Безумству храбрых...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Когда рядом случается смерть, меняются вдруг все масштабы.

В первую ночь без Макухи Федор пересматривал свою жизнь.

Только теперь он задумался над вопросом, который задал когда-то отец: "Что за поколение ваше?" Что за поколение, которое удивляло и мичмана?

Ни голода, ни холода не знало оно. Ни бурь революции, ни гражданской войны, ни коллективизации. Но в детстве все это было еще рядом, особенно коллективизация. В детстве весь мир резко делился на красных и белых. В каждом толстом и чисто одетом человеке в шляпе и галстуке подозревался буржуй. Детскими играми были игры "в Чапаева", "в гражданскую войну". Слова "ревком", "комбед" не были историей. Членами этих ревкомов и комбедов были их отцы. Ребята не видели коммунистов, убитых из кулацких обрезов, но запомнили самих кулаков по еще не пожелтевшим и не снятым со стен плакатам.

Они не все понимали в классовой борьбе, но, едва научившись писать, старательно выводили: "Товарищи, будьте бдительны! Враг не дремлет!" — и рисовали кулаков с тупыми обрезами.

Это они в школьных хороводах после "Каравай, каравай, кого хочешь выбирай" пели: "Мы — мирные люди, но наш бронепоезд стоит на запасном пути".

Это они ходили на еще непривычные колхозные поля пропалывать свеклу от осота и жабрея.

Это им отцы в свободную минуту рассказывали про гражданскую войну, про буденновскую конницу, про партизан, и перед глазами сверстников Федора вставала тревожная, суровая и романтическая юность отцов.

Отголоски недавно отгремевших войн и только что закончившейся коллективизации были во всем: и в сабельных шрамах отцов, и в ночных поджогах колхозных амбаров, и в падеже скота, и во вредительстве на производстве.

Судили Димитрова — и ребята вместе с отцами жадно слушали вести из Германии, играли "в суд Димитрова", и никто в этой игре не хотел быть фашистом.

Истекала кровью Испания — и ребята, сменив любимые буденовки на "испанки", сжимали крепкие кулачки: "Но пасаран!" ("Они не пройдут!") и пели "Бандьера Росса".

"Придет время, — говорил Федору отец, — и летосчисление будут вести не от Рождества Христова, а от первого залпа "Авроры", от начала нашей жизни".

Но где в этой жизни заложены основы его, Федора, подвига, о котором он всегда мечтал? Макуха говорил, что подвиг подготавливается всей жизнью человека. А у Федора? Что у него за жизнь? Подготовила ли она его к подвигу? Был сыт, одет, трудностей не знал, что такое работа — тоже. Родители, помня свое тяжелое детство, жалели: "Мы детства не видели, пусть хоть они увидят". А Зоя Космодемьянская? А Вася? Они тоже жили такой же жизнью.

И все же, где закладывался фундамент человека высокой пробы?

Может быть, в том случае с перочинным ножичком? В перламутровой оправе, с двумя лезвиями и штопором. Какой мальчишка мог бы равнодушно пройти мимо этой вожделенной мечты любого пацана! Им можно стругать палку, играть "в ножичек", выковыривать дробь из стены сарая, куда стреляли осоавиахимовцы; чистить морковку, забивать гвозди, да мало ли еще куда годилось это лучшее и универсальное изобретение человечества! И маленький Федя стащил его с крыльца соседа.

Отец случайно обнаружил у сына этот ножичек. "Чей?" — "Нашел". — "Где?" Федя запнулся. Под внимательным взглядом отца нестерпимо запылали уши. "Та-ак… — протянул отец. — Посмотри-ка мне в глаза". Федины глаза почему-то никак не могли заглянуть в светлые отцовские и все норовили вильнуть в сторону. "Та-ак… — раздумчиво повторил отец. — Честные глаза вбок не глядят, Федор". Он тогда впервые назвал сына взрослым именем: Федор. "Не думал, что у меня сын — вор". — "Я не воровал, — пролепетал Федя, ошеломленный такой оценкой его поступка. — Я просто взял". "Взять без разрешения — значит украсть. Отнеси ножичек и скажи: Я украл у вас ножичек. Я совершил позорный поступок".

Маленький Федя отнес ножичек. Может быть, именно это и было величайшим подвигом в его детской жизни; и, может быть, именно тогда и был заложен первый камушек фундамента человека? Или, может, это заложено в детских играх "в Чапаева" и в походах в лес в ненастную погоду? Может, оттуда вынес свое мужество старший брат?

Как только начиналась гроза, Васька с восторженно блестевшими глазами лихорадочно шептал: "Ух, полыхает! Айда!" — "С ума посходили! — прикрикивала мать. — Куда в такую погоду?" А отец усмехался в усы: "Шагайте, человеки".

И они шагали.

Васька тряс куст черемухи — и целый ушат воды обрушивался им на головы. "Штормовать далеко море посылает нас страна!" — орал в восторге брат. Он мечтал стать моряком.

Федя жаловался, что продрог. Васька презрительно фыркал: "А в Ледовитом океане знаешь как? А Нансен через всю Гренландию на лыжах махнул! Ему тепло было?!"

По иронии судьбы к Ледовитому океану попал Федор, а Вася стал сапером в Крыму…

Федор вдруг представил себе отца. Где он? Что делает? Письма идут так долго…

Отец. Он не запрещал нырять в воду с высокого моста, но поднимал скандал, если сын забывал надеть пионерский галстук, прощал начисто располосованные на заборе только что купленные штаны, но строго наказывал за загнутый листок в книжке. Особенно непримирим был к обману, к невыполнению долга.

Вася ушел на фронт в первые же дни войны, а осенью Федор вместе со школой уехал в колхоз на уборку. И через неделю сбежал оттуда домой.

На другой день отец привез его обратно и вечером, когда колхозники и школьники собрались перед клубом послушать последние известия по радио, втолкнул Федора в круг и сказал: "Вот дезертир. Его старший брат на фронте, а он бьет ему в спину ножом. Побег с колхозного поля — это удар в спину нашей армии".

Отец сказал: "Тот, кто убежал сегодня с картофельного поля, завтра убежит с фронта". И презрительно хлестал сына обжигающими словами: "Ты мечтаешь стать летчиком, бить немцев. Какой из тебя летчик, если ты не захотел поработать здесь, испугался трудностей! А что ты будешь делать на фронте? Ты сбежишь от первого выстрела!"

Школьники были потрясены этим судом не меньше Федора.

Если бы кто-нибудь другой бросил свой пост, Федор назвал бы его трусом. Отец говорил: "Свои и чужие поступки меряй одной мерой. Скидок на свое не делай". Значит, и он, Федор, тоже трус.

"Подвиг — категория нравственная. Подвиг совершает лишь тот, кто идейно и морально подготовлен к благородному отречению", — так говорил капитан первого ранга на Байкале, когда отправлял своих воспитанников по флотам.

Значит, другие морально подготовлены к подвигу, а он, Федор, нет?! Почему? Потому, что подвиг в жизни — это не красивая мечта! Подвиг связан с риском, пахнет кровью! Легко придумывать себе подвиги, рисоваться перед собой: "Безумству храбрых поем мы песню!" — а как попал под обстрел, так и растерял всю придуманную смелость.

Макуха остался у телефона, смертельно раненный в живот. Молчал потому, что надо было закончить работу, вытащить из воды Бабкина и… не испугать их.

А Степан? Федор втайне считал себя выше, умнее его и, конечно, более способным на подвиг. Оказалось наоборот. И никто Степану не приказывал. Он сам выскочил из кубрика и бросился к шланг-сигналу. А скажи ему, что подвиг — категория нравственная, не поймет. Спроси его, что такое Родина, будет потеть, пыхтеть и не объяснит.

Отец говорил, что поколение Федора держит экзамен. Неужели он, Федор, провалится на этом экзамене?..

Хоронили Макуху.

К удивлению Федора, на похороны пришло много посторонних людей: тут были и рабочие с судоремонтного завода, и рыбаки, и капитаны траулеров, и даже адмирал, имя которого было широко известно во флоте и который оказался личным другом Макухи. Суровые, молчаливые, шли они за гробом. Падал снег на непокрытые головы, и казалось, люди седеют на глазах.

Макуха лежал в гробу в новом кителе, гладко выбритый. Федору, привыкшему видеть мичмана в старом кителе и со щетиной на подбородке, казалось, что хоронят кого-то незнакомого. На красных подушечках несли ордена и медали мичмана, о которых Федор и не подозревал. Наград было много. Даже иностранные: английская медаль "За боевые заслуги" и какой-то орден, большой, блестящий и плоский.

Только на похоронах Федор понял: у Макухи была большая, наполненная значительными событиями жизнь, о которой молчаливо говорили ордена и все пришедшие на похороны люди.

Спустя несколько дней после гибели Макухи на судоремонтный завод привели группу немецких военнопленных.

два автоматчика покуривали цигарки, поглядывали на работающих немцев, изредка беззлобно покрикивали на них.

В грязно-зеленых шинелях со свежими метками от споротых нашивок и петлиц, немцы усердно таскали шпалы, рельсы: меняли испорченные бомбежкой пути для слиповой тележки.

Это были тирольцы, фашистские егеря, "герои Нарвика и Крита" из корпуса "Норвегия" генерала Дитла. Они прошли специальную подготовку ведения войны в горах. Теперь эти хваленые "герои" без погон и знаков различия были просто серой покорной толпой.

Федор впервые видел живых фрицев и с любопытством и неприязнью наблюдал за ними. Особенно его раздражал рыжий немец с оставшимся на рукаве жестяным эдельвейсом — говорили, любимым цветком Гитлера.

"Ишь, гад! Оставил цветочек. Хоть этим доказать свою преданность фюреру. Вот такой рыжий сидел и в "юнкерсе", расстреливал нас! Убил Макуху. Такой вот убил Васю! Такой вот…"

Слепящее чувство ненависти захлестнуло Федора!

И надо же было так случиться, что, проходя мимо, этот немец задел Федора.

— Ты чего, гад? — сквозь зубы процедил Федор, чувствуя, что сейчас сорвется.

Немец что-то залопотал.

— Прощенья просит фриц, — язвительно сказал Женька. — Вежливый. Дать ему по сопатке, сволочи!

Минуту назад Федору и в голову не приходила мысль о таком способе мщения за Васю, за Макуху, но, услышав слова Женьки, почувствовал, как всколыхнулось в нем что-то. То ли отражение этого чувства появилось у него на лице, то ли еще как, но немец понял состояние Федора и, остерегаясь, поднял руки. Федор неожиданно для себя, испытывая мстительно-радостное чувство, ударил пленного в лицо.

— Вас ист дас? — воскликнул немец.

— Эй-ей! — крикнули враз автоматчики. — Ты чего, моряк? Так не положено!..

Быстро подошел лейтенант Свиридов. Жестко сказал:

— Десять суток строго ареста!

Федор, недоумевая, смотрел на лейтенанта.

— Повторите, матрос Черданцев! — зазвенел голос Свиридова.

— Есть десять суток строгого ареста, — машинально повторил Федор.

На четвертый день ареста Федора начальником караула заступил лейтенант Свиридов.

— Ну как, герой, — спросил Свиридов, входя в камеру, познаешь мир?

Федор промолчал.

— Подумал?

— Чего думать? Мало я ему дал.

— Лежачего бить — геройства мало.

— А что, мне с ним целоваться? — вызывающе спросил Федор. — Он, может, моего брата убил!

— Может быть. Может, и моего отца тоже. — Лейтенант сел на голые нары, вытащил пачку папирос, но раздумал, положил обратно в карман. — Арестованным курить нельзя, и я не буду, чтобы на равных быть.

"Равные! — внутренне усмехнулся Федор. — Посадил, да еще о равенстве толкует".

Свиридов оглядел голые стены камеры и сказал: