Дочь атамана

Глава 21

Снился Саше гибкий, смуглый до черноты юноша.

Происходящее было затуманено, укрыто молочной дымкой, но отчего-то она все понимала.

И то, что юноша — не хозяин больше себе.

И то, что страшный человек, вырвавший его из родного дома, Саше — дед.

И что другой, тот, к чьим ногам бросили юношу, очень зол. Она чувствовала липкий страх невольника, знала, что его накажут, — потому что был он подарком-насмешкой, пощечиной. И вдруг юноша оглянулся, посмотрел прямо Саше в глаза, стремительно старея, матерея, обрастая курчавой бородой и морщинами, и стал страшен и зловещ. «Я выковал себе меч, что разрушит мои оковы», — донесся глубокий гортанный голос, и Саша проснулась, мокрая от пота и слез.

Ее била крупная дрожь от неведомого ранее ужаса, и, раненой птицей бросившись на колени, на пол, под образа, она торопливо зашептала молитву.

Этот сон не был похож на обыкновенный, хлопотливый. Было в нем что-то глубинное, как в тот раз, когда она увидела лекаря и поняла, что ему плохо и нужна помощь.

Застыв на холодном полу и не замечая ледяных сквозняков, Саша думала об одном: лишь бы не в руку, лишь бы не в руку. Она не сумела бы объяснить, о чем именно просит и почему так потрясена, это не поддавалось разуму, а пугало изнутри.

В ее голове одновременно были все они — и юноша, вдруг ставший хищником, и лекарь, чья судьба ей по-прежнему была неизвестна, и Михаил Алексеевич с его шершавыми, кровящими губами, обжегшими ей запястье.

Ах, если бы она могла защитить всех обиженных на этой земле, утешить униженных, обнять несчастных! Нести добро, как нес его лекарь, — безропотно и не ожидая награды. Не поднимать кнут, а одаривать милостью.

Но Саша казалась себе так мала, так незначительна, что от этого слезы струились по лицу еще пуще. Размазав их наспех ладонями, она поднялась с колен, взывая к крови своей.

Крови степных атаманов, которые не прятались от врагов, а выходили в поле и бились до победы или последнего вздоха.

— Приходите, — сказала Саша громко, отчего Марфа Марьяновна за стенкой всхрапнула и заворочалась. — Все приходите! И черт, и канцлер, и колдун его. Никого не боюсь, никому не поддамся!

И так ей стало спокойно после произнесенного, что она снова вернулась в постель и безмятежно заснула, ни о чем более не тревожась.

Утром Саша долго крутилась перед зеркалом, разглядывая себя так и этак.

Хороша?

Так себе?

Глупа?

Умна?

Локоны или косу?

Корсет или простенький наряд?

Для Михаила Алексеевича хотелось быть — красавицей.

Но жеманство претило ее натуре.

И она, стоя в одной сорочке посреди спаленки, все примеряла на себя столичных модниц.

Понравился бы кто из них ее управляющему?

И ругала себя за пустоголовость.

Неужели она старалась бы ради человека, которому важны фижмы и жемчуга?

Для чего унижает Саша себя и его, умаляя ту душевную близость, что невесомой паутинкой протянулась меж ними?

Не показалось же?

Ведь правда же было?

Он спешил к ней и чуть не околел от холода.

А она кормила его с ложечки и плакала от нежности и от того, как сильно ей было жалко Михаила Алексеевича. И Кару, конечно.

Разругавшись с собой, Саша тут же с собой помирилась, откинула прочь корсет и презрительно отвернулась от пышных юбок.

И весь завтрак не могла удержать улыбки, и чудилось ей свое отражение в весенних его глазах.

Изабелла Наумовна изволила дуться, и Саша, как всегда после вспышек гнева, истово к ней подлизывалась. Она даже пообещала прочитать целую книжку, пусть и не всю, но хоть половину, ну парочку страниц наверняка.

— Ты мое самое большое поражение, — скорбно ответила гувернантка, — чтобы оправиться от подобного провала, мало нескольких вымученных страничек! Ступай-ка ты, Саша, к деревенскому старосте и передай, что буду учить крестьянских детей грамоте.

Саша изумленно захлопала ресницами. Будь она крестьянским ребенком, ни за что бы не согласилась на подобное душегубство, но мириться с Изабеллой Наумовной надобно было, и она немедленно отправилась, куда послали.

Сбегала к модистке Ани, выпросила у нее несколько отрезов ситца, пообещав взамен заказать в городе все, что та пожелает, хоть парчи, хоть бархата.

Кликнула Шишкина да и понеслась к старосте.

Тот от такого предложения только крякнул, однако ситец забрал, пообещав раздать его бабам.

— Что касаемо науки, — степенно сказал староста, — то поди сгреби детвору в кучу! Вы приходите в воскресенье, сгоню, кого сумею. Хворостину, коли понадобится, возьму.

И Саша искренне посочувствовала детворе.

На обратной дороге, уже за околицей, она заприметила сквозь деревья женский силуэт. Приглядевшись, Саша узнала деревенскую ведьму.

— Ступай, голубчик, я догоню, — махнула она Шишкину, который пер целую корзину яиц, и помчалась, черпая сапожками снег, к лесу. — Подожди! — крикнула она. — Да постой же!

Ведьма остановилась, поклонилась, выпрямилась со спокойной улыбкой на губах.

— До чего шебутная ты, барышня, — произнесла она с легкой укоризной, — как куропатка в снегу измакалась вся.

— Отблагодарить тебя спешила, — засмеялась Саша, — спасибо тебе, милая. И за морок-мазь, и за мазь от ожогов.

На лице ведьмы отразилось непонимание вперемешку с удивлением.

— Морок-мазь? — повторила она задумчиво. — Знать не знаю, ведать не ведаю. Не по силам мне чудеса этакие. Бородавку свести или чирий убрать — это запросто. А мазей заморских не умею я, барышня.

— Да как же… — растерялась Саша. — А Михаил Алексеевич откуда их раздобыл?

— Управляющий твой у меня только травы купил, старые, прошлогодние, свежих пожалела я для него, ведь самой нужны, зима длинная. А он сказал, что ему неважно, он и в таких пользу разыщет. Настоящее серебро пожаловал!

— Как это — пользу? Из старых трав? Мой Михаил Алексеевич?

Саша чувствовала, что упускает что-то огромное, бывшее все время перед самым ее носом, но никак не могла охватить это огромное взглядом.

— Твой Михаил Алексеевич, — кивнула ведьма. — Сын травницы знает нужные слова, не сомневайся, барышня. Даже про́клятый лекарь остается лекарем.

Ничего не ответила ей Саша.

Лишь развернулась и пошла, не видя дороги перед собой, продираясь через сугробы, оскальзываясь и не чувствуя холода.

Небывалая ясность пала на нее, открыв все, что ранее оставалось невидимым.

Марфа Марьяновна заохала, принялась стаскивать с Саши сапожки, кутать в шали и отпаивать смородиновым взваром.

Покорная тряпичная кукла в руках кормилицы, она не противилась, пила, что подносили к губам, натягивала нагретые на печи валенки, что-то отвечала, не слыша ни себя, ни других.

Даже смогла пожаловаться на то, что, кажется, застудилась. Позволила себя уложить в постель, закрыла глаза, притворяясь спящей, все думала и вспоминала, ругала себя и его.

И даже, кажется, задремала беспокойно и ненадежно, и виделось ей перекати-поле, что гонял по высушенным степям неистовый ветер.

Очнулась Саша от зыбкого забытья так резко, будто толкнул ее кто под руку.

Открыла глаза, прислушиваясь к шорохам ночи.

И почувствовала: черт снова здесь.

Подманивает Михаила Алексеевича, подзывает его.

Она и сама не понимала, откуда, но пробудились в ней властность и чуткость, уверенность и неспешность.

Никуда не торопясь, наверняка зная, что успеет, Саша спокойно оделась — понева и рубашка, нехитрый крестьянский наряд. Обулась. Обмоталась шалью, накинула полушубок и тенью скользнула из дома, лишь в последнее мгновение аккуратно сняв нательный крестик и оставив его на столике в передней.

Будто прощание с прежней Сашей — промелькнуло в голове.

Возле открытого предбанника она задержалась, прислушалась, скрипнула яростно зубами, осознав, чего именно требует черт.

— Отдай, сын травницы, свое лекарское умение, все знания о травах и память о словах заветных! Отдай, вдовец и отец, потерявший детей, всю память о них и скорбь. Отдай…

Тут Саша не стала дальше слушать, распахнула дверь пошире, склонила голову, чтобы не стукнуться о низкий притвор, шагнула в предбанник и оттуда в теплую еще баню.

Увидела Михаила Алексеевича, бледного, но решительного.

Ничего не отдаст, умрет, а от себя не откажется, отчетливо поняла новая, всевидящая Саша, усмехнулась недобро, опечалилась страху на лекарском лице — страху не за себя, но за нее.

Подошла к черту вплотную, не отводя глаз от безобразной его морды, ощутила смрад дыхания и не поморщилась.

— Не получишь, — сказала она голосом, которым дед войсками командовал, и будто гром пронесся над крышей, — не получишь ни капли. Убирайся отсюда несолоно хлебавши и не возвращайся к нам никогда.

Коротко вздохнул возле ее плеча Михаил Алексеевич, подался вперед, явно намереваясь заслонить собой, но Саша лишь вскинула в его сторону руку:

— Стой, лекарь, где стоишь. Пришла моя пора раздавать долги.

И приблизилась еще к чудищу, едва не касаясь его:

— Я, дочь вольного атамана, именем убитой мною матерью говорю тебе — вся нечисть этого мира получила с меня свое. Больше для вас ничего нет на моей земле. Вон!

Черт по-бабьи яростно завизжал, да так противно, что полопались окна, но Саша не тревожилась из-за этого. Она знала, что ночь надежно укрыла их, спрятала все звуки, погасила даже звезды. Круглая луна сбежала прочь, не желая видеть гнусь лукавую.

И начал черт уменьшаться, съеживаться и стихать.

Затрясся, как болезный, а потом сиплым, ослабевшим враз голосом проблеял:

— Вижу и признаю твою силу, дочь атамана. Вижу и клеймо на тебе. Вижу и подчиняюсь. Но помни: за тобой придет тот, кто страшнее меня.

Саша захохотала, вскипела кровь, закружила голову хмельным неистовством, и черт с громким хлопком исчез, только запах серы остался.

Только после этого она повернулась к Михаилу Алексеевичу.

Было темно, но Саша слышала, что он слабо дышит — прерывисто и едва-едва.

Что сердце почти остановилось от потрясения.

Что этот кошмар его чуть-чуть не угробил.

— Мы с тобой в расчете, лекарь, — проговорила она все еще тем, грозовым-громовым голосом и замолчала, успокаивая раскаты.

Вдохнула полной грудью, коснулась кончиками пальцев сжатой в кулак крупной руки.

— Милый мой, — уже совсем по-человечески прошептала Саша, — как же ты истерзался, как настрадался!

Что ее ослепило? Что застило глаза?

Широкие плечи.

Глаза цвета весеннего неба.

Доброта, невозможная доброта и прощение — даже стоя на коленях в ожидании удара кнута, Михаил Алексеевич не сердился на Сашу!

Он ведь вовсе не изменился, ее лекарь, помолодел просто — вот за что приходил взыскать плату цыганский черт.

— Не отдам, — бездумно продолжала Саша, ощущая, как под ее пальцами разжался его кулак, а от слов ее снова забилось его сердце — сильно и торопливо, будто пытаясь нагнать все убежавшие годы.

Неужто морщины и их отсутствие раскалывали одного человека надвое?

Стоило только посмотреть на него, как следует посмотреть, как она непременно догадалась бы.

Вот отчего безнадежная скорбь.