Дочь атамана

Глава 23

— Я буду просить вашей руки, Саша Александровна…

И земля задрожала под нею.

Замуж?

Саша и не думала о таком всерьез — ведь отец с ранних лет говорил, мол, не нужен ей муж, у его дочери иная судьба и ни за что он не отдаст ее чужому человеку, которого следовало бы почитать до конца дней.

Даже когда она шутила за столом о побеге и тайном венчании, это была лишь пустая болтовня, беззаботная и бездумная. Даже когда отбивалась от Марфы Марьяновны с ее можжевеловыми угрозами, то не всерьез это было!

Но слова Михаила Алексеевича прозвучали оглушительным набатом, судьбоносным и неотвратимым.

Это значило, что отныне Сашина жизнь будет связана с его жизнью неразрывными узами, и все окончательно изменится, и каким бы чудесным ни было будущее, нынешнее исчезнет навсегда.

— Я понимаю ваши опасения, — меж тем пробормотал Михаил Алексеевич удрученно, — кто знает, не исчезнет ли внезапно проклятие Драго Ружа. Господи, о чем я только думал! Ведь вы можете оказаться вдруг женою дряхлого старика. Забудьте, умоляю вас, забудьте обо всем, что я вам наговорил! Это было опрометчиво с моей стороны и непростительно…

Тут он порывисто встал, бледный, расстроенный, коротко поклонился и вышел из конторки, а Саша осталась сидеть, окаменевшая и будто громом пораженная.

Сказанное не коснулось ее разума, да она и не слышала почти ничего, обратившись вся внутрь себя.

Ей захотелось, чтобы рядом оказалась бабушка — мудрая и мягкая, знающая ответы на все вопросы. Саша никогда не спрашивала ее — как же она решилась покинуть отчий дом и отдать себя дикому атаману, пропахшему походными кострами.

Супружеская жизнь, наполненная ежедневными хлопотами, разделенная на двоих постель, и, боже, наверное, дети — прежде этого всего Саша не загадывала для себя. В ее душе не было места романтическим грезам, она не теряла сон, мечтая о любви и сладкоречивых признаниях. Решение отца о ее безбрачии не вызывало у нее никакого протеста.

Будет ли Михаил Алексеевич и впредь целовать ее так же сладко, как прежней ночью? Будут ли его большие руки обнимать ее по ночам? Ах, от таких мыслей кружилась голова и трепетало сердце!

Саша вскочила, прижала ладони к разукрашенному морозом стеклу на окне, а потом приложила их к своим щекам, лбу.

Воображение бесновалось, подкидывало бесстыдные картинки, путая и без того запутавшуюся Сашу. То она видела себя в одной сорочке, льнущую к Михаилу Алексеевичу, то ей мерещилось, будто он распускает ей косу и длинные, ловкие его пальцы перебирают ее пряди одну за другой.

Саша станет же-ной, а Михаил Алексеевич ей — му-жем. И она наденет красный, тяжелый от жемчуга наряд и встанет по левую руку от жениха, и обменяет золото на серебро, и головы их покроют венцы, и трижды они изопьют вина из одной чаши…

— И будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть, — прошептала Саша изумленно, ущипнула себя за руку, сбрасывая экстатическое оцепенение, вздрогнула от неожиданной вспышки боли, огляделась кругом, не понимая, почему все прежнее, старое, когда весь мир перевернулся и под ногами у нее обязано быть небо, а над головой — твердь земная.

Вышла из конторки, ступая необыкновенно плавно и неспешно, плыла, плыла Саша по скрипучим деревянным половицам, и вся она — не-вес-та — обрела важность и нужность, драгоценность жениха своего, света от света ее.

— Да что опять за блажь нашла, — рявкнула Марфа Марьяновна, снимавшая занавески на стирку, стеганула Сашу по спине мокрой тряпкой, та ойкнула, подпрыгнула и помчалась подальше от кормилицы, смеясь напавшей на нее экзальтированности и способу ее исцеления.

Вопреки ожиданиям, Изабелла Наумовна не улеглась в постель страдать и стенать, а шепталась с Ани в одной из задних комнат.

Вокруг были разложены отрезы тканей, тесьма, коробки с бусами, кружева и подушечки, ощетинившиеся булавками и иголками.

— Если я буду Ночью, то ты, Саша, — Днем, — сказала гувернантка так деловито, будто и не признавалась совсем недавно в том, что глубоко несчастна. — Серебристая парча и снежинки из блесток… Вот увидишь, от кавалеров отбоя не будет. Саша, мы докажем твоему упрямому отцу, что он не прав. Не прав, — повторила она с чувством. — Я умру, но выдам тебя замуж! Мы выберем тебе самого красивого, самого знатного, самого…

— Не надо умирать, — небрежно сказала Саша, без всякого любопытства перебирая кружева, — я и так просваталась.

— Что ты сделала? — обомлела Изабелла Наумовна и едва не опустилась на иголки, в самое последнее мгновение избежав столь злосчастной участи. — Как это просваталась? Сама собой, что ли? — и она тонко, иронично улыбнулась.

Ани подняла на Сашу веселые глаза, и можно было поклясться, что модистка уже давно все поняла и все увидела.

— За самого красивого и доброго человека, — заверила ее Саша.

— Не морочь мне голову, — рассердилась Изабелла Наумовна, — ты же отказалась от графа, а какой представительный мужчина!

— Ну какой еще граф! Я о нашем Михаиле Алексеевиче вам говорю.

Тут гувернантка вначале было рассмеялась, а потом схватилась за сердце.

— Какая дурная шутка, — слабым голосом произнесла она. — Даже ты не способна на такое сумасбродство! Он же… никто! Ополоумела ты в этой глуши, одичала? Так я заставлю тебя вернуться в столицу…

— Ну-ну, — добродушно хмыкнула Саша, — посмотрю я, как у вас это получится.

— Ты… ты говоришь серьезно? — ахнула Изабелла Наумовна, схватила Сашу за руку и усадила рядом с собой. Подняла ее подбородок, вглядываясь в лицо: — Детонька моя, да что на тебя нашло такое?

— Нашло, — сказала Саша, — и оно такое огромное, что не помещается у меня внутри! Мне хочется кричать на всю округу, хочется каждой белке в лесу рассказать, какой Михаил Алексеевич удивительный. В нем столько самоотверженности, столько доброты, столько понимания, что у меня даже сердце болит. Так бы и… Господи! Он же думает, что я ему отказала! — осознала Саша вдруг с ужасом.

Изабелла Наумовна вдруг расхохоталась истерически, да так, что у нее на глазах слезы выступили.

— Бедный, — простонала она, утирая их, — бедный Михаил Алексеевич! Он ведь даже не понимает, с какой взбалмошной девицей связался!

Саша обежала все дворовые постройки, заглянула на старую конюшню, на ту, которая строилась, во флигель и почти отчаялась.

А ну как он ушел, гонимый ее дуростью, куда глаза глядят?

Где ей тогда ясного сокола искать? Сколько посохов изломать? Сколько сапогов истоптать?

Дрожа от нетерпения, раскаяния и страха, она догадалась посмотреть в хозяйственных клетушках и нашла, наконец-то нашла свою пропажу в кладовой, где хранились мука и зерно.

Отрешенный Михаил Алексеевич стоял над открытым ларем, тусклый свет из низких и маленьких оконцев придавал его лицу особенно сумрачный оттенок.

— Муки бы еще надобно, — бесцветно проговорил он, когда Саша, запыхавшаяся, распахнутая, растрепанная, ворвалась внутрь.

— Простите меня, — выпалила она, — я невыносима!

— Ничего, — ответил он, — я просто размечтался, старый дурак.

— Старый, разумеется, старый, — сказала Саша, шагнула вперед, досадуя на ларь, разделявший их. — Но подумайте вот о чем: а не оказалось ли ваше проклятие благословением?

— Благословением? — переспросил Михаил Алексеевич натянуто. — Мимолетная иллюзия, похожая на яркую бабочку, чей век скоротечен. Я потянулся за блуждающим огоньком, а теперь ведь и сам не знаю, кем являюсь. И кем проживу остаток жизни. И сколь продлится этот морок. И морок ли это. Ворованное, Саша Александровна, не может быть благословлено, а я ощущаю себя самозванцем, которого вот-вот разоблачат.

— Остаток жизни, какой бы они ни была, кем бы вы ни были — стариком, красным молодцем или чудищем лесным, вы проведете супругом моим, — медленно, присягая ему, себе на венчание их, торжественно и твердо отчеканила Саша. — Я ведь и сама, похоже, не пойми что — то ли чужое орудие, то ли нечисть, чертей гоняющая, то ли просто очарованная вами девица. Хотя, — добавила она честно, с восторгом наблюдая, как оживает лицо Михаила Алексеевича, — я бы предпочла, чтобы вы остались в том обличье, в котором теперь. Мне даже ваш нос-картошка нравится!

Он невольно рассмеялся, обошел ларь, обнял ее, отчего Саша снова перетекла в разнеженно-трепещущую ипостась.

— Один раз в жизни, — глухо выдохнул он, — я позволю себе быть безрассудным. И буду молиться о том, чтобы вы не пожалели о своем решении ни на минуту.

— Доверимся судьбе, — предложила Саша. — У меня душа разрывается от того, как вы переживаете обо всем. Что толку думать и гадать?

— Вы отважнее меня, — заметил он, и похвала в его голосе пролилась на нее теплым медом, — решительнее и, кажется, мудрее. Что толку было жить так долго, если я со всех сторон проигрываю юной барышне?

Саша, довольная и даже самодовольная, погладила его по могучему плечу:

— Я вас еще заражу лядовской разухабистостью. Была не была, Михаил Алексеевич, и пусть все сомнения унесет ветер.

— Пусть, — согласился он торжественно, наклонился и поцеловал ее.

Саша всегда оставалась равнодушной к ученью — своему ли, чужому. Однако напросилась в деревню тоже — ведь Изабеллу Наумовну сопровождал Михаил Алексеевич, а дай Саше волю, она бы повсюду ходила за ним хвостиком.

Это было похоже на помрачение рассудка, но она частенько подглядывала за ним из окошка или отплясывала на морозе, наблюдая за тем, как ведется возведение новой конюшни, и Михаил Алексеевич то бросается таскать камни, то вместе с Шишкиным погружается в расчеты материалов.

Скоро над ней любовно посмеивались все обитатели поместья, и даже Груня, повздыхав, отказалась от надежд на молодого управляющего, все ж с барышней ей не тягаться.

Изабелла Наумовна смирилась быстро, как всегда смирялась с Сашиным упрямством, только нет-нет да и принималась пугаться страшного скандала, который всенепременно закатит вольный атаман.

Об отце Саша и не думала переживать — его гнев был летуч и скор, что весенняя гроза. Погремит-посверкает и унесется прочь, сменившись безоблачным небом.

Марфа Марьяновна бдительной соколицей следила за тем, чтобы Саша не оставалась с Михаилом Алексеевичем наедине, и стала к нему необычайно сурова, придираясь по всякому случаю.

Он отвечал ей с кротким смирением, и кормилица вдруг бросала все свои дела и усаживалась с Изабеллой Наумовной в какой-нибудь уголок, громко рассуждая о том, что скоро по усадьбе забегают дети и как славно будет снова взять на руки младенца.

Их обеих мезальянс не пугал — уж больно себе на уме были все Лядовы, вольнолюбивы и шальны.

Возбуждение, которое охватывало всех перед Рождеством, витало и звенело в воздухе. И Саша тоже витала в облаках и звенела радостью, которую никак не могла спрятать. Будто ей на шею кто-то повесил монисто, и монетки бились о бусины, рождая бряцанье и перезвон.

Но время от времени находило на нее и беспокойство. Тот сон протянул невидимые нити между нею и невольником, и непрошеное сочувствие изредка остро кололо Сашу.

Могла ли она освободить его?