Хозяин тайги

4

Километрах в двух от Переваловского на излучине Бурлита расположилась палаточным лагерем бригада сплавщиков. Здесь в жаркие дни сплава они ворочали баграми бревенчатые заторы, разводили по протокам легкие стайки бревен, а в большую воду вязали плоты. У них не было постоянного пристанища: в теплые времена бригада кочевала по берегам Бурлита, а с наступлением холодов размещалась обычно в поселках лесорубов.

Оторванная на многие месяцы от запани, бригада была предоставлена самой себе. Рябой по прибытии в нее сколотил вокруг себя звено из крепких парней. «Кто хочет заработать, становись в сторону, – говорил он, подбирая напарников. – Только не хныкать – кости трещать будут…»

И они двинулись по реке, работая по шестнадцать часов в сутки, нередко и ночевали на бревнах, там, где темень застанет.

Звено прогремело на всю запань, и Рябого избрали бригадиром. Он встретил это выдвижение просто, с такой внутренней уверенностью, с какой встречают наступление дня после ночи: мол, так и должно быть.

Рябой относился к тем властным и крутым натурам, которые не могут жить, чтобы не подчинять других, не распоряжаться ими.

Всех людей он делил на два разряда: на тех, которых надо заставлять подчиняться грубо, вплоть до применения кулаков, и на тех, которых надо убеждать подчиняться.

Первым столкнулся с Рябым Варлашкин, когда они еще работали в одном звене. Напившись однажды, Варлашкин лег на плоту животом кверху и объявил, что больше не работает и Рябой ему не указ. Время было горячее, даже уход одного человека грозил провалить работу всего звена. «Ничего, – успокоил Рябой сплавщиков, – я его вылечу». Он прыгнул на плот к Варлашкину и, оттолкнувшись от затора, уплыл с ним по реке за кривун. Возвратились они на другой день пешком молчаливые и хмурые. Татуировка на голом торсе Варлашкина была подкрашена лиловыми кровоподтеками. Никто не знал, что произошло между ними, только с этого дня Варлашкин стал правой рукой Рябого и преданным ему по-собачьи.

Рябой действовал по своему неписаному закону: он думал, что самое важное – подчинить до раболепия хотя бы одного человека на глазах у всех, остальные станут либо заискивать перед тобой, либо почитать тебя, либо, в худшем случае, держаться в стороне. Таким сторонним в звене оставался один Ипатов, белобрысый детина, могучий, как сохатый. Но, сделавшись бригадиром, Рябой назначил Ипатова и Варлашкина звеньевыми. Ипатов поддался, стал послушным, но Рябой не доверял ему, хотя относился почтительно. Вообще Рябой не ругался, не кричал ни на кого в бригаде; эту «черную» работу, как выражался он, выполняли звеньевые. Но боялись его, как огня: он мог непослушного рабочего лишить прогрессивки – в бригаде Рябого всегда поддержит большинство; по его указанию компания Варлашкина могла избить провинившегося, тихо, без свидетелей и синяков. Как бы там ни было, но трудовая дисциплина соблюдалась и бригада была не на последнем счету.

Сережкин хоть и не знал всех тонкостей жизни сплавщиков, но чувствовал волю Рябого в бригаде и понимал, что дело предстоит ему нелегкое.

Стоял тихий августовский вечер. Солнце, отяжелевшее за день, лениво опускалось на дальние в голубичном, бледно-синем налете сопки. Его темные клюквенные отсветы разбросаны были повсюду: на засыпающей переливчатой воде, на бронзовых кедровых бревнах, лежащих в завалах, на серых палатках, задравших высоко свои полы. Сплавщики, кончив работу, готовились к ужину. Одни купались, другие лежали возле костра, где в котлах на треногах варилась уха и каша. Дым струился жидким сизым столбом, а над костром летала, толклась мошкара, смешиваясь с гаснущими пепельными искрами.

Первым Сережкина заметил малорослый мужичок в линялой гимнастерке и в кирзовых сапогах. Он с готовностью пошел навстречу старшине, улыбаясь всем своим морщинистым лицом, словно старому приятелю.

– Фомкин! – крикнул кто-то от костра. – Бригадир зовет!

С лица Фомкина мгновенно исчезла улыбка, будто ветром сдуло; он сухо и деловито кашлянул в кулак и свернул к костру.

Сережкин подошел к группе купающихся.

– Ну, как дела, ребята? – спросил он, присаживаясь.

Сидевший рядом широкогрудый светловолосый парень с маленькой кудрявой бородкой обернулся, молча посмотрел на Сережкина, затем, посвистывая, встал и пошел на другое место метров за десять. Это был Ипатов. За ним поднялись и остальные. Старшина остался один.

– Приемчик! – усмехнулся он и пошел к костру.

Увидев его, от костра повставали несколько человек и пошли к реке. Возле котлов остались только Нюрка и Рябой.

– А, Власть тайги! Здорово живешь! – воскликнул Рябой, кривя в приветливой усмешке тонкие губы.

Он лениво растянулся на траве. На нем была кремовая с манжетными резинками модная курточка и зеленые непромокаемые брюки. Рядом, помешивая в котле деревянной ложкой, сидела Нюрка, широкобровая щекастая молодуха в пестрой шелковой кофточке, туго стянувшей высокую грудь.

Сережкин сел возле костра, неторопливо раскрыл портсигар, достал папироску.

– Нюрка, огня старшине! – приказал Рябой.

Нюрка выхватила горящую головешку и услужливо подала Сережкину.

– Привет передает тебе Усков, – сказал старшина Нюрке, принимая головешку.

– Я с преступниками не вожусь, – бойко ответила кухарка.

– И давно ли?

– Да уж месяца два, почитай…

«Врешь ты, чертовка!» – хотелось сказать Сережкину.

– А мне бабка Семениха сказывала, что ты еще десять ден назад миловалась с ним, – заметил он.

Нюрка насторожилась. «А еще что ты знаешь?» – написано было на ее бровастом лице. Но Сережкин умолк.

– Семениха сослепу козу с коровой перепутает! – Нюрка засмеялась тоненьким, притворным смешком, запрокинув лицо.

«В пуху рыльце-то у тебя, в пуху, – думал Сережкин, прикуривая. – Ишь какого лебедя шеей-то выгнула!»

– А где десятник? – спросил он у Рябого.

– На запани. Здесь я за него, а что?

– Да вот потолковать надо. Кое-кто из вашей бригады замешан кое в чем.

– Уж не в воровстве ли? – хохотнула Нюрка.

– В воровстве?! – с ленивой усмешкой протянул Рябой.

– Нет, зачем же в воровстве? – равнодушно заметил Сережкин. – Здесь ни следователь, ни оперуполномоченный никаких подозрений к вам не имели. А вот хулиганством занимались ваши ребята. Пришел узнать, как вы с ними поступите.

– Да не говори, старшина, – озабоченно заметил Рябой. – Просто от рук некоторые отбились. Оторванность, понимаешь. Начальства никакого. Даже десятник не каждый день бывает. Ну и, сам понимаешь, трудно одному с ними управляться. Но мы их на собрании пропесочим.

– А кто был в Переваловском? – спросил Сережкин.

– Сейчас выясним, – ответил Рябой и крикнул: – Варлашкин!

От группы купающихся отделился черноголовый парень в трусах. Рослый, отлично сложенный, он шел вразвалку. Когда-то перебитая и неровно сросшаяся переносица придавала его лицу свирепый вид. Весь торс, руки, ноги его были расписаны татуировкой. На спине выколота целая картина: собака воет на крест, а под этой картиной надпись: «И необмытого меня падлай собачий похоронят». Так и было написано: «падлай собачий». Грамотность Варлашкина плакала на его собственной спине. Даже на ступнях вытатуирована надпись: «Они устали».

Сережкин не без любопытства рассматривал эти диковинные надписи и картины.

– Что, интересно, старшина? – спросил Варлашкин, перехватывая взгляд Сережкина.

– Ты лучше расскажи, кто вчера с тобой был в Переваловском? – строго оборвал Рябой Варлашкина.

– А что он, не знает, что ли? – ответил Варлашкин. – Ему все известно, он же власть тайги!

– А ты, может, перестанешь дурака валять? – спросил, недобро улыбнувшись, Рябой и показал рядом с собой на траву. – Садись.

Варлашкин сел.

– Ну?

– Ну, ну! Иван Косолапов, Костюков… Звено наше, все пятеро, да Ипатов с нами, – неохотно, поглядывая с опаской на Рябого, ответил Варлашкин.

– Запишите, товарищ старшина, и передайте в селе, что мы их строго накажем по общественной линии и прогрессивки лишим.

– А что мы, виноваты? – огрызнулся Варлашкин. – Они сами начали драку. Прогнать нас хотели.

– Ну, ваши объяснения пока не нужны, – прервал его Рябой и повернулся к старшине: – Еще что у вас есть к нам?

«Ах, хитрая бестия!» – думал Сережкин, глядя на Рябого, но вслух сказал:

– Я слышал, что ваша моторка сегодня пойдет на станцию?

– Да, пойдет, – ответил Рябой, немного помедлив. – А что?

– Да я хотел служебные письма с вами переслать. Мне самому-то нельзя отлучаться. Возись теперь с этой кражей.

– А что ж! Можно, конечно, – с веселым облегчением поспешно подхватил Рябой. – Я сам поеду. Можешь не беспокоиться, доставлю.

– Ну и хорошо! Я ночью занесу вам письма.

Сережкин, не прощаясь, встал и пошел от костра. За своей спиной он услышал подавленный смешок Нюрки.

– Заткнись! – цыкнул на нее Рябой.

«Смейся! – думал ехидно Сережкин. – Опосля плакать будешь. Крендешин у вас, но тикеточка у меня».