Жареные "тренчики"

Глава 15. Есения.

Самое время закричать и попытаться бежать, но конечности деревенеют, а горло сдавливает спазм. Я с самого детства прекрасно знала, что кричать нельзя: стоило повысить голос, чтобы привлечь внимание, и прилетало сильнее. Поэтому вывод был один — молчать и терпеть.

Видимо, сработала детская установка. Я добровольно пошла за Григорием, решив, что позиция послушания смягчит наказание. А то, что наказание будет, уже нет никаких сомнений.

Воображение рисует страшный темный подвал, опутанный паутиной и кишащий грызунами, но ничего подобного нет. Мы приезжаем с молчаливым водителем в закрытый коттеджный поселок. Я могу беспрепятственно глазеть по сторонам, что, впрочем, радости не добавляет. Книги я читать люблю, а в них жертве позволяют увидеть только тогда, когда не собираются оставить в живых.

Страшно ли мне?

Жутко. Неопределенность всех страшит, а в моём случае я знаю Голубенцева и его характер. Имела счастье недавно воскресить в памяти то, что с таким старанием забывала. Недолюбленный в детстве, он стал деспотом и тираном сразу, как только твёрдо встал на ноги. Деньги, которыми родители от него откупались, не пошли на пользу, а только ожесточили.

От хороших парней девочки не сбегают через окошко, права? А я бегала. И пряталась от него в надежде, что не догонит и не найдет. Только он оказался хитрее и научился просчитывать мои шаги раньше, чем я их успевала придумать.

Не зря же я разорвала все связи с семьей, которая готова была в ножки кланяться «благодетелю». Отец Григория в качестве подарка за игрушку сыночку обещал золотые горы. Но «игрушке» удалось ускользнуть…

Повезло, что не искал. Мог найти, но почему-то не стал этого делать.

Те два года, которые я налаживала жизнь, кажутся сейчас глотком свежего воздуха.

Всё это проносится в голове, пока я механически перебираю ногами, следуя перед хмурым мужчиной. Водитель остался в машине,

Меня запирают в небольшой комнате с единственным окном, забранным решеткой. Здесь могло бы быть уютно и красиво, если бы не одно но. Я пленница в этом душном помещении, где нельзя открыть окно, выйти за пределы стен… Кровать, тумбочка и вид из окна на высокие сосны — всё, что мне доступно.

Хочу по привычке устроиться на подоконнике, но и он отсутствует. Как и дверь в уборную или санузел. Сейчас, от пережитого стресса, мне никуда не хочется, но, в конце концов, физиология ведь даст о себе знать? И что делать тогда?

Я измеряю комнату шагами, прислушиваясь к тишине. Чувство, что никого нет, но это не так. На парковке, где осталась машина, которая меня привезла, я видела еще несколько иномарок. Из людей, кроме двоих, никого не рассмотрела, но это не значит, что их нет.

Находившись и искусав ногти, забираюсь на высокую постель. Может быть, сон поможет хоть ненадолго отвлечься? Но и он не идёт. Я застываю в одном положении, прикрыв глаза. Вспоминаю приятные моменты их жизни. Так странно, но все они связаны с практически незнакомым, но бесконечно близким парнем. Леонидом.

Жалею! Безумно жалею, что убежала, не дослушав его признания. Испугалась.

Глаза Лёни горели таким огнём, что меня начало трясти. Сразу не нашла различий между одержимостью Голубенцева и нежностью карих глаз Вольского. Зато сейчас могу заняться анализом. Только поздно спохватилась.

Бежала, бежала от себя и… прибежала… Приземлилась так, что не взлечу больше.

Постепенно, стирая слёзы и кусая губы, забываюсь в беспокойном сне. Будит меня посторонний звук открываемой двери. Скорее на инстинктах слышу его и подскакиваю, отступая за кровать. Двигаюсь к стене, постепенно сама себя загоняя в угол.

— Вот и встретились, да, Есения? Ждала меня? Вижу, что ждала. И я ждал.

Голубенцев выглядит расслабленным, только режем острым, как бритва, взглядом.

Вжимаюсь в стену, желая в ней раствориться, чем только веселю Григория. Ему становится смешно от жалких попыток увеличить между нами расстояние.

Пока я забиваюсь в угол, он неспешно огибает кровать и стягивает с себя галстук. Прячет тот в карман брюк и начинает закатывать рукава.

— Ну же, иди, поздоровайся со своим хозяином. Плохо, Ивминская, очень плохо себя ведёшь! Но ничего, я научу, как надо. Можешь не сомневаться.

Мотаю головой, только бы не слышать охрипший тихий голос мучителя. Он еще не дотронулся, но и того, что он говорит достаточно для животного ужаса. Живот сводит судорогой и я, охнув, сгибаюсь от резкой боли. Знаю, что у людей бывает такое от нервов, но на себе такого не испытывала.

— Плохая актриса, Есения. Плохая. Мало страсти, мало драмы!

— Ото… отойди! — Еле разжимая зубы, отвечаю, продолжая прижимать ладони к низу живота. Там разрастается настоящий огненный шар, готовый взорваться и оглушить меня, забрать все силы. К горлу подступает тошнота, и я несколько раз сглатываю.

— Что-то ты реально бледная. Испугалась? Если будешь хорошо себя вести, я тебя не обижу. Мы только поиграем, Есения! Немного поиграем… пока мне не надоест.

От нового спазма валюсь на колени и молюсь, чтобы сознание не отключилось. Страшно оказаться безвольной в присутствии неадекватного урода.

Голубенцев своё звание подтверждает, но что-то заставляет его изменить поведение. Может быть, вырвавшийся стон? Так или иначе, он неожиданно приземляется рядом и трясет меня за плечо.

Не могу ответить, стиснув зубы. Я изо всех сил стараюсь остаться на плаву и не сдаться ему без боя.

Григорий, не добившись от меня ни слова, кричит, чтобы позвали дока. О том, что так он сократил слово «доктор» доходит поздно: только тогда, когда меня кладут на кровать и проводят разные манипуляции. Измеряют давление, светят фонариком в глаза, ощупывают. Не могу пошевелиться. Я словно здесь и не здесь одновременно.

Вижу бледную девушку, распластанную в центре постели. Вижу непривычно испуганного Григория, без конца прикасающегося к руке девушки. Вижу седого мужчину в светлой рубашке, который набирает лекарство в шприц.

Они постоянно говорят, но я не могу разобрать слов. Постепенно боль отступает и меня уносит обратно в сон. Успеваю запомнить только темноту за окном и шумный выдох Голубенцева над моей головой.