Цветок вампира - аконит

Никита глубоко вздохнул, собираясь с силами. После короткого промедления он начал объяснять:

— Галина – моя настоящая мать, — Каримов указал в сторону женщины.

— Это мне стало понятно, после «сынок», — небрежно отбросила я и Никита адресовал ко мне недовольный взгляд, поджав губы. Весь его вид, как бы говорил: «Тебе точно нужно объяснение или как?», и я покорно уставилась в пол, признавая ошибку.

— Так вот, — продолжил он: — Моя мать была обращена против её воли, неравнодушным доктором, прямо посреди операционной. Роды дались ей слишком тяжело, Галина потеряла много крови, даря жизнь мне и… очаровательный и блистательный доктор Смирнов, — Никита говорил об отце Эдуарда с нескрываемым презрением: — Посчитал себя вправе решать судьбу моей матери.

— Сын, — Галина прервала рассказ: — Позволишь вставить пару слов? Всё же это скорее моя история, чем твоя.

Они многозначительно переглянулись, и Никита жестом предложил матери продолжить.

— Я очнулась в комнате, полной света. От яркости было трудно открыть глаза, и я зажмурилась, прислушиваясь к ощущениям. Первым, что я почувствовала, было полное отсутствие привычных сигналов тела. Не было ни боли, ни лёгкого жжения в животе, ни тяжести. Казалось, моё тело освободилось от сковывающих оков и стало чем-то новым, выше моего понимания. Я приложила руку к животу и там, где когда-то был мой сын, оказалась лишь гладкая, упругая кожа, будто внутри никогда и не росла жизнь. В то мгновение я взмолилась всем богам, надеясь, что с ребёнком всё хорошо.

Мои размышления прервало появление вестника. Доктор склонился надо мной, закрывая собой яркий свет, как оказалось, от большого операционного прожектора, направленного прямо на моё лицо. Доктор представился, как Владимир Смирнов. Голосом, полным тепла и заботы, он тихо объяснил, что моя прежняя жизнь окончена. Что он ничего не смог сделать для моего дитя, но смог спасти меня, дарую вечную, по его словам, прекрасную жизнь, полную удивительных возможностей.

Доктор продолжал говорить что-то ещё, воодушевленный, но моё сердце оказалось разбитым на тысячу мелких осколков. Какая-то важная часть меня оборвалась в то же мгновение, как стоило Владимиру мельком упомянуть об утрате. Моей утрате, что абсолютно не трогала фибры его души, в отличие от перспектив нового существа, которым час от часа я становилась. Он держал меня в этой комнате, изучая, долгие месяцы. Учил быть тем, что я есть сейчас. Пытался приучить пить прохладную донорскую кровь, которую исправно проносил в глубоком кармане халата.

Первое время это вполне хватало для насыщения. Чувство жажды оставалось чем-то неизвестным, рассказанным доктором, как страшная сказка. Я училась управлять новым телом, познавать его возможности. Время шло и казалось, все органы чувств раскрыли свой настоящий, природный потенциал. Каждый вечер доктор разговаривал со мной, записывая какие-то наблюдения в свою тетрадь. Одни вопросы повторялись, другие же становились более точечными, новыми. Со временем я начала прокручивать в голове наш самый первый диалог с Владимиром и не понимала, когда же на самом деле начнётся новая жизнь, полная возможностей? Хождение в четырёх стенах и общение с одним-единственным человеком, давило на меня, возвращаясь мыслями к утрате. Оставаясь наедине с собой, я мысленно всё время возвращалась к потере сына, но стоило доктору появиться, как становилось легче. Краткосрочно, но всё же легче.

Хотелось выйти. Почувствовать лёгкий ветерок на своей коже, глотнуть свежего воздуха и запахов, взамен пропитанного резким ароматом хлороформа подземного этажа больницы. Я стала спрашивать доктора Смирнова, когда же мне будет позволено выйти, но слышала лишь уклончивый ответ. Каждый свой визит, он доставал пышную связку ключей и закрывал за собой дверь на три оборота.

Вскоре сон покинул меня. Он просто больше не был нужен и вот тогда, стало по-настоящему тяжело. Ощущение времени полностью растворилось, и я уже не знала, как часто на самом деле вижу Владимира. Приходит ли доктор каждый день или мне хотелось думать, что это так? В комнате не было ни зеркал, ни календаря, ни часов. Ничего, что могло помочь.

Всё изменилось, когда обострился слух. В минуты одиночества, не желая вновь увязать в вязком болоте подсознания, я стала прислушиваться. Пыталась научиться разделять среди множества отзвуков конкретные, заглушая остальные. Я не была уверена, что это было вообще возможно, но для человека, у которого всё время в мире можно считать свободным, лучшего занятия бы не нашлось.

Голоса казались сложными и непостижимыми. Они сливались в белый шум из сотен различных отзвуков, не позволяя разобрать ни единого слова, сколько бы я ни пыталась. Но и эти попытки, кое-что мне дали: я заметила, что голосов не всегда так много. Порой над возвышающимся над комнатой зданием, шум затихал, и со временем я поняла: должно быть, наступала ночь. Персонал расходился, все обсуждения сходили на нет, а пациенты разбредались по палатам, засыпая до следующего утра.

Я стала ждать наступления ночи с нетерпением. Она стала моим временем для познания и изучения, когда концентрироваться на одном конкретном отзвуке становилось проще. Со временем я начала различать звуки шагов, и даже представляла, как мог бы выглядеть их обладатель. Одни шаркали, другие громко отбивали каблуками ритм по плитке на лестничной клетке. Беспорядочная симфония становилась упорядоченной и понятной.

Чем дольше я развивала слух, тем ярче становились для меня и запахи. В один из обычных дней, с наступлением ночи, я, как обычно, разместилась на кушетке, прижавшись спиной к бетонной стене, и стала прислушиваться, как уловила новый, незнакомый ранее звук. Такой, словно кто-то одним уверенным движением порезал плотную ткань. Всего мгновение, и послышался ритмичный отзвук разбивающихся о пол капель.

Одной за другой. Каждая громче предыдущей. Я закрыла глаза, пытаясь понять природу этого звука и различила чьё-то частое, хриплое дыхание. В голове возник образ седого мужчины, с небрежной щетиной и с проплешинами у рта, будто он имел привычку нервно выдёргивать волосок за волоском, стоило лишь дать волю рукам. Кожа его одрябла, местами виднелись тёмные пигментные пятна. Он сидел на холодной плитке мужской душевой тремя этажами выше, как и я, прижавшись спиной к стене. Ноги раскинуты в разные стороны, а перед собой он держал вытянутую руку..

В ночном свете она вся казалась украшена тёмной вязкой жидкостью, блестящей в свете пробивающегося из-за окна света луны. Мысли сами тянулись к влаге, словно это было нечто требующее особого внимания. Важное, необходимое мне. Я пыталась мысленно рассмотреть её, и именно в тот момент, впервые почувствовала сладковатый аромат, с едва уловимыми железными нотами. Он манил меня к себе, призывал. Неведомая сила заставила меня подняться с кушетки. Стоило толкнуть дверь рукой, как она послушно слетела с петель и с силой отскочила в ближайшую стену. Прямо по центру оказалась глубокая вмятина, по краям которой паутиной расплетались трещины.

Отчего-то меня даже не удивило, как легко оказалось вырваться из «клетки». Все мои мысли кружились вокруг растекающейся где-то наверху тёплой крови. Как заворожённая, я шла, точно зная, когда свернуть, и где найти лестницу, благодаря отзвукам шагов, которые внимательно изучала в последнее время, внутри моей памяти легко обрисовался каждый уголок невзрачной больницы.

На третьем этаже было пусто и темно. Лишь стройный хор глубоких вдохов и выдохов доносился из-за дверей больничных палат. Я больше не слышала, как капли крови разбиваются об пол. Пройдя на противоположный конец этажа, наконец нашла мужскую душевую и толкнула дверь от себя.

Представшая картина совпадала с той, что рисовало моё воображение. Мужчина в возрасте сидел у стены, со свободно раскинутыми в разные стороны ногами. Голова его обессиленно склонилась к плечу, глаза оказались закрыты. Вокруг порезанной руки натекла лужа вязкой и ароматной крови. От близости её аромата у меня жгло горло изнутри. Не знаю, о чём я думала в тот момент. Кажется, любую возможную мысль затмило неудержимое желание хотя бы попробовать эту кровь. Я представляла, как сажусь рядом с мужчиной, беру его руку в свою и накрываю губами глубокий порез. Чувствую яркий и безумно приятный запах. Такой, который мысленно возвращал тебя к самым счастливым моментам. В любящий дом, к своим людям. Я медленно вытягиваю жидкость, и она обволакивает мой язык, а за ним и рот целиком. Испив мужчину до конца, мне захотелось большего, и я представила, как легко было бы встать и навестить таких же ароматных больных в палате. Их сердца будто звали меня, призывая освободить главное сокровище, сокрытое глубоко внутри. Курсирующее по избитому маршруту, в поисках выхода. В поисках свободы.

Когда я поняла, что картина, так детально обрисованная моим сознанием, была вовсе не плодом воображения, а тем, что происходило на самом деле, оказалось уже поздно. Я прошла этаж насквозь, сменяя одну палату на другой, обходя каждого пациента, поначалу осторожничая, а на последних, войдя во вкус, даже не трудилась бережно надкусывать кожу.

Когда с последним было покончено, я, наконец, почувствовала насыщение. Пойдя на выход, заметила, что ноги стали едва слушаться, точно вместо насыщения, выпитая кровь, наоборот, принялась отравлять всё моё существо, и это казалось не мыслимым: разве так должно действовать на вампира то, чего он больше всего желал? Вытирая тыльной стороной ладони лицо от крови, я на мгновение подняла глаза и увидела своё отражение в зеркале. Когда-то длинные и шелковистые волосы теперь казались сбившимся в колтуны, а черты лица заострившимися, острыми. Под глазами пролегли тёмные круги и на мгновение мне даже начало казаться, что я готова уснуть, но тогда взгляд невольно скользнул к настенному календарю у зеркала. Обычный невзрачный календарь, без изображений, но, зато с жирным шрифтом выделенными месяцем и годом в заглавии.

Из моей груди вырвался крик, от которого, казалось, завибрировали не только стены, но и пол под ногами. Если бы я только могла, то разрушила тогда всю эту больницу до основания, но, главное: достала бы из-под земли доктора Владимира Смирнова.

Семнадцать лет одиночества в подвале. Семнадцать лет, в качестве подопытной крысы, что слились для меня по ощущениям в месяц, как максимум.

Найти кабинет доктора оказалось несложно. На широкой золотистой таблице на одной из дверей того же этажа крупными чёрными буквами было выведено «Зам. Главврача Владимир Владимирович Смирнов». Войти внутрь не составило труда: дверь поддалась с той же лёгкостью, что и в подвальном помещении. Посреди комнаты стоял широкий стол с придвинутым кожаным креслом. Стопки бумаг методично были разложены по подписанным органайзерам. Ни одна из бирок не показалась мне важной, поэтому я продолжила поиски хоть какой-нибудь информации, выдвигая один за другим ящик стола.

Мне нужны были ответы. Хоть какое-то понимание, что на самом деле этот человек пытался сделать с моей жизнью. Листая один за другим документ и с трудом разбирая размашистый почерк, я искала хоть что-то, но безуспешно.