли ты умен, как говорят.

— Я очень, очень умен, — ответил бедняга Готлиб серьезным и грустным тоном, сильно противоречившим комизму его слов.

— Если так, ты можешь мне объяснить, — продолжала я (дорога была каждая минута), — куда выходит этот двор.

— Спроси малиновку, — ответил Готлиб с какой-то странной улыбкой. — Она летает повсюду и все знает. А я ничего не знаю, потому что никуда не хожу.

— Как! Ты даже не доходил до верху той башни, где живешь? И не знаешь, что находится за этой стеной?

— Может, я и был там, но ничего не заметил. Я ни на что и ни на кого не смотрю.

— Однако на малиновку ты смотришь, ты ее видишь, ты ее знаешь.

— О, малиновка — другое дело. Ангелов мы знаем. Но это не причина, чтобы смотреть на стены.

— Ты высказал глубокую мысль, Готлиб. Можешь ты пояснить мне ее?

— Спроси у малиновки, говорю тебе, она все знает. Она может летать повсюду, но залетает только к себе подобным. Вот почему она бывает у тебя в комнате.

— Я очень тебе благодарна, Готлиб, ты принимаешь меня за птицу.

— Малиновка не птица.

— Что же она такое?

— Она ангел, и ты это знаешь.

— Стало быть, я тоже ангел?

— Ты сама ответила на свой вопрос.

— Ты очень любезен, Готлиб.

— Любезен! — изумленно спросил Готлиб. — Что это значит — любезен?

— Разве ты не знаешь этого слова?

— Нет.

— А как тебе стало известно, что малиновка прилетает ко мне?

— Я видел. И кроме того, она сама мне сказала.

— Значит, она разговаривает с тобой?

— Иногда, очень редко, — ответил Готлиб, вздыхая. — Но вчера она сказала мне: «Нет, я никогда не войду в твою адскую кухню. Ангелы не общаются со злыми духами».

— Разве ты злой дух, Готлиб?

— О нет, не я, а…

И Готлиб с таинственным видом приложил палец к своим толстым губам.

— Тогда кто же?

Он ничего не ответил, но украдкой показал мне на кота, словно боясь, как бы тот не заметил его движения.

— Так вот почему ты назвал его таким гадким именем! Кажется, Вельзевулом?

— Тсс! — прошептал Готлиб. — Он отлично знает свое имя. И носит его с тех пор, как существует мир. Но он не всегда будет его носить.

— Разумеется. Он потеряет его, когда умрет…

— Он не умрет. Он не может умереть и очень недоволен этим — ведь он не знает, что наступит день, когда он будет прощен.

Тут госпожа Шварц, восхищенная тем, что Готлиб наконец-то разговорился со мной, подошла к нам. Не помня себя от радости, она спросила, довольна ли я им.

— Очень довольна, уверяю вас. Готлиб очень меня заинтересовал, и я теперь буду охотно беседовать с ним.

— Ах, мадемуазель, вы окажете нам огромную услугу. Ведь бедному мальчику не с кем поговорить, а с нами он, как нарочно, постоянно молчит, словно воды в рот набрал. Какой же ты чудак, бедный мой Готлиб! И до чего упрям! Ведь вот ты отлично разговариваешь с дамой, которую совсем не знаешь, а с нами, своими родителями…

Готлиб немедленно повернулся спиной и ушел в кухню, как будто даже не слышал голоса матери.

— Вот так всегда! — воскликнула госпожа Шварц. — Когда его отец или я заговариваем с ним, можно поклясться, что двадцать девять раз из тридцати он вдруг делается глух и нем. Но что же все-таки он вам сказал, мадемуазель? О чем, черт возьми, он мог так долго беседовать с вами?

— Признаться, я не совсем поняла его, — ответила я. — Надо будет познакомиться с ходом его мыслей. Не мешайте ему время от времени разговаривать со мной, и, когда я хорошенько разберусь сама, я объясню вам, что происходит у него в голове.

— Но скажите, мадемуазель, вы не считаете, что он свихнулся?

— Думаю, что нет, — ответила я, и да простит мне Бог эту явную ложь.

Прежде всего, мне не хотелось рассеивать иллюзии несчастной женщины. Правда, она злая ведьма, но ведь она мать, и ее счастье, что она не видит безумия своего сына. Как все это странно. Но, может быть, Готлиб, который так бесхитростно открыл мне свои фантазии, не рассказывает о них родителям, ибо в их обществе он всегда молчит. Поразмыслив над этим, я вообразила, что, быть может, мне удастся, благодаря простодушию этого жалкого юнца, разузнать кое-что об остальных обитателях тюрьмы и что его болтовня поможет мне найти автора анонимных записок. Да, я хочу сделать Готлиба своим другом, тем более что его симпатии, кажется, всецело зависят от симпатий малиновки, а последняя явно удостаивает меня своей дружбы. В больном рассудке бедного мальчика есть своеобразная поэзия. Птичка — ангел, кот — злой дух, который будет прощен! Что все это означает? В этих немецких умах, даже в самых поврежденных, есть богатство воображения, которое меня пленяет.

Пока что госпожа Шварц весьма довольна моей снисходительностью, и сейчас у нас с ней прекрасные отношения. Бредни Готлиба будут развлекать меня! Бедняга! С сегодняшнего дня, с тех пор, как я ближе его узнала, он уже не внушает мне неприязни. Помешанный не может быть злым в этой стране, где умные и весьма здравомыслящие люди так далеки от доброты!