Вся правда – вся позор

III

Кориолан (дир. Фуртвенглер), Людвиг ван Бетховен.

Уж вечер. Маша спать пошла,
Была весьма утомлена.
Друг предложил здесь ночевать
И отказать было нельзя.
Трещат поленья в светлой печке,
И искры бегают по полу,
В окне седая ночь летит,
Любовь чувствительна к природе.
А где-то ухает сова, бежит олень,
В просторах вечных линий странствий
Луна нависла. Чьей бы сень
Рисована рукою страстно?
Кто зверям бы закон писал?
От куда чуют воли ветры?
Ужели Бог иль Сатана
Системы предписать хотели?
— Они свободны, это правда,
Однако ж сложная то доля
Свободы вечно не терять
И жить при том, как на свободе.
–“Свобода” разве ж есть свобода?
Сей термин смыслом нарекли,
Как мы с тобою, все господы,
Они не с неба, но с земли.
Бежать за ценность какую
Создали мы с тобой? Зачем?
Бывает, в рабстве кто доволен,
Но он же Божий, как и мы.
И что тогда прикажешь думать?
Уж если б Бог свободы возжелал
— Он разве б рабство создавал?
А от чего свобода — выдумка твоя, а рабство вдруг его?
По мне так очевидно все наоборот.
Ведь звери все его, природу он придумал,
Свободы он желал, людей губить не думал.
Да кто б его спросил, чего же он желал?
Никто ж не спросит! Все о спасении молят,
Все смертных бы спасать… а для чего
Они о Боге без Христа глаголят?
— Христа увидели б и Бога позабыли…
— Воистину! Ну-с, выпьем.
— Выпьем. Ответь мне, брат, Мария у тебя от куда?
— Ну как от куда, в Москве ее я встретил,
Как свиделись, так сразу полюбил
И вот представиться тебе хотели.
— Вы женитесь?
— Пока что нет, но дело близится к тому.
— Не надо.
— Это почему?
— Ну ведь женитьба есть оковы,
Свободе и любви жить вместе сложно,
А ты младой, и вижу в тебе силы,
Так выбираться придется, что тебе дороже.
— А от чего ж мне с нею нельзя быть,
Холить, лелеять и любить?
— Так можно, я не спорю, но при том,
То, что сказать тебе хотел:
Заботиться о ком-то о другом,
Как будто жить для службы дел.
В рутину быстро превратятся
Все ваши страсти и любовь,
Года ж уже не воротятся,
Забудешь с нею барский тон.
А вот представь, её ты любишь,
Но вдруг болезнь и умерла,
И что же делать тогда будешь?
Предашься чувству вновь сполна?
Вот нет. Забудешь жизни краски,
Вину себе возьмешь за всё
И что тогда? Свобод прикрасы
Забудешь. Навсегда, при том.
Но ты орел долин великих,
Перья черны, густы, и ты,
Свой голос возвышая дикий,
Возьмешь правления бразды
Свободы. Помяни меня:
Мы пусть враги, а пусть друзья,
Но истина всегда одна,
Её открыл я для тебя.
— Дай Боже, чтобы ты ошибся.
— Когда в последний раз то было?
— А было ли вообще?..
— Так вот оно, в чём дело…
На утро выехал домой,
Груженный страхом новым,
Мне в мыслях лазить не впервой.
(Следил за барским тоном).
Уж Солнце село и восстало,
Луна светлела, умирала,
Раскаты грома и дожди,
И время шло. Ну подожди
меня. Куда летишь?
Куда спешить тебе, скажи мне,
Ты разве не само решишь,
Когда и что б происходило?
Всё бьют настенные часы,
И этот стук, меня будя,
Как будто бы мне смерть грозил,
И я пугался, не шутя.
Такое зрелище батрак
Увидел бы, да посмеялся,
А я все с ужасом боялся.
Слова же друга в голове
Засели и на долго.
Это заметила Мария,
Сим фактом беспокойна.
— Ты после друга сам не свой,
Хоть время и прошло,
Ты будто выть скоро начнешь,
Уставившись в окно.
Скажи мне, что с тобою?
Неужто заболел?
Давно ли ты молитвою
Вновь начинал свой день?
— Да, Маша, точно болен, сильно,
А как зовут болезнь не знаю.
И ты не знаешь. Доктора
От сей болезни не спасают.
Меня ты любишь?
— Да, конечно.
— Но это всё твои слова,
И им я должен свято верить,
Дышу все дымом от костра,
А что костер? Он дымом пышет.
Ты видела, друг одинок,
И он владеет целым царством,
А что же я? Совсем не инок:
Ни королевства, ни богатства.
Уж время быстро пролетело
С нашей учёною скамьи,
А он как был и чист, и верен,
Так был он до сея зари.
Отец погиб, и от кого!
Его соратники, друзья
Его пленили, всё за зря,
И расстреляли. Род думный дьяк…
И расстреляли… в спину нож,
А мне б не кончить с тем же духом,
Надеюсь, ты меня поймешь,
Что эти думы не со скуки…
— Что слышу я? Ах, в спину нож?
Вонзить тебе его должна? — потом, немного погодя,
Не может быть, что не ждешь
Спокойствию верные слова,
Что обнадежили б тебя…
Как смог же ты
В любви моею усомниться?
Что сделала такого я,
Чтоб блудницею очутиться?
В момент сложнейший вашей жизни
Я к вам пришла… ты звал меня,
Чтоб вы меня любили нежно,
Чтоб от отца не умирал.
Ваши глаза были дерзки,
Душа грязна смертью отца,
Но я не бросила тогда
Попыток ваших становленья,
И стали вы свободны от
“души волненья моря”,
Признали чувства, вспыхнул вновь
Ваш дикий Марс холодный.
Вы мне не верите. Кому?
Скажите мне на милость.
Играю плохо я в жену
Иль вам за ум мой стыдно?
Ах, думаете, я всё вру
И мне постыла правда?
Однако ж, я вас всё люблю,
Но чувству вы не рады.
Молчала я до сей поры,
Меня вы мало знали,
Что я Мария Жануа,
Хоть раз вы где слыхали?
Хочу кричать и говорить подолгу
И вам сказать, все, что хочу,
Но слов признать вы не готовы,
А я иного не могу.
— Я убедился наконец,
Что друг мой полный гений!
Вот вы! Натура! Ваш венец!
Специальная богема!
На обвинения вините.
Наука эта тяжела,
Ну что ж, прошу я вас, примите,
Свободу воспеваю я!
Я благодарен вам, идите,
Похвастайтесь своим подругам,
Что глупый гений, и безумный,
Поверил сим пустым словам.
И это истина! Так надо!
Тогда лишь только правду сыщешь,
Когда словам не будешь верить,
Иначе правду не отыщешь,
Не я один сея сказал.
Я вас люблю, сказал не раз,
Такой вот странною любовью,
Но такова даёт мне глас
Не быть глупцом и петь про волю!
Таков я! Я не эгоист,
Я лишь помочь тебе хочу.
Сомненья — суть одна лишь прелесть
И к каждому идет лицу.
Мария отошла к двери,
Как будто б Мишу ужалась,
И слезы по ее щеке
Катились градом, в пол вбиваясь.
— Что ж, получилось, молодец,
Сомненья сеять ты стал мастер,
И сомневаюсь я теперь,
Что наша встреча — не случайность!
Но что случилось, где же ты,
Любимец мой, любимец верный,
От куда лапы Сатаны
Трясут вас сильно и безмерно…
Открыла, выбежала в дверь,
Стоном прихожую полня,
Теперь входную и на свет
Среди полуночи бежала.
Ушла. Вот дура, дура баба!
Всё чувствами она держима.
Ей правду лично объясняют,
А всё уйдёт, уйдёт — и мимо.
“Великий век моральных разложений”,
К другу поехал вновь, он объявил,
“И ваша дама есть простое подтвержденье,
Тому, что в доводах своих я не глупил.”
“Ну как так можно, ну скажи мне, милый друг,
Неужто правда я рассудок потерял?
Но правду презирать, и так дотошно,
Ну как возможно? Что за бес её занял?
Я разве был преступен в своих думах?
Хотя не раз уже их изливал,
Но раньше вторила она мной данным мыслям,
А ныне ж вдруг она восстала.
А в чём причина? Вот удивительная девка,
Меня винила на мои слова,
Что ты в сем виноват. Слезами надурила
Себя, пытаясь и меня.”
“О это, право, странность пребольшая,
Чтоб в ссоре вашей меня винить
Для этого ума совсем не надо,
Мне жаль вас, жаль вас, Михаил.”
“И убежала! Кинусь я за ней?
Того то она явно возжелала,
Пустившись в бег промеж полей
В глухую ночь под лунным скатом.
Меня решила обмануть!
Не будет так, совсем не будет,
Моё достоинство пятнать
Она не сможет. Пусть забудет.
Слезами сильно обливалась,
Катились те с высоких гор,
Упав на доски — разбивались,
Ушедши — она вновь придёт.
И что тогда? Моя свобода
Во смехе пламенном проснётся,
И долго она не уймётся,
Шакалом ищет вновь раба,
И вот он! Сам ко мне вернётся,
Коль зимние пойдут ветра…”
“Ты что ж, рабом Марию кличешь?
И в этом думаешь ты прав?…”
“А как ещё свободу сыщешь?
Ведь то не я, а ты сказал.”
“Как я? Когда об этом было?”
“Так ведь вчера, передо сном,
Любовь, свобода не едины,
И первой суть один лишь гнёт,
Кой я смирить хочу. Спасибо,
Ты вновь глаза мне приоткрыл,
Но как-то слышатся мне тихо
Твои поддержка и советы…”
“Ну как же, ты Марию любишь,
Но вдруг владеть ей захотел,
Как будто б чья она прислуга,
Иль вещь какая-то…”
“Злодей. Ну что ж меня ты очерняешь,
Паду к твоим ногам великим,
Ты жизнь мне ясно проясняешь,
Тебе спасибо, святый ликом!”
И сила страшная внутри
Сломала ноги и тогда
Я быстро пал к его ступням,
Как будто б он мне идол стал.
Он резко встал, почти вскочил,
Глаза таращились в меня,
Он тростью по лицу водил
И в ужасе одно шептал:
“Твоё лицо, Миша, лицо,
Глаза твои безумны в край,
Я кем предстал тебе и как
Ты мои мысли трактовал?”
“О, как хотел ты, так и было,
Как думал ты, так ныне я,
Прошу, прости меня, владыка,
Коль что-то я не так сознал.”
А пламя сзади возросло,
И будто комната пылала,
А я всё медленно вставал,
Отсчёт себе не отдавая,
Кто я и что я, где ж теперь
Мне думать было о таком,
Коль праведный, да Божий взор
Меня смотрел, боясь премного…
Мне друг сказал идти домой
И я послушно всё принял,
Закончить этот разговор
Сам друг, увы, не пожелал.
Тянулись дни в моём имении,
И тишина мне верный друг,
Не слышно ничего, но только
Телеги писк и плуга стук.
Я, сидя за моим столом,
Всё думал много и писал,
Весь день прошёл, и вот другой,
И третий, дцатый пропадал.
На пыльной полке керосинка,
Теперь уж лампа без названия,
Писать без света было дико,
Но Солнца помогло старанье.
Окошко сразу выходило
Вблизи меня всё на диван
И утром, днём, с большим уменьем,
Кое обрёл совсем недавно,
Я на диване и писал.
А коли ночь наступит резко,
Сменив всё серое на тьму,
Под лунным светом обелиска,
Я трактовал всю жизнь мою.
О чём писал произведение?
Да так, смотрел свою судьбу,
И величаво, и манерно,
Всё рассуждения на яву.
Терзали разные сомненья
В событиях жизненных триад,
О чем писать своё творение,
Сказать по правде, был я рад.
Не каждый мирный человек
Такие страсти заимеет,
Как потерять отца, друзей,
А ныне жить, как Галилей,
Отшельником в далёких замках…
И не гнушаться сей судьбы,
И не молиться о прощении,
Но пожинать свобод дары,
Толкуя только с привидением
Грехов прошедших. Ныне лучше,
Живя один и сам с собой,
Без всяких мелочных прелюдий
С собою говорить открыто.
О, этого я не желал!
Чтоб вовсе я забыл о свете,
Не только бальном, но и в общем,
Чтоб жил без дома, но в карете,
Что от театра, что в балете,
Что в общею дворянской мете,
Но без колёс. Моё ль желание?
Безумие это нарастало.
И я писал, но мне не проще
Час от часу уж становилось,
И вновь трактуя всё по новой,
Стирания сильно участились.
Когда я был ещё ребёнком,
Я, помню, по лесам ходил,
И как-то странно и неловко
Я время там и проводил.
Читая разных романтистов,
Пытался я тогда понять,
С чего всем этим дядькам вместе
Природу было воспевать?
Красоты были из их слов,
Как будто б рай они писали,
Но сшедший слякотный покров,
Звериный запах из их нор,
Меня в обратном убеждали.
И вот, придя опять туда,
Увидел раненную птицу.
Виднелось только пол крыла,
Виновником была лисица.
Я палку взял, собрал все силы,
Какие я тогда держал,
И с ором бросился на хитрую,
Её заставив убежать.
А птица плакала, роптала,
Пищала громким гласом очень,
И к Богу всё она взывала…
И я пришёл на её очи.
Что делать было, я не знал,
Нести домой? Отец не пустит.
Кормить? Так нечем. Пить? Провал.
И не было путей, по сути.
А лес во тьму пал, тише стал,
И тем меня насторожил,
Что, может, ор мой громкий стал
Приманкой тем, кто здесь бывал?
И паника звала назад,
Кричала: “Надо уходить!”,
А птица громко щебетала,
Её с собой прося увесть.
Я быстро думал, смотрел врозь,
А птица кровью обливалась,
Вдруг слышу сзади ветки хруст,
Тогда я бегу и предался.
Вернувшись позже, я узнал,
Что хруст был лишь деяние ветра,
А птичка знать того не знала,
Всё там же гнило её тельце.
Я ль виноват в её судьбе?
Ведь, как ни как, не я крыло
Своей рогаткою подбил,
И всё не я, всё существо,
Что с кровью только может жить.
Моя непомощь — не враньё,
Я не хотел её губить,
Но лес опасен, там зверьё
Могло за птицу и убить…
Хотя, я дал надежду ей,
На крики явно отзовясь,
Я в этом, может, не великий,
Я, Богом став, не смог спасать…
Природа… всё загадка ныне,
От куда, что и почему,
Но Солнце есть её творение,
Благодаря чему пишу,
А значит, что-то в этом есть,
Не гадкий это опыт вовсе,
Там быть и с нею песни петь,
Ты всё один, но на свободе!
Мне мир теперь казался вновь суровым,
Но нет тут светчины и нету тут пажей,
Но почему-то в тишине прескромной
Я слышать стал гласа теней.
И каждый угол ими занят, и столы,
И в доме жить мне стало неудобно.
Одно спасение нашёл от сатаны,
Оно хранится на обычном поле.
Оно большо, простора много,
Трава зеленая мне ноги щекотит,
Однако ж, сидя против Солнца,
Не слышу тени даже писк.
Ветра ударили мне в ноздри,
Учуял слабый аромат
Огромных, вечно живых сосен,
Березок близких в аккурат.
И предо мной весь мир во всех деталях,
Совсем не склонен он к земле,
Да и не нужно того мне,
Чтоб я владыкой слыл владыки.
Но как-то странно показались
Листочки — девственно белы,
И облака похожи были,
И было всё белей залы
У друга во дворце. Аж что ж,
Он знает белую природу,
Ведь, в сущности, она ему
Единственная непокорна.
Он бы её признал лучи,
И запах чистых, Божий дар?…
Так вот, когда же я ошибся,
Его обычный парк назвав
Садом райским… вот же он,
Блестит, поёт и мне трезвонит.
И зверь тут каждый чтит свое,
Закон ему не нужен боле.
А всё с чего? Как нет владыки,
Так и не может быть рабов.
Как здесь возник эдемов сад,
Не будет больше городов.
Но яблок нет, нет искушенья,
Так что ж, не рай это совсем,
Коль нет по Божьему велению
Каких-то адовых вещей.
Иль есть они, а я не вижу
Большие замыслы Творца?
“Средь нас, чистых, один ты грязен”,
Мне нашептала вдруг трава.
Я оглянулся; может шутка?
Да нет, стою совсем один,
Так не обман был это слуха…
Кто говорит, о, говори!
В ответ мне листья зашуршали,
Поднялся ветер, стукнул гром,
Стихии резко вдруг унялись,
И я сказал с закрытым ртом:
Я заблудился в своих думах,
Я минотавр в лабиринте,
Кой скоро убивает всех,
Кто рядом крикнет “Помогите!”,
Но! Однажды потеряв отца
Решил людей я не калечить,
Марию тут же отыскал
И друга теперь повстречал,
Но что опять? Ну что такое?
Как было очень хорошо,
Так стало вновь мне сильно плохо,
Как будто б где я согрешил.
А я ведь лишь тебя молил
И всё. О чём еще мечтать?…
А что с Марией? Где она?
Уж много дней её не вижу,
Ох, я от ярости ослеп,
Кончину скорую предвижу,
Мария, я иду к тебе!
И объяснюсь, как вас увижу!
И вот ушёл тогда я с поля,
Бежал быстрей к своим сеням,
А белый лист березы прочей,
Чернея, провожал меня.