Гильзы в золе [сборник]

НОЧЬЮ

Татьяна Клюева звала своего напарника Акрихином. Она была уверена, что ядовитый старик послан ей Господом в наказание. Безбожный сторож, зная, что Татьяна – верующая, терзал ее вопросами, на которые Клюева не находила ответа. Астрединов разбирался в Священном Писании лучше Татьяны. Недаром до революции он обучался в школе Закону Божию. Словно иглы, вонзал в ее душу богохульные вопросы.

Несколько дней назад он, например, спрашивал, сворачивая желтыми пальцами цигарку и обнажая в улыбке немногочисленные гнилые зубы:

– Значит, «Бог создал все». – Акрихин повел рукою с прокуренными пальцами вокруг себя. – И не в один присест, а спрохвала. Помнишь: «Земля была темна и пуста, и тьма над бездною, и дух Божий носился над водою. «Да будет свет, – сказал Господь, – и стал свет». А до этого Бог, стало быть, все прошедшие века в потемках сидел? Как же это получается, Татьяна?

Глядя с усмешкой на растерявшуюся Татьяну, он поднялся с лавочки, закинул ружье на плечо.

– Можешь не ломать голову. Все равно ничего не придумаешь. За этот вопрос батюшка на уроке Закона Божия так меня линейкой треснул, что я всю жизнь помню. Духовную семинарию кончил поп, а ничего лучшего не придумал.

Щуря выцветшие глазки, старик радостно засмеялся.

– Тебе вот говорят, что кит проглотил Иону, и ты веришь. А сказали бы, что Иона проглотил кита, ты бы тоже поверила. А зачем же у тебя голова на плечах? Бросила бы ты эти сказки, голуба душа, да пробивала бы дорогу, пока молодая, не отиралась бы в сторожках. Специальности бы добивалась. А сторожить и стариков хватит. Вот что я тебе скажу. Ты вот все плачешься: нет правды, обман везде, мужики – негодяи. А какой путевый уборщицу или сторожиху сейчас замуж возьмет? Забулдыга какой-нибудь. А с забулдыги какой спрос? У меня вон у самого сын такой. Каждый день с женой бои. Не чаю, когда свою квартиру получат. Они на отработку ходят. Глаза бы не видели. Вот оно что. – Акрихин погасил окурок, аккуратно затоптал.

– Ну, ладно, пойду. Погляжу, что там. А то доски вечером сгрузили.

Сгорбившись, Астрединов зашагал в сторону освещенных электрическими лампами кирпичных коробок, которые возвышались позади складов.

Слова старика оставались в сердце Татьяны, как занозы.

До двадцати двух лет Клюеву не привлекала религия. Она без оглядки отдавалась радостям жизни.

Но скоро наступило отрезвление.

Мужчина, с которым она сожительствовала, оказался женатым. Он возвратился к семье, оставив ее с грудным ребенком. Она умолила соседку присматривать за малышом, платила ей третью часть своего небольшого заработка, сама перебивалась с картофеля на хлеб, пока не определила сынишку в круглосуточные детские ясли.

Только спустя два года Татьяна вспомнила, что еще не стара.

Ее квартиру стали посещать мужчины. Один из них скоро остался у Татьяны жить.

Женщина надеялась, что он в конце концов оформит их отношения. Но сожитель внезапно завербовался на рыбные промыслы как раз в то самое время, когда Татьяна ждала ребенка. Первое время он писал ей и высылал деньги, а потом бесследно пропал. Может быть, женился.

Клюева осталась одна с двумя детьми: с трехлетним, который уже ходил в детский сад, и с грудным.

В цехе ей старались помочь: освободили от платы за детский сад и ясли, купили младшему приданое, а старшему – одежду, дали просторную комнату, несколько раз в году выделяли денежную помощь, предложили место ученицы токаря (она работала уборщицей в механическом цехе).

Все, однако, стали замечать, что Клюева сделалась замкнутой, отрешенной от жизни. Глаза ее, казалось, подернулись какой-то невидимой пленкой. Попытки людей поговорить с нею по душам Татьяна воспринимала болезненно. Пойти учеником токаря неожиданно отказалась.

На заводе не знали, что к ней домой зачастила «сестра» Ольга из секты истинно православных христиан, остроносая конопатая женщина с постным лицом. Она утешала Клюеву и день за днем готовила ее к приятию Божьей истины. Многое в проповеди сектантки вызывало недоумение, но «сестра» нашептывала, что только избранным может открыться божественный смысл учения.

Татьяна стала молиться, читать библию, сошлась с другими сектантами. Наставники погашали в ней все сомнения. На каждый случай у них была готова цитата Священного Писания. Жаждущая утешения Татьяна охотно их слушала. «Жизнь наша – сон, а смерть – пробуждение, – говорили ей. – Весь мир погряз в грехе и безбожии. В нем нет ни сердечности, ни состраданья. Разве ты сама этого не видишь? Человек на земле должен жить лишь мыслями о небе и спасении души. Только вера дает утешение, только в общине ты найдешь истинных друзей».

Клюева вставала с молитвой, которая день ото дня становилась все усерднее. Дети уже подросли, старший ходил в школу, младший – в детсад. По утрам они с тоскою ждали, пока мать перестанет стоять на коленях, называть себя рабою и класть бесконечные поклоны. Они хотели есть.

В дневное время Татьяна была свободна. Она работала посменно. У нее стали собираться «братья» и «сестры» по вере. Расцеловав каждого из них, она с просветленным лицом вела их в комнату. Сына Татьяна выпроваживала на улицу, не считаясь с погодой. Собравшиеся читали потрепанные тетради и книги, рыдали над Откровением Иоанна Богослова, предрекавшего конец света, выкладывали на спичках «звериное число» и высчитывали год прихода сатаны.

Если на улице было не слишком холодно, Борис оставался доволен. Был повод не учить уроки.

Младший не связывал Татьяне руки. Клюева брала его из детсада лишь по субботам.

Когда «братья» и «сестры» не приходили к Татьяну, она сама шла к ним. Повязав до самых бровей платок и крестя перед собой общий коридор до выхода на лестничную площадку, Клюева удалялась с тетрадью под мышкой. В эти дни Борис, возвращаясь из школы, задвигал портфель под кровать и уходил на улицу.

Татьяна запретила сыну вступать в пионеры, он не ездил в пионерский лагерь. Желая не только словом, но и делом потрудиться во славу Бога, она усердно обучала Бориса молитвам. Едва сын садился за книги, она звала его на вечерние или ночные молитвенные собрания. И снова портфель задвигался под кровать. Мальчик смиренно шел рядом с матерью, глядя с тоскою на встречавшихся товарищей.

Клюева сделалась активной сектанткой и уже сама внушала Божью истину тем, кого считала подходящими для бесед.

Духовно изолированный от сверстников и учителей, Борис как бы остановился в своем умственном развитии. Два года он сидел во втором классе, два года в третьем, был оставлен с заданием на осень в четвертом.

Когда соседи просили Татьяну больше приглядывать за сыном и не оставлять его одного, она отвечала: «На все воля Божья. Даст Бог, будет хорошим, не даст – значит, так угодно Богу. Я молюсь за него».

Молитвы, однако, не мешали Борису усваивать дурные привычки: сквернословить, жестоко избивать ребят послабее, воровать арбузы в ларях, капусту с машин, доски со строительства.

Клюева за время учебы сына ни разу не была в школе. Сектанты внушали ей, что сын служит сатане. Мать пытались вызвать на педсовет, но она ответила члену родительского комитета, приходившему к ней, что полагается не на педсовет, а на Бога. Наконец учителя сообщили на завод, что Борис совсем перестал ходить в школу. С Татьяной решил побеседовать начальник цеха.

– Все от Бога, – невозмутимо отвечала Клюева. – Вам Бог дал быть начальником – вы начальник. Мне дал Бог быть уборщицей, я – уборщица. Значит, господь не дал ему разума учиться.

Сама собою беседа уперлась в вопрос о вере.

– А вы не верите, что есть Бог? А почему же я чувствую, что он есть, что он во мне? – говорила она. – Мне было тяжело, и он дал мне утешение, научил терпеть. Я страдаю, но у меня на душе счастье… Почему так много молилась? Я спасала душу. Я грешница. А о Борисе я день и ночь думаю. Я молюсь за него. Бог его не оставит.

Начальник цеха сидел потрясенный. Только теперь он понял, что Клюева в свое время нуждалась не столько в материальной помощи, сколько в участии, в добром слове; понял, что этого слова ей в цехе не сказали.

Теперь к Татьяне стали внимательны, посещали ее, пытались вызвать на откровенность.

Начальник цеха, несмотря на то, что все интернаты были укомплектованы, хлопотал, чтобы старшего сына Клюевой изолировали от матери и поместили в школу-интернат. Но было уже поздно.

Татьяна решила уйти с завода.

Ей долго не выдавали трудовую книжку, уговаривали, просили одуматься. Но она обратилась в обком профсоюза, и расчет пришлось оформить.

Начальник цеха не оставлял забот по устройству старшего сына Клюевой в интернат. В середине сентября с помощью директора завода он добился места. Теперь Бориса предстояло найти. За мальчиком трижды приходили домой, но ни разу его не заставали. Татьяна говорила, что не имеет понятия, где сын.

Сердце матери разрывали противоположные чувства. С одной стороны, она боялась за будущее сына, с другой – опасалась, что его отправят в интернат «служить антихристу».

Когда сын говорил, что заночует у товарища, она не настаивала на том, чтобы он остался дома.

Старик Астрединов, напарник Татьяны по новому месту работы, показался ей вначале человеком, которому можно открыться, не опасаясь насмешек. Много с ним было переговорено в долгие ночи, прежде чем Татьяна призналась, что она верующая и посещает молитвенные собрания.

С этой ночи она пожалела о том, что ушла из цеха. Если бы не близость новой работы от дома, Клюева давно бы ушла на другой объект.

Татьяна уверяла себя, что старик берет верх в спорах потому, что больше начитан в Писании и умеет цепляться за пустячные противоречия в книгах, возможно, кем-нибудь искаженных, и что ему не поколебать того, что вошло в ее душу. Татьяна старалась затоптать в своем сердце угольки сомнений, вызванных греховными речами старика…

Стройплощадка была тиха и безлюдна. Вечерняя смена в субботу и воскресенье не работала.

– Бестолковая у нас с тобой сторожба, Татьяна. Ты в один конец, я в другой. Пока обойдешь – полчаса. А склад без присмотра. Давай-ка мы с тобой сегодня так: один будет ходить, другой где-нибудь напротив склада сядет, хоть вон за той катушкой из-под кабеля. А потом кто ходил, отдохнет, а кто сидел, походит. Если заметишь, кто полезет к складу, свисти в свой свисток милиционерский. А я стрелять буду. Отгоним!

Старик отправился в обход.

Татьяна сидела на порожнем ящике, за высокой катушкой из-под кабеля, и прислушивалась к последним голосам ребят и девушек в соседнем поселке, где жила сама. Около часу ночи песни и смех смолкли. Воцарилась густая и мрачная тишина. Клюева зябко ежилась в стареньком плаще. Лето осталось позади. Сентябрьские ночи стали прохладными.

С дедом Татьяне было веселей. Теперь он придет нескоро. Объект большой, разбросанный, пять домов.

Неподвижность и тишина клонили к дреме. Клюева старалась отогнать сонную одурь, но глаза слипались и голова повисала на грудь. Сколько Татьяна просидела в полузабытьи, борясь со сном, она не знала. Потом сделалось легче. Чтобы окончательно прогнать оцепенение, женщина поднялась с ящика, потянулась.