Безумству храбрых...
- Автор: Анатолий Соболев
- Жанр: Морские приключения / Военная проза
- Дата выхода: 1972
Читать книгу "Безумству храбрых..."
Он любовно похлопал по тугому вещмешку.
— На следующей станции, корешки, начнем коммерцию оптом и в розницу.
Кровь бросилась в лицо Федору: "Как он смеет! Васю убили, а он солью торговать!" Федор соскочил с нар.
— Соль надо вернуть!
— Что-о?.. — искренне изумился Женька.
— Вернуть, говорю.
Женька сузил враз захолодевшие глаза и, подражая одесскому налетчику, которого видел в кино "Котовский", издевательски вежливо спросил:
— В камере был какой-то ш-шюм, кто-то ч-что-то сказал? Или мне показалось?
В углу хихикнули, и наступила нехорошая тишина.
Федор почувствовал: ребята против — почти все запаслись солью. Гулко стукнуло сердце, так гулко, что казалось, слышат все.
— Воровать нехорошо, — неожиданно поддержал Федора Толик Малахов, вежливый, тихий мальчик.
— Заткнись, бобик! — бросил ему мимоходом Женька. — Парадом командую я.
Он вплотную — глаз в глаз — подсунулся к Федору. — Фискалить пойдешь?
— Не высыплешь — пойду, — ответил Федор, чувствуя, как отливает от лица кровь. Заметил, как дернулись Женькины губы.
— Своих продавать? — свистящим шепотом выдохнул Бабкин и вдруг сорвался в истеричном крике: — Шестерка! Полундра!
Неожиданно ударил Федора в лицо. Федор не успел дать сдачи: за него вступились, он даже не заметил кто. За Женьку тоже. Началась драка.
Прибежал кем-то вызванный военный комендант станции с двумя автоматчиками. Ребят выстроили.
Пожилой рыжеусый капитан из запасных нервно ходил вдоль строя и никак не мог справиться с одышкой. Гимнастерка на животе сбилась, шея апоплексически побагровела. Он неловко размахивал пистолетом.
— Сопляки! Ясно? Драку учинили. Дружба у солдат — первое дело. Ясно?
Строй молчал.
Капитан сдвинул на затылок фуражку, вытер со лба пот и с недоумением посмотрел на пистолет. Смущенно сунул его в кобуру и сказал тихо, очнь тихо:
— Детство ваше кончилось, ребятки. Ясно?
— Ясно, — ответил кто-то.
Комендант махнул рукой и пошел прочь, тяжело, по-стариковски опустив плечи. Федору он чем-то напомнил отца.
Ребята долго переминались, не глядя друг на друга. Никого не арестовали и не расстреляли по законам военного времени, как стращал кто-то в теплушке. Даже не спросили, почему драка.
Соль высыпали обратно на платформу. Всю. До крупинки.
— Черт! — восхищенно хлопнул Федора по плечу Женька. — Я же для всех старался, а то грызем сухарики. А вообще-то…
Грязной тачкой рук не пачкай! Ха-ха!Это дело перекурим как-нибудь, —
пропел и протянул руку, щуря в холодном прицеле разбойничьи глаза. — Будем корешами. Люблю смелых!
Федор искренне обрадовался примирению и крепко пожал Женькину руку. Все же славный парень Бабкин! Последующее событие совсем убедило Федора в этом.
— Кореша, давайте устроим коммуну! У кого что есть — в общий котел, — предложил Женька и подмигнул Федору: мол, смотри, что сейчас будет! Обращаясь к деревенским ребятам, что держались отдельно, сказал: — Ну как, тряхнем "сидорами"?
Деревенские молчали.
Степан Кондаков, колхозник из-под Кемерова, пододвинул к себе мешок из домотканой дерюги.
— Давай, давай, чего там! — хохотнул Женька. — Что за частная собственность? Морской закон! У кого что есть — все вместе.
Потянул мешок к себе. Степан побагровел, хрипловато выдавил:
— Ты… этого… Не трожь. Вот!
— Чего там "этого"? — продолжал тянуть мешок Женька. — Набили "сидора" салом да сухарями, а другим кусать нечего.
Степан сопел, не отпуская мешок. Ребята с интересом наблюдали, явно симпатизируя Бабкину. Кто знает, чем бы кончилось все это, если б вдруг мешок не развязался и под общий хохот из него не посыпались караваи хлеба домашней выпечки, огурцы, сухари и ломти желтоватого сала, толщиною в ладонь.
— Во, видали, запасы! — торжествовал Женька. — Я же… — И осекся.
Из мешка вывалился небольшой полотняный мешочек, туго набитый и крепко завязанный. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: соль!
— Вот оно что!.. — присвистнул Женька, обводя всех глазами: — Видали?!
Ребята молчали, хмурились.
"Вот тип! — с неприязнью глядел Федор на губастого Кондакова. — Утаил, образина".
Степан с исказившимся лицом неуклюже стукнул Женьку сверху вниз по голове. На вид легко стукнул, но Женька охнул, присел и очумело затряс головой.
Степан, потный и жалкий, стоял над своим рассыпанным добром, среди которого выделялся пузатый мешочек с солью…
Ясные осенние дали, пустые поля с одинокими стогами, загустевшая от сентябрьских заморозков синева рек…
Из тонкой серебряной пряжи соткан воздух, с бездонного неба падают прямо в душу грустные капли журавлиного крика: "Кур-лы, кур-лы!"
Прощай, лето!
Прощай, родная Сибирь! Прощай!..
Этой порою в лесу тревожно шуршит под ногами лиственная пороша, распространяя едва внятный и томительно грустный запах увядания. Лес раздвинулся и посветлел. Воздух чист и звонок. И сыплются листья… С чуть слышным шепотом мягко устилают землю. Лиловые, багряные, лимонные, черные с золотым крапом…
В озябшей выси летят последние стаи птиц. Последние…
"Кур-лы, кур-лы!"
Откликаясь на журавлиный зов, кричит паровоз. Отголоски гудка закатываются за лес.
Там за холодной синевою осталось детство, жаркие дни покоса, прохладная глубь озер, ночи у костра, школа, мать, отец.
— …Помни, Федор, погибнешь, я прямо говорю, погибнешь — легче нам с матерью будет, — голос отца дрогнул и снова окреп, — чем когда струсишь.
Они стояли на горе, у развалин старой крепости. Внизу текла кровеструйная в закатный час Томь. С горы хорошо был виден город, дымы над заводом, терриконы шахт.
— Я тебя специально сюда привел. Посмотреть, что за твоей спиной остается. Плечи твои еще жидкие, а тяжесть тяжкая навалилась. И выдержать надо. Надо, понимаешь?
— Понимаю, — тихо ответил Федор.
— Может, тебе это стариковской причудой покажется, — я и Василия сюда водил, — но ты поклонись своей земле и клятву дай. — Он помолчал, глядя на раскинувшийся в речной долине город. — Я когда на германскую уходил, вышел за околицу, поклонился в пояс своей деревушке и горсть земли в тряпочку завернул. Тяжко станет в окопах — выну щепотку, положу на язык — сил прибавится. — Пытливо взглянул на Федора. — Думаю вот все: "Что за поколение ваше? Кто вы? Дети как дети, трудностей не знали, закалиться вроде негде было вам — и вдруг вот… На заводах фезеушники сталь варят, на фронте твои ровесники танки жгут"… Каков ты? Василий вроде б ничего…
Потом, на вокзале, отец все зажигал спички, забывая прикурить, и спрашивающе глядел на сына: "Кто ты?" Твердые губы под седыми пожелтевшими от махорочного дыма усами накрепко сжимали мундштук.
А над перроном требовательно звала песня войны:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой…
…"Вставай на смертный бой", — шепчет Федор, стоя в дверях теплушки и перебирая в памяти недавнее прошлое.
А Сибирь все разворачивала и разворачивала могучие просторы с суровой, родной до боли красотой и неоглядными далями под осенним холодным солнцем.
Заиграл на гитаре Женька Бабкин. Склонив чубатую голову, поет:
Девушку из маленькой таверны
Полюбил суровый капитан,
Девушку с глазами дикой серны
И с улыбкой робкого дитя…
Он совсем оморячился: щеголяет в тельняшке, неведомо откуда взявшейся, и велит называть его Жорой. Женька "капитанит" в теплушке. Ребята обожают его. Он весельчак и балагур. Фасонистый, правда, и лезет куда не просят, но славный, компанейский парень. И красивый, черт! Кудрявый, смуглый и отчаянный, по глазам видать.
А вот Толик Малахов, сын новосибирского профессора, — хрупкий, вежливый мальчик. У него тонкая шея и аккуратный пробор в белокурых волосах, а глаза совсем девчоночьи — ясные, голубые, с длинными ресницами.
Толик везет с собой книжку на немецком языке и читает, как русскую.
— Я после школы в университет собирался, на филологический. Отец, правда, настаивал на институте иностранных языков. А мама почему-то решила, что я должен стать киноартистом. — Застенчивая улыбка трогает губы Толика. — И уж никак не прочили мне военной карьеры. Ну какой из меня моряк? Ни силы, ни ловкости. Ребята в футбол играют, на Оби плавают, а я с книжками. У нас дома библиотека большая. У меня руки дрожат, когда беру новую книгу.
Толик виновато приподнимает тонкие ласковые бровки и нежно гладит книжку.
К ним подсаживается Степан Кондаков, угловатый, не по годам сильный, с широким рябым лицом, будто влепили ему в упор хороший заряд дроби. Вытаскивает кисет.
— Курите.
— Спасибо, — отказывается Толик. — Не курю.
Федор тоже отказывается.
— Самосад-горлодер, — хвалит Степан и курит здоровенную "козью ножку". Говорит Толику: — Ласковый ты, как телок. Даже молоком парным наносит. А я вот книг не уважаю, и из пятого класса вытурили.
Пошлепал лопатистыми губами, обсасывая цигарку.
"Нашел чем хвастать!" — недовольно косится на Степана Федор.
После случая с солью Федор относится к нему с неприязнью. Дай волю такому — кулаком станет. "Сидор" какой везет и ни с кем не поделится.
— Помощником комбайнера работал, — продолжает Степан. — Председательша обещала в школу механизации послать.
Проплыло картофельное поле, на нем работают женщины и ребятишки. Степан вздыхает:
— Мальцы да бабы остались. Туго им.
Сидят ребята, молчат, думают каждый свою думу. Давно ли они ходили в школу, дергали по привычке девчонок за косы, назначали им свидания. Давно ли все они стояли на пороге жизни, и жизнь казалась ясной и простой, как детский рисунок.
Опустели старшие классы, вчерашние ученики стали воинами.
Еще только пробивался первый пух на губе, еще не познали любовь, еще не было корней, накрепко связывающих с жизнью, а судьба бросила их туда, где решается вопрос самой жизни. Еще фронт представлялся сплошной героикой, славой, орденами… Еще не понимали, что такое война. Читали о ней, смотрели в кино, слушали по радио, знали вернувшихся по ранению фронтовиков, но все это давало такое же отдаленное представление о войне, как цветок на полотне художника о живом луговом собрате с его запахом, трепетом, с прохладной росой на венчике. Еще не знали они, что такое воинское товарищество, тяжесть утрат и радость побед. Еще неизвестно было, кто останется жив, кто станет героем, кто вернется калекой, кто не вернется вовсе…
Жизнь разломилась надвое: прошлое отодвинулось, а будущего не было видно.
"Кур-лы, кур-лы!.."
Грохотали мосты, проносились будки железнодорожных обходчиков, расступалась хмурая тайга…
Сибирь!..
Нежное и горькое чувство властно сжимало сердце, чувство впервые осознанной сыновьей любви к своей земле.
Расставались. Увидятся ли?..
Эшелон шел на восток.
Ночью кто-то крикнул: "Байкал!"
Обдало сырой мглой. Не видно ни зги. Поезд остановился.
— Выходи строиться! — пронеслось по теплушкам. — Забрать все вещи! Быстро, быстро!
Федор соскочил на перрон. Приземистое, из дикого камня станционное здание, тусклый свет фонарей. Прочитал: "Слюдянка".