"Фафхрд и Серый Мышелов". Компиляция. Книги 1-7

Теперь-то я понимаю, что в те дни в его жизни происходил первый из тех переломов, когда он не знал, куда идти дальше, и безжалостно приносил в жертву свою любимую помощницу, дабы удовлетворить свое ненасытное любопытство.

Пришла ночь. Как только нас заперли в спальне, я выбросила из крохотного высокого окошка веревку с узлами, выкарабкалась сама и стала спускаться. Оказавшись внизу, я залезла по оливковому дереву на крышу. По ней я доползла до квадратного внутреннего дворика и с трудом, чуть было не рухнув вниз, залезла в тесное, заросшее паутиной пространство между кровлей и потолочным перекрытием. Из столовой доносился приглушенный рокот голосов, но дворик был пуст. Я притаилась, как мышка, и стала ждать….

Фафхрд сдавленно чертыхнулся и остановил лошадь. Остальные последовали его примеру. По откосу покатился сорвавшийся из-под чьей-то ноги камешек, но путники не обратили на это внимания. Словно нисходя с высот и наполняя собой все небо, в воздухе раздавалось некое подобие звука, манящего, как голоса сирен, которые слышались привязанному к мачте Одиссею. Некоторое время путники удивленно прислушивались к нему, затем Фафхрд, пожав плечами, тронул лошадь, и остальные двинулись за ним.

Ахура продолжала:

– Очень долго ничего не происходило, только пробегали время от времени рабы с пустыми и полными блюдами, да раздавался смех и звуки Фриновой флейты. Потом смех вдруг стал громче и превратился в пение, послышался шум отодвигаемых скамей, шаги, и во дворик высыпала дионисийская процессия.

Открывала ее обнаженная Фрина с флейтой. За ней двигалась моя мать; она смеялась, ее держали под руки двое приплясывающих юношей, а мать прижимала к груди большую чашу с вином. Вино выплескивалось через край, хитон из белого шелка был на груди уже весь в красных пятнах, но она все смеялась и кружилась. Далее шли другие – мужчины и женщины, молодые и старые, все они пели и плясали. Какой-то ловкий молодой человек, высоко подпрыгнув, ударил в воздухе ногой о ногу; одного жирного старика, который задыхался, но посмеивался, тащили за собой девушки. Обойдя двор три раза, процессия рассыпалась и повалилась на ложа и подушки. Они болтали, хохотали, целовались, заключали друг друга в объятия и всячески резвились, одновременно наблюдая, как танцует нагая девушка, которая была гораздо красивее Фрины, а мать тем временем пустила чашу по кругу, дабы все наполнили свои кубки.

Я была изумлена и…. очарована. До этого я только что не умирала от страха, ожидая невесть каких ужасов и жестокостей. Однако то, что я увидела, было очень мило и естественно. Внезапно меня словно осенило: «Так вот какими чудесными и важными вещами занимаются взрослые!» Моя мать меня больше не пугала. Несмотря на ее новое для меня лицо, в ней больше не было жестокости – ни внутри, ни снаружи – только радость и красота. Молодые люди были так веселы и остроумны, что мне пришлось засунуть кулак в рот, чтобы сдержать распиравший меня смех. Даже Фрина, сидевшая, словно мальчик, на корточках и игравшая на флейте, казалась безобидной и привлекательной.

Во всем этом была лишь одна тревожная нотка, и я едва обратила на нее внимание. Два самых больших шутника – молодой рыжеволосый парень и пожилой тип с лицом тощего сатира, казалось, что-то задумали. Я заметила, как они шепчутся о чем-то с другими пирующими. И вдруг молодой парень ухмыльнулся и закричал, обращаясь к матери: «Я кое-что знаю о твоем прошлом!» А пожилой насмешливо подхватил: «Я кое-что знаю о твоей прабабке, старая ты персиянка!» Мать рассмеялась и небрежно взмахнула рукой, но я-то видела, что в глубине души она встревожена. Кое-кто из собравшихся на миг замолчал, словно намереваясь сказать что-то, но потом все продолжали веселиться. В конце концов шутники куда-то скрылись, и ничто более не омрачало общей радости.

Танцы становились все более неистовыми, танцоры все чаще спотыкались, смех делался все более громким, вино уже не столько пилось, сколько проливалось. Отшвырнув флейту, Фрина вдруг разбежалась и прыгнула на колени толстяку, так что чуть не вышибла из него дух. Еще несколько человек рухнули на землю.

И в этот миг раздался громкий треск, словно кто-то ломал дверь. Гуляки замерли. Один из них неловко дернулся и загасил светильник, оставив половину дворика в тени.

Затем где-то в доме, все ближе и ближе, загромыхали шаги, словно кто-то переступал ногами, обутыми в каменные плиты.

Остолбенев, все уставились на дверь. Фрина все еще обнимала толстяка за шею. На лице у матери появился неописуемый ужас. Она отступила к горевшему светильнику и упала перед ним на колени. Глаза ее побелели от страха, она начала быстро повизгивать, словно попавшая в капкан собака.

И тут, тяжело ступая, в дверях появился грубо обтесанный каменный человек футов семи росту. Его ничего не выражавшее лицо представляло собой лишь несколько сколов на плоской поверхности, впереди торчал громадный каменный уд. Я не могла смотреть на него, мне стало плохо, но делать было нечего. Протопав к матери, он поднял ее, все еще визжащую, за волосы, а другой рукой сорвал залитый вином хитон. Я потеряла сознание.

Но этим, вероятно, дело и кончилось: когда я, едва живая от ужаса, пришла в себя, весь дворик гремел от хохота. Несколько человек склонились над матерью, успокаивая и поддразнивая ее, и среди них двое, что ушли раньше, а сбоку валялась груда тряпья и тонких досок с кусками засохшей извести на них. Из того, что они говорили, я поняла: в этом жутком костюме выступал рыжеволосый, а человек с лицом сатира изображал шаги, ритмично ударяя кирпичом по каменному полу; он же изобразил звук вышибаемой двери, прыгнув на положенную одним концом на камень доску.

«А теперь признайся, что твоя прабабка была замужем в Персии за дурацким каменным демоном!» – мило пошутил он и погрозил пальцем.

И тут произошло нечто, ржавым кинжалом оцарапавшее мне душу и напугавшее не меньше, чем само представление. Мать, хотя и была бледна, как мел, и едва шевелила языком, лезла вон из кожи, чтобы дать всем понять, будто ей страшно понравилась эта отвратительная шутка. И я поняла почему. Она очень боялась лишиться дружбы этих людей и готова была пойти на все, лишь бы не остаться одной.

И это сработало. Кое-кто, правда, ушел, но остальные поддались ее шутливым мольбам. Они снова принялись пить, пока не захрапели тут же, на каменном полу. Я прождала почти до рассвета и, собрав в кулак всю свою волю, с трудом вылезла на черепичную крышу, сделавшуюся холодной и скользкой от росы, и кое-как добралась до спальни.

Но уснуть мне не удалось. Анра не спал и жаждал узнать о том, что произошло во дворике. Я умоляла не расспрашивать меня, но он стал настаивать, и мне пришлось рассказать. Картины происшедшего так живо крутились в моем усталом мозгу, что мне казалось, будто все это происходит снова и снова. Анра задал мне массу вопросов, заставив не упустить ни малейшей подробности. Я заново пережила свое радостное открытие, однако теперь оно омрачалось уверенностью, что все эти люди лукавы и жестоки.

Когда я дошла до каменного идола. Анра пришел в ужасное возбуждение. Однако, узнав, что все это было лишь скверной шуткой, он был разочарован и даже разозлился, подозревая, что я лгу.

В конце концов он оставил меня в покое и я уснула.

На следующий вечер я снова залезла в тесную конурку под кровлей….

Фафхрд опять придержал лошадь. Облако тумана, закрывавшее вершину, внезапно начало светиться, как будто взошла зеленая луна или сама вершина была вулканом, плевавшимся зелеными языками пламени. Задранные вверх лица путников приобрели зеленоватый оттенок. Зеленая туманная шапка соблазнительно мерцала, словно громадный и призрачный драгоценный камень. Фафхрд и Мышелов обменялись взглядом, в котором было изумление и покорность судьбе. Затем они снова двинулись по сужающемуся гребню.

Ахура продолжала:

– Я готова была поклясться всеми богами, что это не повторится, говорила себе, что скорее умру. Но Анра меня заставил.

Днем я обалдело слонялась по дому, словно призрак маленькой рабыни. Старая Вероника была озадачена и уже начала что-то подозревать; мне показалось, что и Фрина раз-другой понимающе мне подмигнула. В конце концов даже мать заметила, что со мной что-то творится, и пригласила врача.

Думаю, что в результате я и впрямь заболела бы и умерла или сошла бы с ума, если бы не начала, сперва просто от отчаяния, выходить в город, где мне открылся совершенно новый мир….

При этом воспоминании в голосе Ахуры послышалось сдержанное возбуждение, и Фафхрд с Мышеловом сразу представили себе, каким волшебством мог показаться ребенку Тир: его богатые гавани, торговая суматоха, пересуды и смех, корабли и люди из дальних стран.

– Теперь я могла прикоснуться к любому из людей, которых раньше лишь наблюдала с крыши. Каждый, кого я встречала, был для меня чудной тайной, существом, с которым можно было посмеяться и поболтать. Я одевалась, как девочка-рабыня, познакомилась с массой людей, и они всегда ждали моего прихода – рабы, кабацкие девки и торговцы засахаренными фруктами, уличные разносчики и писцы, рассыльные и лодочники, белошвейки и кухарки. Я старалась быть всем полезной, выполняла мелкие поручения, с восторгом слушала их бесконечные разговоры, передавала слухи, угощала украденной из дома едой, – словом, сделалась всеобщей любимицей. Мне казалось, я никогда не смогу насытиться Тиром. Я носилась по городу с утра до вечера и только в сумерки перелезала назад через садовую стену.

Обмануть старую Веронику мне не удавалось, однако вскоре я придумала, как избежать ее кнута. Я пригрозила ей, что скажу матери, будто это она рассказала рыжеволосому и второму, с лицом сатира, о каменном идоле. Не знаю, так ли оно было на самом деле, но угроза подействовала. После этого старуха лишь злобно брюзжала, когда я возвращалась домой на закате. А мать отдалялась от нас все сильнее, целыми днями предаваясь невеселым размышлениям и оживая только по ночам.

И каждый вечер меня ждала новая радость. Я рассказывала Анре обо всем, что видела и слышала, о каждом новом приключении, о каждой маленькой победе. Словно сорока, я приносила ему каждый интересный оттенок, звук и запах. Словно сорока, я повторяла услышанные мной слова незнакомых языков, обрывки умных бесед жрецов или ученых. Я уже и думать забыла о том, как скверно он со мной поступил. Мы снова играли в игру, еще более замечательную, чем все прежние. Часто брат предлагал мне еще куда-нибудь сходить, на что-то еще посмотреть, а однажды даже спас от двух сладкоречивых александрийских работорговцев, которых сразу заподозрил бы кто угодно, но только не я.

Случилось это очень странно. Эти двое пристали ко мне, сулили угостить конфетами, если я пойду с ними, и тут я словно услышала шепот Анры: «Не ходи». Похолодев от ужаса, я бросилась от них со всех ног.

Теперь мне казалось, что брат иногда видит образы прямо в моем мозгу, даже когда я нахожусь от него достаточно далеко. Он стал мне еще ближе.

Мне страшно хотелось, чтобы он мог выходить в город со мной, но я уже рассказывала, что произошло, когда он сделал такую попытку. Шли годы, и он, казалось, был привязан к дому еще сильнее. Однажды, когда мать заговорила о возможном переезде в Антиохию, он заболел и поправился лишь тогда, когда мать пообещала, что мы никуда не поедем.