"Фафхрд и Серый Мышелов". Компиляция. Книги 1-7

Глава 13

Серый Мышелов на всю жизнь сохранил привычку, проснувшись, прежде как следует прислушаться и принюхаться к окружающему, а потом уже открывать глаза. В конце концов, кто знает, какие опасности могут подстерегать рядом, только и дожидаясь, когда он обнаружит себя неосторожным движением или восклицанием, чтобы напасть, пока он еще не собрался с мыслями.

А потому когда он обнаружил, что со всех сторон окружен мельчайшими частичками песка и земли и вспомнил события, приведшие к такому бедственному положению, то не стал делать резких движений и предпринимать отчаянные попытки вырваться из тисков смерти, а лишь продолжал; насколько это оставалось возможным, обследовать свою темницу – что, безусловно, говорит в пользу его ума и присутствия духа.

Насколько он помнил, его второй провал – или скорее скольжение – длился недолго, и, остановившись во второй раз, он так сосредоточился на процессе дыхания и так старался побороть желание глубоко вдохнуть, что монотонность его действий наконец усыпила его.

И вот теперь, проснувшись и чувствуя себя отдохнувшим, хотя и изрядно замерзшим, Мышелов понял, что ему все еще удается дышать медленно, размеренно и неглубоко – желание глотнуть воздуха полной грудью больше не мучило его, – а его язык привычным движением время от времени увлажняет пересохшие губы и стряхивает с них особенно навязчивые частички земли. Что же, отлично! Значит, вся процедура стала для него настолько привычной, что уже не требовала участия разума, и, следовательно, если его пребывание под землей затянется – что, следует признать, отнюдь не исключено, – он сможет расслабиться и отдохнуть.

Он заметил, что его руки, по-прежнему прижатые к телу, слегка согнулись в локтях во время последнего спуска, так что теперь его ладони находились где-то на уровне пояса, неподалеку от того места, где в своих ножнах висел у него на ремне верный кинжал Кошачий Коготь. Это открытие придало ему уверенности. Он принялся перемещать пальцы правой руки по направлению к ножнам, останавливаясь и делая несколько медленных вдохов и выдохов каждый раз, когда его дыхание хотя бы чуточку учащалось. Когда его пальцы наконец достигли цели, Мышелов очень удивился, ощутив не знакомую рукоятку кинжала, а узкое остро отточенное лезвие, сходящее на нет. Очевидно, когда он соскальзывал вниз, шероховатая песчаная почва, в которую он был замурован, вытянула кинжал из ножен.

Он принялся обдумывать, стоит ли ему попытаться, придерживая кинжал за лезвие большим и указательным пальцами, потихоньку протолкнуть его обратно в ножны, чтобы не потерять драгоценное оружие в случае очередного оседания почвы – такая перспектива его пугала. Или же лучше добраться до рукоятки и сжать ее в руке – на случай, если изменение обстоятельств вынудит его прибегнуть к оружию? Последнее решение нравилось ему больше, хотя его осуществление и требовало больших усилий.

Обсуждая с самим собой эту проблему, он, забывшись, произнес вслух:

– Так или этак? – и тут же зажмурился в ожидания резкой боли. Однако, к его удивлению, ничего более неприятного, чем звон в ушах, на этот раз не произошло, – видимо, свой вопрос он задал достаточно тихо. Он обрадовался, обнаружив, что может разговаривать сам с собой, правда совсем негромко, почти шепотом, – по правде сказать, ему уже сделалось довольно одиноко под землей. Но, произнеся шепотом две-три фразы, испуганно умолк: как ни странно, каждое произнесенное им слово наводило его на мысль, что его могут подслушать и, обнаружив его присутствие, напасть. Хотя кого можно бояться в толще почвенного слоя малонаселенного полярного острова, он и сам не знал. Уж не кровожадных же клешских вампиров. Разве только богов, ибо им, говорят, слышно любое произнесенное смертным слово, даже если он разговаривает шепотом.

Немного погодя он решил отложить решение по поводу Кошачьего Когтя на потом и предпринять еще одну попытку визуального знакомства с окружением, ибо неослабевающий красноватый отблеск, пробивавшийся сквозь сомкнутые веки, говорил ему, что и в этом еще более глубоком подземелье его лицо не перестало излучать свет. До сих пор он не открывал глаз по двум причинам: во-первых, ему казалось, что помимо дыхания можно заниматься лишь чем-то одним, рассредоточение внимания может привести к спешке и панике, которые в свою очередь могут сбить с дыхания; во-вторых, при сложившихся обстоятельствах развлечений у него и так было маловато, а потому не следовало ими разбрасываться, но растягивать как можно дольше, иначе в скором времени выражение «смертельная скука» может стать для него суровой реальностью.

С теми же предосторожностями, что и раньше, он медленно открыл глаза. Ничего не произошло. Перед его глазами вновь встала шероховатая земляная стена, на этот раз испещренная белыми и голубыми крапинками, точно к почве здесь примешивались мел и слюда. И вновь, когда его глаза привыкли к этой поверхности, он обнаружил, что может видеть сквозь нее, и чем дольше он смотрит, тем глубже проникает его взгляд.

На этот раз ему долго не удавалось увидеть ничего интересного: ни камешков, ни червей, одни только крохотные голубоватые блики, какие возникают на внутренней стороне века, стоит только закрыть глаза в темноте. Он никак не мог понять, движутся ли эти пятна в толще земли или исключительно в глубинах его собственного глаза.

Наконец на расстоянии примерно восьми или десяти футов от него голубовато-белые блики сложились в высокую худую фигуру женщины, как и он вертикально погребенной в земле. Она была бледна, как смерть, ее глаза и рот плотно закрыты, лицо сохраняло выражение безмятежности, точно она спала. Подернутая странной голубизной снежно-белая кожа не давала ему покоя: где-то он уже видел этот оттенок, но вот где и при каких обстоятельствах – этого он вспомнить не мог.

Три ярда плотной земли, разделявшие их, никоим образом не затуманивали его сверхъестественно острого взора, но словно смягчали его: казалось, он наблюдает за своей неожиданной соседкой сквозь несколько слоев тончайшей вуали, более уместной в будуаре какой-нибудь воздушной принцессы, а не на этом мрачном погосте.

Поначалу он решил, что женщина ему просто пригрезилась, – удивительно, как быстро находит человеческое воображение сходство с телом человека во всем: в тумане, в клубах дыма, буйной тропической растительности, языках пламени, плывущих по небу облаках, – сказал он себе. Но чем дольше он вглядывался в фигуру, тем отчетливее она становилась. Он отвел глаза, потом глянул снова. Она не исчезла. Тогда он попытался разглядеть в очертаниях женщины другой предмет. Она по-прежнему была на месте.

Все это время она оставалась неподвижной, как статуя, так что в конце концов он решил, что это и есть статуя, прихотливой игрой случая захороненная глубоко в земле именно на этом месте. Однако по стилю она совсем не походила на изображения, встречающиеся на Льдистом. Сияющая белизна ее кожи не давала ему покоя. «Где и когда мог я видеть нечто подобное?» – ломал он голову.

Вдруг поле его зрения заполнили те самые движущиеся пятнышки, происхождение которых он затруднялся определить. Теперь они превратились в белые полосочки, каждая из которых состояла как бы из нескольких маленьких бусинок. Полоски группировались вокруг определенных частей обнаженного тела женщины – глаз, ушей, ноздрей, рта, половых органов. Приглядевшись внимательнее, он понял, что то, что он поначалу принял за бусинки, были на самом деле какие-то существа, двигавшиеся плотной группой. «Могильные черви», – закопошилась мысль, и как он ни старался, подавить ее не смог. Белые полосы обрели качество неоспоримой реальности, и уже ничто не могло убедить его в том, что они лишь продукт его разыгравшегося воображения.

Тут его посетила простая, но не лишенная логики мысль: если бы это были черви, то, несомненно, на теле были бы заметны следы тления, но худощавая бледно-голубая женщина стала еще привлекательнее, чем в тот момент, когда он увидел ее впервые, в особенности маленькие, аккуратные, упругие груди с задорно торчащими лазурными сосками, – прекрасные, словно изваянные рукой великого скульптора, они призывали к поцелуям. При других обстоятельствах Мышелов непременно возбудился бы. Теперь же, хотя в его голове и родилась мысль, что хорошо было бы взять эти восхитительные сиськи в свои ладони и ласкать их – сначала руками, а потом языком – до тех пор, пока соски не затвердеют от проснувшегося желания, как две голубые бусинки, его тело и разум оставались абсолютно спокойны, точно за него думал кто-то другой. «Бог ты мой, неужели ничто уже не разрушит ту скорлупу, в которую заключен я, Мышелов?» – мелькнула у него мысль. («Но-но, не забывайся, болван этакий, а то дышать забудешь!» – тут же напомнил он себе.) В старых легендах говорится, будто у Смерти есть сестра по прозванию Боль. Больше всего она любит подвергать людей ни с чем не сравнимым пыткам, за которыми зачастую следует Смерть.

«Но ведь это же просто статуя», – метнулась в его мозгу отчаянная мысль.

Ее губы разомкнулись, и гибкий голубой язык проворно пробежал по ним, словно его обладательница предвкушала необыкновенное лакомство.

Ее глаза открылись, и она уставилась на него красными зрачками.

Она улыбнулась.

И тут он вспомнил, где ему доводилось видеть кожу такого же оттенка, что у нее. В Царстве Теней! У Смерти, которого ему довелось лицезреть дважды, кожа на лице, руках и запястьях была такого же цвета. К тому же у стоявшей перед ним женщины были похожее лицо и фигура.

Она свела губы в трубочку, и сквозь разделявший их слой песка и грязи он услышал тихий призывный свист, каким проститутки на улицах Ланкмара зазывают клиентов. Короткие волоски у него на затылке встали дыбом; холодный пот прошиб его.

А потом произошло нечто совершенно ужасное: бледный призрак, сестра Смерти, протянула к нему руки ладонями вверх, кожа ее серебрилась, пальцы трепетали, словно от желания. Затем она развернула руки ладонями наружу и, отталкиваясь поочередно то правой, то левой ногой, поплыла к нему. Разделявшая их толща земли не больше сопротивлялась движениям ее тела, чем его взгляду.

Забыв о необходимости соблюдать осторожность и не делать резких движений, Мышелов изо всех сил навалился спиной на земляную стену, так что сердце едва не лопнуло от напряжения. И когда ему уже стало казаться, что все его усилия ни к чему не приведут, он почувствовал, как у него за спиной образовалась пустота, и тут же нырнул в нее, спасаясь от кошмарной пловчихи. Другой страх уже подстерегал его: шагая спиной вперед, он боялся провалиться в какую-нибудь бездонную яму.

Но, как выяснилось, страхи его были напрасны. Не успел он сделать коротенький шажок – каких-нибудь пол-ярда, – как вновь наткнулся на холодную шершавую стену.

Однако теперь пустота образовалась перед ним – там, откуда он только что убрал голову, туловище и одну ногу. И можно было сделать глубокий, роскошный, ничем не сдерживаемый вдох – такой, что стоил бы двадцати его тщательно отмеренных глоточков, – и убрать вторую ногу прежде, чем грязь вновь придет в болезненное соприкосновение с его телом, словно желая навсегда запечатлеть его форму во всех деталях, доказывая положение некоего философа о том, что природа – или в данном случае боги и богини – не терпят пустоты.