Безумству храбрых...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

После того как побывал Федор в могиле под кораблем, просыпался он по ночам в холодном поту и с ужасом восстанавливал все пережитое. Чувствовал, что надломлен страхом.

С неменьшим ужасом разглядывал в зеркало свои седые волосы. Семнадцать лет, а смоляные кудри стали серебристо-пепельными и совершенно белая прядь упрямо падала на лоб.

Подолгу глядел Федор из окна госпиталя, куда попали они с Женькой после камеры.

Рябенькое небо, затянутое плесенью облаков, бессильная фольга залива, плешивые, скучные сопки.

Где-то там, далеко, в безоблачном детстве остались прокаленные солнцем пыльные поселки, по которым идешь, будто по горячей муке, а вдали в знойном мареве дрожит зубчато-голубая гряда Алтайских гор.

Думал Федор обо всем. Но о будущем не хотел думать. Боялся. Боялся воды. Хорошо еще, Женька рядом. С ним от скуки не пропадешь. Он уже со всеми сестрами перезнакомился, выторговал места получше, у окна, радио в палату провел, спирт откуда-то притаскивал. На все руки мастер!

Лежать на чистых, прохладных простынях и слушать тихую музыку по радио не так уж плохо, если бы только не боли в ногах. Из-за этих проклятых ног каждый день краснел, потому что каждое утро приходила Нина делать уколы в ягодицу.

Мучительно стыдясь, потеющими пальцами Федор развязывал тесемки бязевых кальсон. Напрягаясь, уткнувшись лицом в подушку, он ждал, когда закончится эта проклятая процедура. А Нина говорит: "Расслабь тело, не напрягайся, плохо колоть", — и легонько гладит рукой ягодицу.

Нина делала свое дело привычно, ловко, не обращая внимания на стыдливость Федора.

Но лежал ли, сидел ли, читал ли, Федор всегда подсознательно, не признаваясь себе, ждал быстрые и легкие шаги в коридоре. А как только слышал их, так гулко стучало в висках. Нина часто заходила в палату, приносила лекарства, обед, газеты, спрашивала, не надо ли чего.

Первые дни, когда Федор лежал пластом, Нина не отходила от него. Просыпаясь ночью, он видел ее слабо освещенное настольной лампой лицо, встречал ее сострадательный взгляд, тихую успокаивающую улыбку. Серые глаза ее по ночам были темными, мягкими и бездонными. Хотелось смотреть в них без конца, и чтобы они на тебя тоже все время смотрели.

Нина давала пить, поправляла одеяло и легко и ласково гладила руку. Становилось хорошо, боль отпускала. Федор улыбался в ответ и погружался в какой-то зыбкий приятный туман, где вместе с ним всегда была она, ее улыбка, ее прикосновение.

Потом, когда ему стало легче, она перестала сидеть около него, но часто заходила в палату, и он всякий раз радовался, а когда она уходила, то ревновал ее к другим больным.

Текли дни. Дело шло на поправку.

Когда ребята возвращались с работы из порта, они обязательно забегали к Федору с Женькой. Толик являлся с книгами. Женька клянчил у него про любовь, но Толик приносил про героев. Степан таскал сладости, будто детям. Ласточкин всякий раз, строго сдвинув брови, спрашивал, слушают ли они радио, сводки Совинформбюро, и вообще не отстают ли в политическом отношении.

Однажды пришел Демыкин, подмигнул и вытащил из-под полы накинутого на плечи халата бутылку рома с красивой этикеткой.

— Английский. У "торгашей" выменял. Караван пришел. Потрепали их здорово. Немцам тоже всыпали: две подлодки накрылись.

Разлили по кружкам, сказал тост:

— За геройство Бабкина. За твое спасение, Федор. Крышка бы тебе, деревянный бушлат, если бы не Женька.

Сам выпил первым. Был он какой-то беспокойный, подавленный, спрашивал про Нину: была ли. Когда ушел, Женька сказал:

— Разжаловали его. Боится — Нинка ему отставку даст. Подставил ему Степка ножку. А за что? Хороший парень.

— За дело, — сказал Федор.

— Чего там за дело? Все жить хотят. Возьми офицеров — тыщи огребают, или какое другое начальство, хотя бы на гражданке. Права качают работягам, а сами на их шее сидят. А если работяга заработал чуть, так уж тут же и отобрать. Да еще и такой же дурак найдется, как Степка, и против своего же брата выступит.

— Неправду ты говоришь. Деньги он эти не заработал, а украл фактически.

— У тебя, что ли?

— Нет, у государства.

— Во-во! Повторяешь, как попка. Любой начальник тоже кричит: "Нельзя брать у государства!" — а сам берет и у государства и у работяг.

— Ну, это ты брось!

— Чего брось? Хочешь пример? Тебе сколько лет?

— Ну как, сколько? Семнадцать, знаешь ведь.

— Это по документам, а по-настоящему?

— Ну, как "по-настоящему"? — удивился Федор. — Сколько по документам, столько и на самом деле. Ты чего?

— Ну пусть, хотя на вид и больше можно дать. Особенно теперь, седому. А вот мне тоже семнадцать по документам, а на самом деле двадцать.

Пораженный Федор глядел на Женьку.

— Не хлопай гляделками — точно. Это я тебе как другу говорю. Я бы давно службу ломал, если б не мать. Подмазала — и помолодел я сразу на три года. А ты думаешь, это она мазала первому попавшемуся "ваньке"? Не-ет, начальнику! Вот тебе доказательство, что и начальнички не прочь подзаработать. Что же винить Сашку. Свиридов вон тоже: построим "Североморский водолаз"! А сам денежек давать не будет. инициатива-то ведь комсомольская.

Бабкин давно уже ушел "помогать дежурить" Катюше, бойкой хохотушке медсестре, а Федор все еще думал над его словами. Вспомнил начальника мартеновского цеха, где работает отец. Этот инженер сутками не уходил с завода, и были случаи, отец рассказывал, падал в цехе от переутомления. Отец говорил, что этот человек почти все свои деньги отдает в детсад. А Сталинскую премию отдал на оборону.

Вспомнил Федор, как бегал с сыном другого начальника по ночам за хлебом. Целыми ночами простаивали в очередях, и трехзначные номера писали им химическим карандашом на ладонях или мелом на спинах. В очередях стояли все: и дети рабочих и дети начальников. Морозные лютые ночи вошли в память; крепко запомнилось и постоянное желание есть. Утром, получив булку и прижимая ее, теплую и хмельно пахнущую, к груди, бежали они со всех ног домой, отламывали по дороге хрустящую и необыкновенно вкусную корочку. Нет, врет Женька! Люди дружнее стали в войну, человечнее.

Федор проснулся среди ночи от звона стекла. Женька чертыхался над разбитым стаканом.

— Долго ты "дежурил", — сказал Федор.

Женька коротко хмыкнул и выразительно щелкнул пальцами:

— Морской порядочек!

Самодовольно повел бровью и вполголоса, укладываясь в постель, пропел:

А поутру она проснулась,
Кругом помятая трава…

Улегся поудобнее, длинно зевнул.

— А знаешь, Нинка отставку дала Сашке Демыкину. Теперь ее на мальчиков потянет вроде тебя.

— Как это? — обдало жаром Федора.

— А так! Все грешницы желают стать святыми. Слыхал, Магдалина была "прости господи" первая, а потом святая стала.

— А почему Нина грешница? — стараясь скрыть волнение, спросил Федор.

— Ты что, с Луны свалился? Вся база знает. Она тут "давала гастроли" то с офицерами, то со старшинами. Рядовые ей не по вкусу, так что особенно не волнуйся. Ну, давай придавим минут шестьсот.

Женька повернулся лицом к стене и захрапел.

А Федор пролежал до утра, не смыкая глаз. Вспомнил, как однажды видел Демыкина, возвращавшегося поздно ночью на катер. Федор тогда часовым был на причале. Демыкин еще постоял около него, закурил и подмигнул. И улыбка у него была какая-то многозначительная.

Федор, казнясь, издевался над собой. Дурак — соленые уши!.. Лекарства горькие лопал, добавки в обед просил, чтобы ей сделать хорошо. Балда! А она с Демыкиным! У-у!..

Утром Нина пришла радостная, но он нагрубил ей.

— Что с тобой, Федя? — тихо спросила она, поправляя по привычке одеяло.

— Ничего, — сквозь зубы процедил он. — Нечего за мной ухаживать, я не офицер и не старшина.

Она ушла.

Через несколько дней Федора и Женьку выписали из госпиталя.

И снова надо было ходить под воду, дышать запахом резины, прислушиваться к воздуху, замирать и думать только о том, скоро ли наверх.

Федор старался уступить другому свою очередь идти под воду, а если и спускался, то больше слушал, как идет воздух по шлангу, чем работал, и обрывалось сердце от каждого перебоя подачи.

Ребята видели все. И Толик, наивно полагая, что вылечит друга от страха, говорил:

— Знаешь, когда "Юнкерс" долбал нас, я думал, нам хана! Ох и струсил!.. Молиться начал. Думаю: "Господи, хоть бы не попало в баллоны!"

— Куда? — удивился Федор.

— В баллоны, — повторил Толик, ясно глядя на друга. — Взорвались бы. Женька без воздуха остался бы.

Федор долго молчал. Он тоже молился под кораблем. Но только о себе. О других молиться ему и в голову не приходило.

— А знаешь, как я орал, когда немец из пулеметов давал нам дрозда!

Федор слушал и думал: "Неужели он не слышал, как я сам орал?"

— Знаешь, до сих пор, как начну спускаться под воду, так поджилки дрожат, — продолжал убеждать Федора в своей трусости Толик. — Стисну зубы и говорю: "Как же люди врукопашную ходят! А ты в воду нырнуть боишься. Это же одно удовольствие. Как в ванну!"

— Ты меня не уговаривай. Не могу я…

— Я не уговариваю. Только это со всеми бывает. Знаешь, был такой французский полководец Тюренн. По природе трус. Но умел он побеждать свой страх. На поле боя говорил себе: "Дрожишь, несчастный! За свою презренную шкуру трясешься? Хочешь повернуться спиной к врагу? Нет, ты будешь стоять здесь и не кланяться пулям!" И стоял. И все думали, что он страшно храбрый. Его Суворов любил ставить в пример.

— Все я понимаю. Но как это сделать?

— Не знаю. Я тоже все думаю: как люди сильными духом становятся? Где-то читал: надо идти навстречу страху — и тогда победишь. Я так и делаю, иду навстречу страху. — Толик тяжело вздохнул и по-детски погоревал: — Только вот победить не могу.

Сочувствовали Федору и другие. Демыкин и Женька, которые стали закадычными дружками, приглашали его на тайные выпивки. У них всегда был спирт. Федор догадывался, что спирт утаивался от промывки шлангов. А может, и нет, ведь водолазам положено в сутки сто граммов водки; и когда ее не бывает, заменяют спиртом. Так или иначе, это меньше всего волновало Федора. Ему стало нравиться одурманивать себя хмелем.

Началось с того, что Бабкина и Макуху наградили. Мичману посмертно дали орден Красной Звезды, а Женьке — медаль "За отвагу". Это за то, что под огнем поставил траулер на слип в тот раз, когда Федор струсил.

Выйдя из госпиталя, Женька получил медаль и сразу вырос в глазах ребят. Еще бы, медаль! И в госпитале лежал из-за того, что спас друга! Сам Женька просто ошалел от радости.

Когда обмывали медаль, Федор напился, плакал и объяснялся в любви Бабкину и Демыкину. Те хохотали. Федор чувствовал в глубине души, что делает не то, и в то же время поступить иначе не мог и был в положении рыбы, попавшей в сеть: и живой еще, и в воде, но уже не выбраться. Мысль, что завтра снова надо идти в воду, вызывала у Федора чувство обреченности.

— Это дело поправимое, — сказал Демыкин, подливая ему.

— Как это? — спросил Федор, не отрывая затуманенного хмелем взгляда от струйки, что текла из фляжки.

Демыкин и Бабкин переглянулись.

— Наивность! — улыбнулся Демыкин. — Слышал, что рубашки рвутся?