Незримое

К сожалению, меня ждало разочарование.

– Кравушка, кравушка, кравушка, – забормотал зельевар, как никогда раздражая своей привычкой почти все повторять по три раза. – Матушка твоя обещала отправить, обещала, обещала. Ты же принесла? Хорошая у тебя матушка, и кравушку вывела чудесную, мне в самый раз, в самый, в самый.

Про кравушку я никогда прежде не слышала, но в том нет ничего удивительного. Мама постоянно выводит какое-нибудь новое растеньице. И с Исаевым у них действительно порой случаются… всякие товарищеские обмены, что, кстати говоря, и даровало мне надежду на успех этой встречи.

Да, опять мне помогали родственные связи – должна же от них быть хоть какая-то польза.

– Простите, Федор Геннадьевич, но мама ничего не передавала.

Зельевар драматично вздохнул, замер на секунду с выпученными глазами и почесал правый рог.

– И то верно, и то, и то. Я ж с ней только полчаса как поговорил. Как бы она успела, как бы, а, как?

– Никак, – согласилась я.

Мамуля у меня тоже не пограничник.

– Вот и я о том. – Исаев вдруг снова прищурился и оглядел нас с поручиком с ног до голов, при этом отчаянно задирая свою. – А зачем ты тогда здесь, зачем здесь, зачем, а?

– Я…

Договорить мне не дали.

– Опять этот Ковальчук, опять, опять, – забормотал зельевар. – Покоя не дает, проходу не дает, житья не дает. В кабинет меня хочет посадить. Меня! Меня в кабинет! Муа-ха-ха-ха-ха!

И со зловещим хохотом он развернулся и бодренько ускакал по коридору куда-то вглубь квартиры.

– Впечатляет, – протянул Ян после нескольких секунд напряженной тишины.

– То ли еще будет, – буркнула я. – Идем.

Некогда наверняка уютное жилище теперь выглядело… удручающе. Обои облезли, потолки и полы потрескались, тут и там буквально на глазах во все стороны расползалась вездесущая плесень, да и полумрак радостной атмосфере не способствовал – электричества-то тут не было давно, и сияющие полосы пересекали длинный коридор только там, где из отрытых комнат с окнами просачивался свет.

Шли мы поначалу медленно, но когда рядом с моим плечом по стене прочвакало что-то вонючее, зеленое и отвратительно склизкое, я живо ускорила шаг, и Ян поспешил следом.

Исаев обнаружился в последней комнате этих хором – точнее в двух комнатах, ныне объединенных самодельным проломом во всю стену. Перед глазами тут же вспыхнул образ хрупкого старичка с гигантской кувалдой наперевес, и я тряхнула головой.

– Федор Геннадьевич, – обратилась я к зельевару, что уже суетился меж двумя длинными столами, сплошь заставленными колбами и опутанными прозрачными проводами, по которым из склянки в склянку неслись разноцветные жидкости.

За его спиной сверкало многомесячным слоем пыли огромное окно, за которым при желании все же можно было разглядеть и болото, и лес, и даже кусочек неба.

– Меня не Ковальчук послал.

– Как же, как же, как же, – бормотал Исаев, шурша тетрадками.

Из них то и дело вылетали исписанные листки, кружили по комнате и оседали на грязный пол.

– В кабинет меня хочет посадить, в кабинет, в кабинет…

– Федор Геннадьевич, – начала злиться я, – уделите нам пять минут и мы уйдем.

Исаев замер и вскинул голову:

– А так не уйдете?

– Так – нет. Еще и подмогу притащим. Вас, конечно, не арестуют, но нервы помотают и время отнимут. Гораздо больше, чем пять минут.

– Такая хорошая матушка, – скривился старик, – и такая нехорошая Сонечка.

– Федор Ге…

– Говори уже, говори уже, говори!

Я повернулась к Яну, и он развел руками, мол, это твоя территория, действуй, а я в который раз подивилась его благоразумию и сдержанности. Любой другой мужчина уже бы рвался в бой, а уж следователь – и подавно. Но поручик умный, понимал, что со мной поделятся с большей вероятностью…

– Ну же, ну же, ну, – поторопил Исаев и даже ногами потопал.

Седые пушистые волосы всколыхнулись в такт движениям.

– Вы делали для кого-нибудь недавно зелье забвения? – в лоб спросила я.

Исаев затряс головой:

– Не говорю о клиентах, не говорю, никогда не говорю.

– Фед…

– Никогда, никогда, никогда!

– Меня опоили вашим зельем! – выпалила я, пока он опять не перебил своими истеричными повторами.

Зельевар потрясенно замер и моргнул.

– Вырвали из моей памяти десять часов жизни, – продолжила я, шагнув ближе. – Я должна знать, зачем, Федор Геннадьевич, иначе меня убьют.

Исаев рукой нащупал за спиной стул, плюхнулся на него и закрыл глаза.

– Ну зачем он так, зачем он, зачем… Обещал ведь. Обещания надо выполнять.

– Кто он? – все-таки вмешался Ян, но зельевар, кажется, даже не заметил, что вопросы ему уже не я задаю.

– Антошка. Хороший мальчик, хороший, хороший. С внучком моим дружил, с первого класса не разлей вода. Я же не мог отказать? Не мог, не мог.

Он словно пытался убедить самого себя. И глаз так и не открыл и про нас будто бы забыл.

– Антон Беляк? – уточнил Ян.

– Антошка Беляк. Хороший.

– Никто не спорит, – проворчала я. – Он объяснил, зачем ему зелье?

– Он сначала про тебя спросил, – вдруг ошарашил нас Исаев, наконец удостоив прямым взглядом.

Вертикальные зрачки сузились до едва заметных щелок.

– В смысле, про меня?

– Не про тебя. И про тебя. То есть про брежатых в целом. Про всех, про всех, про всех, но вышло, что про тебя.

– Ничего не понимаю…

Я растерянно оглянулась на Яна, и он пожал плечами.

– Брежатого он искал. – Исаев с кряхтением поднялся. – Настоящего, говорит, дай мне настоящего-пренастоящего. Есть, спрашивает, у вас такие в городе. А я ему: как не быть, Сонечка же к нам перебралась, куда уж настоящее. А потом он сразу про зелье, дескать, дашь? Ну а как не дать, как не дать, как не дать. Я ему: не для Сонечки, надеюсь? А он: нет-нет-нет, совсем для другого дела. Ну я и подумал, и правда, кому ж в голову придет брежатому память тереть. Никому. Никому. Никому…

Словно выдохшись, он оперся руками на стол и заворожено уставился на бегущую по проводам жидкость.

– Как там Антошенька-то? – спросил отстраненно.

– Мертв, – резко ответил Ян.

– Мертв, мертв, мертв… – эхом повторил старик. – Я больше не знаю ничего, не знаю, не знаю. Все, что знал, рассказал. Веришь, Сонечка?

– Верю, Федор Геннадьевич.

Все-таки я слишком жалостливая. Вчера над судьбой Ковальчука охала, сейчас с трудом сдерживала слезы при виде расстроенного Исаева…

– И что значит «настоящий брежатый»?

– То и значит, что настоящий. Тебе лучше знать, лучше, лучше… – Он быстрым движением вытер скатившуюся на морщинистую щеку слезу и взмахнул рукой: – Идите уже, идите, идите. Работы много…

Ян открыл было рот, но я предостерегающе покачала головой. Если сейчас начать давить, Исаев взорвется, и мы уже ни одного внятного слова не получим. Стала я как-то свидетелем подобной сцены – потом долго пыталась развидеть. Неспроста одарила его природа наследством Изгоев – рогами да глазами драконьими – ох, неспроста.

– До свидания, Федор Геннадьевич, – тихонько попрощалась я и, не дожидаясь ответа, потянула поручика на выход.

* * *

– Мы могли бы его дожать, – ворчал Ян, пока мы спускались по лестнице. – Что еще за брежатые? Это что-то из древнеславянского? Звучит странно.

Видимо, услышав мой вопрос про «настоящих брежатых», он решил, что я тоже не поняла, о чем говорит ополоумевший зельевар. Но я поняла. По крайней мере, ту часть, что касалась нашей братии.

А вот тема истинности как-то раньше при мне не всплывала. Это что же, получается, есть еще и ненастоящие? И почему из целого полка ярославских брежатых Исаев указал Беляку именно на меня? Только ли в личном знакомстве дело? Сомневаюсь. Да в эту квартиру все наши хоть раз да попадали, и дружбу со старым чертом, как его называют высшие, водили многие.

В общем, с каждым днем дело становилось все мутнее. И шагала я по ступенькам молча, не испытывая ни малейшего желания рассказывать Яну, кто я такая на самом деле – нифига не практикантка, а девочка на побегушках управления. Если надо подглядеть да подслушать – это ко мне.

Самой противно, а уж каково будет ему такое услышать?

– Ну хоть подтвердили, что память мне стер сам Беляк, – заметила я, меняя тему. – Теперь надо просто узнать, зачем он приперся в город и чем тут занимался все это время.

– Да уж, – фыркнул Ян, – проще некуда.

– Да ладно, мы же… – Вместе со словами изо рта вырвалось облачко пара, и я, осекшись, замерла.

Мы, конечно, уже вышли на улицу, и погода в то утро не особо радовала теплом и солнышком, но, по мне, так было рановато для морозного дыхания с отчетливым запахом снега.

– Ты чего? – опомнился Ян, успевший отойти от меня на несколько шагов.

– Не шевелись, – одними губами произнесла я, неотрывно глядя ему за спину.

Столп света, выстреливший в небеса словно луч гигантского прожектора, переливался всеми оттенками красного. И где-то там, в глубине, в самом сердце этого алого сияния, угадывался размытый силуэт, чем-то похожий на человеческий.

Парализованная ужасом, не в силах ни вскрикнуть, ни шелохнуться, ни даже закрыть глаза, я смотрела на неестественно длинные и тонкие руки, что тянулись из потустороннего марева прямо к Яну, и чувствовала, как падающие из глаз слезы льдинками застывают на щеках.

Черты существа в столпе с каждым мигом становились все отчетливее: вскоре я уже видела крючковатый нос, темные провалы глаз и пятно рта, что разверзлось в безмолвном крике.

Наверное, то было отражение моего собственного лица.

Плюс: я здесь не одна.

Минус: я до одури боюсь этих гребаных призраков!