Письменная культура и общество

Вторая особенность библиотеки, предложенной в 1583 году королю Франции, заключается в ее составе. В отличие от существующей Королевской библиотеки, она представляет собой не собрание оригинальных, неповторимых книг, но десять тысяч томов, каждый из которых является рукописной компиляцией по определенной теме (тема соответствует шкафу). В них следует включить «все писания касательно определенного предмета, какие только можно будет отыскать <...>, и свести их к такому числу и такому порядку, чтобы добавить к ним что-либо оказалось весьма непросто». Лакруа дю Мэн предлагает королю «доставить Книги, Мемуары или Сборники, дабы заполнить сто шкафов», а в случае, если тот еще не подобрал сам и не «свел воедино» необходимые материалы, обязуется за одну-две недели предоставить весь необходимый материал для любого из шкафов. Тома в каждом шкафу расставлены по содержанию в алфавитном порядке, а каждый том распадается одновременно на дискурсивные («книги» и «главы») материальные («тетради») и тематические разделы («общие места», отыскивать которые можно с помощью списков или того, что автор именует «упоминателем», mentionnaire, «каковой есть как бы книга общих мест, сиречь Собрание авторов, упоминавших о различных частных вещах»). Таким образом, Лакруа дю Мэн в 1583 году подносит королю все сразу — и книгу, свою книгу; и проект библиотеки, достойной стать образцом для подражания; и тома, из которых складываются ее фонды.

Среди великого множества поднесенных, посвященных, подаренных государю книг есть, безусловно, и такие, которые он читает. Обратимся, например, к свидетельству Фруассара, который в 1395 году, во время своего последнего путешествия в Англию, поднес королю Ричарду II рукопись своих стихов: «Он открыл книгу и заглянул в нее, и она весьма ему понравилась, и не могла не понравиться, ибо была хорошо переписана, иллюминирована и богата миниатюрами и покрыта алым бархатом, с десятью серебряными позолоченными гвоздями, с золотыми розами посередине и двумя большими, богато отделанными позолоченными застежками посредине золотых роз. Тогда спросил меня король, о чем в ней речь. „О любви“, отвечал я. Ответ сей привел его в восторг, и он открывал книгу в разных местах, и читал то там, то здесь, ибо изрядно говорил и читал по-французски, а потом велел одному своему рыцарю взять ее <...> и отнести в свои уединенные покои, и угощал меня все более и более отменно, и принимал с великолепным радушием»[137]. Сцена поднесения книги в описании Фруассара содержит все обычные, часто встречающиеся на миниатюрах элементы: вручение автором роскошно украшенной и переплетенной рукописи; близость между государем и писателем, на которую здесь указывает обмен репликами; протекция, оказанная государем автору, получающему благодаря посвящению доступ в его покои или ко двору. Однако в тексте Фруассара возникает еще одна, дополнительная черта: здесь изображен король, читающий отдельные места полученной книги и предвкушающий продолжение этого чтения в приватном пространстве «уединенных покоев». Свидетельство это подтверждает вывод, который можно сделать на основании живописных изображений и обращений к читателю: с середины XIV века среди князей и знати получает распространение индивидуальное чтение, чисто глазное и про себя[138].

Констатируя этот факт, не следует, однако, забывать об одной из практик, долгое время теснейшим образом связанных с княжескими библиотеками, — чтении государю вслух[139]. Во Франции XVI века для этого существовала специальная должность: «ординарный чтец короля». В 1537 году ее получает (сменив на этом посту Жака Колена) гуманист Пьер дю Шатель, пользовавшийся покровительством вначале Эразма, а затем Маргариты Наваррской. Спустя три года он занимает место Гийома Бюде и становится «Главным Книгохранителем» Королевской библиотеки в Фонтенбло[140]. Таким образом, между пополнением и обустройством королевских книжных собраний и чтением государю за столом или во время отхода ко сну прослеживается прямая и непосредственная связь.

Аллюзия на должность королевского чтеца и лично на Дю Шателя встречается у Рабле, в посвящении «Четвертой книги героических деяний и речей доблестного Пантагрюэля» (издание 1552 года), адресованном Оде де Колиньи, кардиналу Шатильонскому и члену Приватного Королевского Совета. Вспоминая обвинения в ереси, выдвинутые против него «иными каннибалами, мизантропами и агеластами», он пишет: «Вы мне тогда сказали, что покойный король Франциск, вечная ему память, был об их наветах поставлен в известность и, со вниманием прослушав мои книги (я упираю на слово мои, оттого что мне по злобе приписывали чьи-то чужие, нечестивые), которые ему внятно и отчетливо прочитал вслух наиболее сведущий и добросовестный Анагност во всем нашем королевстве, ничего предосудительного в них не нашел и проникся отвращением к некоему змееглотателю, коий усмотрел смертельную ересь в букве N, поставленной вместо M по ошибке и небрежению печатников»[141]. Рабле отсылает к главе 22 Третьей книги, в трех изданиях которой, опубликованных в 1546 и 1547 годах, Панург, говоря о Раминагробисе, утверждает: «Он великий грешник. Осел его (âne вместо âme — душа) отправляется к тридцати тысячам бочек чертей»[142]. Греческим термином «анагност» (чтец), встречающимся у Плутарха и Цицерона, Рабле обозначает должность Пьера дю Шателя, который, как мы видим, читал королю не только стихотворные произведения, по природе своей предназначенные для устного исполнения, но и прозаические тексты — вроде «героических деяний и речей доблестного Пантагрюэля».

С той же практикой мы сталкиваемся и при английском королевском дворе, где должность чтеца Ее Величества, «reader to her Magesty», служила предметом раздоров и соперничества. Целый ряд примеров тому содержится в переписке лорда Харрингтона. В 1601 году он пишет сэру Роберту Сесилу: «Сэр Джон Стенхоуп дал мне понять, что я вдвойне вам обязан: за ваше доброе обо мне мнение вообще, а в частности за то, что после кончины д-ра Джеймса Ваша честь указали на меня как на одного из тех, кто, по мысли вашей, мог бы подойти на роль чтеца Ее Величества». Позднее Харрингтон вспоминает, какое удовольствие он доставил королю Якову I, прочитав ему одну из песней «Неистового Роланда»[143]. Впрочем, услугами чтеца пользуются не только монархи. Министры, придворные, аристократы весьма ценят профессиональных чтецов, умеющих не только читать вслух, но и сопровождать совместное чтение своими глоссами и комментариями или же, наподобие Лакруа дю Мэна, составлять на основании собственного круга чтения сборники, сокращенные изложения и перечни общих мест для своего повелителя. Именно такого чтеца («facilitator», согласно определению Лайзы Джердайн и Энтони Графтона) хотел взять на жалованье граф Эссекс: «Он должен будет из книг, им самим прочитанных, извлекать материал для использования другими; а для этого, представляется мне, должен он будет составлять краткие либо сокращенные его изложения или же разносить все по рубрикам и общим местам»[144].

В жесте посвящения и поднесения книги, безусловно маргинальном с точки зрения пополнения королевских библиотек, как «публичных», так и частных, раскрывается, однако, целый ряд важнейших проблем и противоречий, возникающих вокруг книжных собраний и круга чтения государя. Практика эта занимает центральное место в системе меценатства: приняв посвященную и поднесенную ему книгу, адресат посвящения взамен обязан был обеспечить дарителю свое покровительство, должность или вознаграждение[145]. В эпоху, когда книжный рынок утвердился еще не настолько прочно, чтобы позволить литераторам и ученым жить плодами своего пера, милости, расточаемые щедрым патроном, служат единственным способом добиться положения и вознаграждения. Ничто не свидетельствует об этом так наглядно, как та желчь, что изливается на неисправного мецената.

Ярким тому примером служит статья «Посвятительное» («Dédicatoire») в «Словаре» Фюретьера. Дав определение этому слову («Dédicatoire: употребляется лишь в выражении „Посвятительное послание“, что означает „послание, содержащее посвящение“»), он приводит три примера его употребления: «Сумма посвятительная, или Трактат о Посвящениях есть сатира против фальшивых Меценатов, включенная в „Мещанский роман“ [аллюзия на вымышленное пародийное произведение, содержание которого Фюретьер изложил в своем „Мещанском романе“, напечатанном в 1666 году]. Говорят, что Ариосто и Тассо были весьма неудачливы в посвятительных посланиях. Теодор де Газа, составив для Аристотелевой книги о природе животных посвятительное послание папе Сиксту IV, вместо награды получил лишь возмещение стоимости переплета». Еще более резкая критика звучит в названиях глав четырех томов «Суммы посвятительной» — труда, якобы найденного в библиотеке писателя Митофилакта, скончавшегося в крайней нужде. Законы посвящения здесь иронически снижены: «О том, что безудержные славословия суть сущности посланий посвятительных. С опытным подтверждением того, что фимиам наиболее дурманящий есть и самый лучший, вопреки мнению врачей-москательщиков» (том IV, глава 2); или же: «О том, должен ли автор, наградивший Мецената своего божественностью либо бессмертием, быть оплачен вдвое против того, кто назовет его всего лишь полубогом, ангелом или героем» (том IV, глава 7). Скупость меценатов комически разоблачается: «Весьма правдивый парадокс о том, что наибогатейшие сеньоры суть не лучшие Меценаты. Где трактуется о внезапном параличе, каковому подвержены люди знатные и каковой поражает длани их, когда заходит дело о деньгах» (том II, глава II). Отсюда безапелляционное заключение, не обходящее стороной и посвящения книг самому государю: «Является ли посвящение совершенно необходимым для книги? Вопрос, разрешаемый в пользу отрицательного ответа, вопреки мнению многих авторов древних и современных» (том I, глава 2)[146].

Однако в посвящении книги государю не следует видеть только орудие асимметричного обмена между тем, кто подносит некое творение, и тем, кто в ответ через известный промежуток времени щедро дарует свое покровительство. Оно выступает также неким образом, фигурой, позволяющей государю узреть самого себя во славе — как изначального вдохновителя, первичного автора поднесенной ему книги. Писатель или ученый вручает ему произведение, которое на самом деле как бы является его собственным. В этом предельном фигуральном воплощении всевластия король становится поэтом или ученым, а его библиотека делается чем-то большим, чем просто сокровищницей, сберегающей книжные богатства, или собранием книг, полезным для широкой публики, или же, наконец, источником личных удовольствий монарха. Она превращается в зеркало, отражающее абсолютное всевластие государя.