Безумству храбрых...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Водолазы получили приказ выйти на разгрузку американского транспорта. Его затопили в заливе немецкие бомбардировщики.

Перед отходом на задание Бабкин притащил на катер бухту новенького манильского каната.

— На! И помни мою доброту, — сбросил Женька с плеч бухту.

— Откуда? — обрадовался Жигун, давно мечтавший именно о таком канате.

— Сорока на хвосте принесла.

— Какая сорока?

— А такая: черная с белым.

— Сороки — они воровки, — посерьезнел Василь. — Тащи-ка ты его обратно.

— Да ты чего? — удивился Женька. — Сам говорил: где достать?

— Тащи обратно, сорока!

Женька в сердцах выматерился, взвалил на плечи бухту и исчез.

Через полчаса вернулся.

— Порядочек. Оптом пошел. Чистоплюи.

Где он свистнул канат и куда сплавил, так и осталось тайной. Работа по разгрузке транспорта нудная: набивай вместительную сетку консервами и кричи по телефону "Вира!" Пока одну сетку тащат вверх, набивай вторую. И так без конца…

Днем работали, вечером скучали: катер стоял на рейде. Сидели на корме, поглядывали на берег, подсчитывали: скоро ли кончатся эти проклятые консервы!

Как-то вечером после ужина Женька вытащил банку со сгущенным молоком.

— Прошу, на десерт.

Ребята не отказались, уплетали за обе щеки.

Женька, как щедрый хозяин, потчевал товарищей. Степан поинтересовался:

— Дополнительный паек сэкономил?

Женька хохотнул:

— За кого ты меня принимаешь?

— Откуда тогда? — перестал есть Степан.

— Оттуда. — Женька топнул ногой по палубе. — Бог послал. Морской.

Толик поперхнулся, а Федор почувствовал приторную горечь во рту.

— Та-ак… — протянул Степан и отложил ложку. — Причастились, значит. А ну, забирай свои баночки и катись к своему богу!

— Кого ты из себя ставишь? — обиделся Женька. — Подумаешь, чистоплюй! Все берут. Откуда таможенникам знать, сколько их там, этих банок? Я же не продаю! Я для всех. Что мы, не имеем права попробовать?

— Ты о себе говори.

— А ты тоже за всех не страдай! Не хочешь — не ешь. Что, я их у тебя взял? У него? — тыкал пальцем в ребят женька. Ребята молчали. — все берут, дуроломы! Чего вы из себя корчите? Все берут.

— Нет, не все, — сказал Жигун. — Мы не берем и тебе не дадим.

— А-а, черт с вами, малохольные! — махнул Женька рукой, сгребая банки. — Сам съем.

— Правильно, — одобрил Жигун. — Ешь сам. Я сниму тебя с довольствия на катере.

— Как снимешь? — оторопел Женька. — Не имеешь права.

— А молоко брать имеешь право? Так что будем квиты.

Женька думал, что это шутка. Но дело обернулось всерьез. Ребята не давали ему еды. А так как катер стоял на рейде, пожаловаться было некому. Женька два дня питался сгущенным молоком, которого припас порядочно. После этого случая при одном слове "молоко" он бледнел и чувствовал тошноту.

На отрядном комсомольском собрании принимали в комсомол Степана Кондакова.

Комсорг отряда Ласточкин зачитал заявление Кондакова и попросил его к столу. Степан подошел к столу, покрытому красным сукном, за которым сидели лейтенант Свиридов, Ласточкин и Толик Малахов — член комсомольского бюро.

— Расскажи свою биографию, — сказал Ласточкин.

Степан переступал с ноги на ногу. И во всей медвежьей фигуре Степана было столько беспомощности, что Федор подумал: "Чего он, чудак, так волнуется?"

— Ну давай, чего ты? — нетерпеливо шепнул Ласточкин. — Рассказывай.

Степан откашлялся и неожиданно сказал:

— Сестренки у меня есть, четыре. Маленькие…

Степан запнулся, увидев улыбки товарищей. Федор разглядел в руках Степана треугольник письма.

— Мать есть. Отца нету. В финскую убили…

— Ты биографию давай! — подсказал Ласточкин. — Когда родился, где и прочее.

Степан угрюмо посмотрел на него и ответил:

— Я и говорю: сестренки дома остались. Маленькие. Самая старшая в школу нынче пойдет, а есть нечего. Вот…

— Да ты родился-то когда? — в отчаянии взъерошил кудри Ласточкин.

Он терпеть не мог отступлений от раз заведенного порядка.

— Чего родился? — начал сердиться Степан. — Родился, когда и все, в двадцать шестом. Я говорю: сестренкам есть нечего, а мы тут сало, масло… Как паны. И деньги еще…

Горячий, подвижный, как и все южане, Ласточкин вскочил и нетерпеливо спросил у всех:

— Товарищи комсомольцы, кто будет выступать насчет кандидатуры Кондакова?

— Подождите, Ласточкин, — вмешался лейтенант Свиридов. — Дайте Кондакову высказаться.

— Я все сказал, — буркнул Степан и попер медведем на место.

Ласточкин только руками развел, по губам Свиридова скользнула сдержанная улыбка, но глаза были серьезные.

— Товарищи комсомольцы, кто будет говорить? — снова спросил Ласточкин.

— Я буду, я скажу, — поднялся Толик. — На Байкале бревно меня чуть не задавило. Если бы не он, задавило б. На него можно положиться. Принять его надо.

Толик сел.

— Кто еще? — спросил Ласточкин.

— Я еще, — неожиданно для себя сказал Федор. — Я тоже, чтобы принять. Смелый он. Я… я струсил тогда, когда мичмана убило, а он… он смелый.

Федор так же внезапно сел, как и встал. У него взмокла спина и колотилось сердце.

Кондакова приняли единогласно.

Потом Ласточкин говорил, что нельзя терять время и надо учиться, как это делает Малахов. И что годы идут, а некоторые только и думают, как бы попасть на танцульки да в "козла" забивают.

Собрание уже кончилось, когда Степан попросил слова.

— Я насчет подводных часов. Насчет оплаты. Не много ли нам платят? И вообще, надо ли? Мы ведь служим, а не деньги зарабатываем. Нас кормят, поят, одевают, водку дают да еще и деньги платят. Другие матросы: радисты, мотористы… не получают таких денег, а служат вместе с нами, в одних условиях. А восстанавливать силы, которые под водой, значит, теряем, нам дополнительный паек дают, сало, масло… А деньги еще зачем? Не надо платить эти деньги. Пусть они идут на оборону или там в тыл… ребятишкам.

Степан сел под любопытными взглядами матросов. Ласточкин собирался разразиться восторженной речью в поддержку Степана. Но его опередил лейтенант Свиридов, попросив разрешения выступить.

— Предложение матроса Кондакова, — начал лейтенант, — очень интересное, патриотическое. Но у комсомольского собрания нет полномочий решать такие вопросы: отменять или не отменять оплату подводных часов. Это дело командования и… вообще правительства. Я предложу другое: собрать деньги на постройку водолазного катера. Катеров не хватает. Давайте соберем деньги и попросим командование построенный на эти деньги катер назвать "Североморский водолаз". Как вы считаете, комсомольцы?

— Правильно, — рубанул воздух рукой Ласточкин.

Собрание зашумело.

— Соберем!

— Голосуем!

Степан снова поднялся.

— Я еще скажу. О приписке подводных часов. Здесь все зависит от совести старшины водолазной станции. Водолаз пробудет в воде час, а ему записывают минут десять-пятнадцать лишних, пока его раздевают, и получает он, как за полтора часа.

— примеры нужны, Кондаков, — вставил Свиридов. — Иначе это голословно.

— Можно и примеры. Старшина Демыкин приписывает часы себе и своим водолазам.

— Неправда! — выкрикнул Демыкин.

— Нет, правда! — повернулся к нему Степан. — Могу доказать. В рыбном порту причал ремонтировали — катера наши бортами терлись. Пойдем под воду с тобой вместе и выйдем вместе, а часы написаны разные. Я это нечаянно узнал. Ваш журнал подводных часов в руки попал. Смотрю: ходили вместе под воду, а часы разные стоят. Следить я тогда начал. И оказалось, что приписываешь ты не только себе, но и Коптяеву с Соловьевым.

— А ты пожалел, что тебе меньше? — тихо процедил Демыкин, вытирая вспотевший лоб.

— Ты громче говори! Чего шепчешь! — покраснел Степан. — Пусть все слышат. Да, я пожалел. Только не о том, что меньше тебя получаю, а о том, что не в штрафной роте ты! Люди жизнь на фронте отдают, ребятишки дома голодают, а вы тут часики приписываете Да вас за это… — задохнулся Степан, — расстрелять мало!..

Бездонные трюмы транспорта разгружали от консервов, ботинок, кожи и брусков меди. Работали день и ночь. Забыли, когда и на берегу были.

Но однажды в кубрик ворвался Женька и заорал:

— Кореша! Командование расщедрилось и отвалило по пять часов уволниловки. В восемнадцать ноль-ноль зайдет рейсовый катер, а в восемнадцать тридцать будем в Мурманске. Наводи шик! Сегодня танцы в клубе рыбаков.

Насвистывая, перебрасываясь шутками, матросы принялись чиститься, гладиться и драить пуговицы. Толик решил даже побриться и критически рассматривал в зеркало первый пух на подбородке.

Женька минуту глядел на него, потом подмигнул ребятам и сказал Толику:

— Ну и зарос ты! Чертовски! Как старый морской волк в дальнем плавании. Дай-ка я тебя обработаю, как в лучшей парикмахерской Лондона.

— Давай, — согласился Толик. — Сделай мне норвежскую бороду.

— Пожалуйста, — раскланялся Женька. — Вы, милорд, прекрасно заросли этим цыплячьим пухом, а мы из него сделаем вам бороду египетского фараона. Разинь-ка рот пошире!

Толик брился первый раз в жизни и открыл рот. Женька сунул ему туда густо намыленный помазок. Толик инстинктивно сжал губы, а Бабкин медленно, с горящими от удовольствия глазами вытащил изо рта Толика уже хорошо очищенный помазок.

Толик какое-то мгновение ошалело хлопал глазами, потом стал ругаться. Изо рта его летели радужные мыльные пузыри.

Ребята хохотали до изнеможения. И только когда увидели на глазах Толика слезы, насупились.

— Ты эти штучки брось! — угрюмо предупредил Степан.

— Шуток не понимаете? — невинно спросил Бабкин. — Ходите, будто по сто лет вам! Страшно серьезные. То нельзя, другое не делай. Как надзиратели.

— Все равно брось. Поганые эти штучки, — все больше мрачнел Степан.

— Ну, а ты идейным прямо на глазах становишься, — усмехнулся Женька. — Только приняли, а уже права качать начинаешь.

Назревала ссора. Хорошо, что заглянул вахтенный и подстегнул:

— Рейсовый показался! Выходи на построение!

Увольняющиеся на берег построились на корме.

Толику в этот день не везло.

Лейтенант Свиридов вывел его из строя за клинья в брюках. Вывел и Мухтара.

— Клешники лишаются увольнения, — сказал Свиридов, — чтобы не портили своим видом улиц города и не позорили флот.

"Вот черт! — думал Федор. — Совсем недавно Толик клинья вставил — и, надо же, углядел! Как бы моих не заметил".

У Федора тоже были клеши, но не со вставными клиньями, как у Толика, а сшитые по заказу. Женька заказывал знакомой портнихе в Мурманске, заказал и ему. А как скрыть ширину брюк в строю, Федор знал. Для этого надо только чуть оттянуть брюки назад так, чтобы носки ботинок были хорошо видны, и сжать колени. Когда дежурный офицер идет вдоль строя, он смотрит на ботинки. Если их не видно из-под брюк — значит, клеш, если носки ботинок хорошо виднв — значит, ширина брюк нормальная. Так и стоял сейчас Федор. Рядом затаился Женька. Свиридов прошел, ничего не заметив.

— Пронесло! — шепнул Женька…

Рейсовый отвалил от водолазного катера, и ребята сразу же спустились в кубрик. Федор остался на палубе.