Презумпция невиновности

3

Повозка поднялась на пригорок. Иван Тимофеевич кивнул на росшие за обочиной в поле три березы, предложил:

— Отдохнем малость. Да и Машка притомилась.

Он отвел лошадь на обочину, положил ей сена, ослабил чересседельник и, прихватив с собой домотканую подстилку, неторопливо пошел к березам. Я двинулся следом. Эти березы мне хорошо были знакомы. Помню их с раннего детства. Здесь мы не раз бывали с Валькой. А первый раз навестил их в апреле сорок четвертого. Мы тогда с дедом ходили за березовым соком. И увидели убитого парашютиста.

...Он лежал ничком, уткнувшись головой в поднятый корнями березы бугорок земли. Рубашка убитого вылезла из брюк, обнажая худое желтое тело, волосы перепутались со стеблями прошлогодней травы.

Дед Аким медленно опустил на землю рядом с собой бидончик и достал из кармана кисет, начал скручивать «козью ножку». Но руки его дрожали, и табак просыпался на старые штаны. Так и не закурив, дед спрятал в карман кисет, сказал:

— Неделю назад немцы схватили его на околице нашего села — видать, разыскивая партизан, парашютист напоролся на заставу немцев. Надо похоронить его по-людски. Валька, — это уже относилось к моему приятелю, — сбегай на хутор к дядьке Кузьме за лопатой!..

Но бесшабашный, никогда не унывающий Валька остался глух к просьбе деда — он растерянно смотрел на убитого парашютиста. И вдруг сказал:

— Смотрите, плачет...

— Кто? — не понял я и вздрогнул.

— Березка.

Только тогда я заметил, что ствол березки, под которой лежал убитый, в нескольких местах был поврежден пулями. Из ранок сочился сок. Он накапливался на отставшем от ствола кусочке коры, и тяжелые, прозрачные, как слезы, капли падали рядом с головой расстрелянного парашютиста...

Я рассказал Ивану Тимофеевичу об этом давнем событии. Он с грустью отозвался:

— Когда в пятидесятых годах разыскивали в округе захоронения наших воинов и партизан, эту могилку, помню, указал нам Валентин. Деда твоего уже не было в живых. Парашютиста мы перезахоронили в братской могиле. Жаль, что он так и остался неизвестным...

Когда подошли к березам, учитель оживился:

— Сейчас угощу тебя соком родины. Помнишь: «...И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком...» Душевная песня, но что-то давно уже не слышал ее по радио. Смотри, полные банки. Утром, когда ехал на автовокзал, поставил их...

У корней березы стояли две литровые банки, наполненные соком. Одну из них он протянул мне:

— Угощайся.

Сок оказался прохладным, чуть сладковатым, с привкусом древесины. Отпил добрую четверть банки, похвалил:

— Добрый напиток.

— Пей еще. На днях надо будет замазать ранки берез — им скоро листья распускать. Видать, кто-то из Радчено стволы просверлил, сок заготавливает.

Иван Тимофеевич расстелил на робко зазеленевшей траве подстилку, кивнул мне:

— Присаживайся, малость передохнем. Еще два километра осталось до Мосточного, — вздохнул. — Наверное, мужики могилу уже выкопали. Завтра часов в десять привезут Валентина...

Мы присели на домотканую подстилку, я закурил. Помолчали. Иван Тимофеевич отпил из банки, поставил ее рядом с собой, заметил:

— Дождливое лето будет в этом году.

— Откуда вы знаете?

— Вон смотри, как обильно течет березовый сок. Верная примета.

Я видел и чувствовал, что Ивану Тимофеевичу сейчас очень тяжело — Валька был для него единственным сыном. Не дай бог кому-то хоронить своих детей! Это противоестественно самой природе человека — дети должны провожать в последний путь родителей, а не наоборот. Старый учитель по-мужски прятал в глубине души свое горе, старался уйти от разговоров о сыне — у него еще будет время наедине в пустом доме бессонными ночами пережить, переосмыслить случившееся. Мне тоже было нелегко, но я обязан разобраться в этой трагедии, найти причину добровольного ухода из жизни друга детства и юности, человека, обладавшего завидным мужеством, чувством собственного достоинства, никогда не шедшим на сделку с совестью. Потому и решился спросить:

— Неужели Валентин ничего не рассказывал о своих делах?

Иван Тимофеевич покосился на меня, пожевал губами и неохотно ответил:

— Представь — нет, не говорил. Он вообще уходил от темы своей работы, и я интуитивно догадывался, что не все у него ладилось. Раньше к нам нередко заезжали его сослуживцы, а потом, как отрубило, — никого!

Я осторожно спросил:

— А когда в доме перестали бывать приятели Вальки?

— В этом году никто не заглядывал. Нет, вру: немного раньше. Как-то в декабре Валентин вернулся с работы веселый, довольный, намекнул, что в его службе намечаются некоторые изменения, попросил назавтра приготовить скромное угощение, будут его сослуживцы. Но назавтра никто не приехал. Валентин вернулся поздно вечером хмурый, раздраженный и сразу лег спать. Утром встал, отказался от завтрака и поехал в отдел. Ровно неделю не появлялся. Где был, не знаю, не спрашивал. Но только с тех пор и стал замечать за ним неладное. Под Новый год он дежурил в отделе. Домой приехал к обеду, привез бутылку шампанского, предложил: «Давайте по-семейному отметим наступивший Новый год». А за столом вдруг сказал: «Знаете, Иван Тимофеевич, пока у власти Иван, мне просвета не видать!»

— А кто этот Иван?

— Прокурор района Клименков.

— Иван Клименков? Флюгер? — удивился я. — И давно он тут? Ведь раньше он работал в прокуратуре Казахстана.

— С осени прошлого года у нас. Флюгер... Вообще-то объективное прозвище вы дали ему в детстве. Дважды пришлось мне с ним столкнуться по поводу наших деревенских проблем. Скользкий, как угорь, нос по ветру держит, умеет улавливать желания начальства. Весь в отца. Тот в тридцатых годах как председатель сельсовета успешно перевыполнял процент по раскулачиванию, не один десяток трудовых семей отправил в северные края. Да и в моей судьбе Митя не последнюю роль сыграл. Впрочем, он и не скрывал, что написал в НКВД на меня донос, до конца своих дней был убежден, что действовал в духе времени, так, как от него требовала партия: помнишь его?

Дядьку Митяка я хорошо помнил. Врезался в память давний эпизод.

...На западе еще гремела война. Мы только что с матерью перебрались из сырой, затхлой землянки в приспособленную под жилье усилиями женщин баню. У меня болели ноги, ходить я не мог, поэтому целые дни проводил на лавке перед маленьким окошком. В тот день я вырезал из картошки фигуру лошади. Вернувшаяся с работы мать увидела, чем я занимаюсь, заплакала:

— Самим есть нечего, а ты картошку переводишь! Я же тебя просила... Вот позову Митяка. Да вон легок он на помине...

Я выглянул в окно. По улице и в самом деле размашисто шагал дядька Митяк. Длинные полы офицерской шинели хлестали его по голенищам сапог. Митяк раздраженно говорил семенившему рядом с ним тщедушному мужику:

— Выгрести все до зернышка! Сопротивляются — стереть с лица земли!..

Меня словно ветром смахнуло с лавки. Дядькой Митяком пугали детей...

Иван Тимофеевич отхлебнул из банки, вытер ладонью губы, сказал:

— В последние дни Валентин по вечерам что-то записывал в общую тетрадь. Может, дневник вел, но я не интересовался.

— А где сейчас эта тетрадь?

— Где-то дома должна быть. Постараюсь найти.

От недалекого озера потянуло дымком, запахом жареного мяса и подгоревшего лука. Иван Тимофеевич невесело усмехнулся, пояснил:

— Вечеря с ухой и шашлыком для начальства готовится. Но что-то рано они сегодня. Никак высокий чиновник в наши края пожаловал?

— Неужели и в наше время пьянки продолжаются? — не поверил я.

— А чего бояться? Они — власть, народу не подотчетны, да и чхали они с высокой колокольни на этот народ. Их даже прошлые выборы ничему не научили. Уверены были в традиционном единодушии народа. Правда, для перестраховки из трех зарегистрированных кандидатов в списках для тайного голосования оставалось перед самыми выборами по одному. Народ и на этот раз оказался единодушным в лучшем смысле этого слова. Первый секретарь райкома Белокопытов, несмотря на все ухищрения подчиненных, не прошел. Не избрали его и при повторном голосовании. Местная «элита» вначале всполошилась, попыталась найти виновников случившегося конфуза, не нашла, потом все пошло-поехало той же проторенной дорогой... — После паузы, покусывая травинку, Иван Тимофеевич задумчиво продолжал: — В народе подорвано доверие к партийной власти. Это результат политики брежневского аппарата. Все дело в том, что большинство этих аппаратчиков остались на прежних местах, они с таким же рвением сегодня поют дифирамбы перестройке, как и ратовали за «успехи» застойного времени. И пока не будет сломан бюрократический аппарат, перестройка далеко не продвинется, если вообще не затормозится. У нас уже есть печальный опыт — недолгая хрущевская оттепель. — И поднялся. — Поехали, Игорь. Видать, проголодался? Потерпи малость.