Четвертая империя. Заговор наркомовских детей

1.1. Место действия — 175-я школа Москвы

Опытно-показательная, или образцовая школа № 25 (с 1937 г. — № 175) по праву считалась «советским лицеем», и многие высокопоставленные чиновники, артисты, ученые, лауреаты государственных премий предпочитали здесь обучать своих отпрысков[1]. Упразднение образцовых школ в апреле 1937 г. — в видах уравнения возможностей детей в получении образования — мало что изменило. По данным Московского городского отдела народного образования (далее Мосгороно) на 1 февраля 1941 г. 175-я входила в тройку лучших школ столицы, где успеваемость приближалась к 100 %[2]. Школа по-прежнему придерживалась высоких стандартов в преподавании базовых дисциплин и содействовала раскрытию талантов своих питомцев. В распоряжении последних была библиотека из 12 тыс. томов и подписка на 40 периодических изданий. В школе действовали кружки и секции, отвечающие самым разнообразным запросам: литературный, авиамоделирования и автомобильного моделирования, радио и электротехники, фотографии, спортивные секции, школьные театр, оркестр и даже интернациональный клуб по переписке со сверстниками за рубежом[3]. Благодаря щедрым шефствующим организациям — газете «Известия», Союзу кооперации, Наркомлеса — эта школа имела не только все необходимое, но порой и избыточное оснащение. Так, по свидетельству комсорга школы П. Васильева, в 1936 г. на 2 тыс. руб. были закуплены явно лишние приборы, которые не использовались на уроках и пылились на полу лаборатории физического кабинета[4]. И это на фоне того, что школы Москвы в подавляющем большинстве, как признавался заведующий Мосгороно, были «оборудованы значительно хуже, чем старые гимназии и реальные училища»[5].

Отличный состав педагогов этой школы удерживался благодаря повышенной зарплате и преимуществам, которые обеспечивала близость к власти. Как доносил тот же комсорг, директриса Н.И. Гроза в любой момент могла набрать номер телефона райвнуторга или другой структуры и затребовать любой ресурс, в котором нуждалась школа. Для этого было достаточно упомянуть имя одного из родителей: «К нам на днях приедет Молотов, его дочь учится у нас, и нам нужно подготовить школу»[6]. Однако при этом школа не подстраивалась под детей с громкими и даже внушающими трепет фамилиями. А учителя не боялись заходить за «красную черту» в преподавании своего предмета и в манере общения с учащимися. Например, словесница А.А. Яснопольская по старорежимному обращалась к ученикам «господа», курила на уроках, знакомила старшеклассников с отсутствующей в школьной программе литературой Серебряного века. Непродуманный или глупый ответ любого ученика она сразу же пресекала словами: «Сядьте, завяньте», — и еще рукой показывала, как следует «завянуть»[7]. Известный математик Ю.О. Гурвиц, вопреки возложенной на учителя обязанности подтягивать отстающих учеников, публично заявлял о том, что не считает нужным тратить свое время на закоренелых двоечников[8].

Оценки за знания и поведение выставлялись справедливо, а репутация, которой пользовался ученик, являлась вполне заслуженной. Например, Вася Сталин часто получал нарекания за поведение и двойки за невыученные уроки. В то же время среди соучеников он слыл хорошим товарищем и общественником, поэтому на комсомольском собрании был единогласно принят в ВЛКСМ. А на вопрос о роде занятий отца на том же собрании сдержанно ответил: «Партийный работник»[9]. Скромной и доброй девочкой запомнилась его сестра Светлана, старавшаяся ничем не выделяться из общей массы, но в отличие от брата хорошо учившаяся[10].

Равенство, демократизм, товарищество были не показными качествами этого учебного заведения. Если детей привозили на автомобилях, то высаживали не у входа, а подальше, так что какое-то расстояние именитые ученики шли пешком, наравне с другими, жившими поблизости или добиравшимися на общественном транспорте. Не поощрялось ношение одежды, подчеркивавшей особый статус родителей или хотя бы более высокий достаток семьи, чем у большинства. В детском коллективе были развиты взаимопомощь и взаимовыручка. Когда у Риммы Мак-Маевской были арестованы родители, она стала, по собственному признанию, «дочерью школы»: родительский комитет, учителя и товарищи помогали действенно и тактично. Когда же выяснилось, что у нее нет другого платья, кроме того, что она носила ежедневно, — красного в белый горох, и из-за этого она не сможет прийти на выпускной вечер в 1940 г., то все ее одноклассницы разом отказались от белых платьев, уже пошитых или заказанных, и подобрали себе другие, в тон ее[11].

Не случайно именно эту школу выбрал в качестве объекта исследования известный американский историк образования Л. Холмс. Изучив много документов и проведя 36 интервью с еще живыми в 1990-е гг. учащимися 1930-х гг., он пришел к неожиданным выводам. Во-первых, при жестком дисциплинарном порядке, который соблюдался в школе, допускалась определенная доля гуманной спонтанности в реакциях и действиях учащихся, что способствовало восприятию ими школы как второго дома[12]. Во-вторых, невзирая на моральный урон, нанесенный Большим террором, все учащиеся продолжали верить в коммунистический идеал и разделяли советские ценности. Одна из бывших учениц выразила это так: «Для нас небо царской России было серым, а социалистическое — голубым»[13]. По мнению Холмса, школьная работа помогала ребенку установить свою связь с обществом и государством и отвечала официальным планам преобразования человека и общества[14].

Этот корабль из детских интересов, чаяний, шалостей, а также проблем и забот педагогов уверенно вела директор Н.И. Гроза, пользовавшаяся непререкаемым авторитетом в стенах школы, вместе с симпатичным и добродушным завучем А.С. Толстовым. В 1936 г. в связи с 25-летием деятельности на ниве просвещения Моссовет установил Грозе персональную ставку в размере 800 рублей, а Гороно выплатило единовременную премию в 3 три тыс. рублей[15]. Но на этом счастливая полоса в жизни и карьере Н.И. Грозы закончилась. В конце 1936/1937 учебного года разразился громкий скандал: завуч школы по секрету заранее сообщил одной из десятиклассниц темы выпускного сочинения. Вскоре о них знал весь класс¸ блестяще сдавший письменный экзамен. Однако нашлась ученица, которая вывела на чистую воду этот маленький «заговор» завуча и выпускников. В результате Толстов был снят с должности, а Грозе, члену партии с 1918 г., решением комиссии партийного контроля был объявлен строгий выговор с предупреждением[16]. В 1937 г. был осужден на 10 лет и сослан на Котлас муж Нины Иосафовны — И.Р. Гроза, а вскоре и сама она как член семьи «врага народа» была вынуждена оставить свое детище. В последующие годы она директорствовала в менее престижной школе, а во время войны занималась эвакуацией и обеспечением жизни и учебы московских детей в Пермском крае[17].

С приходом в 1938 г. нового директора О.Ф. Леоновой, преподававшей в начальных классах и бывшей первой учительницы Светланы Сталиной, порядки в школе стали стремительно меняться и не в лучшую сторону. Дочь рабочего-маляра и швеи, она в выступлениях перед школьниками не упускала случая вспомнить про свое тусклое детство, дабы на контрасте подчеркнуть богатство возможностей, предоставленное для развития советской детворе. В конце концов, услышав в очередной раз надоевший зачин: «Глядя на вас, я вспоминаю свое детство», ученики прыскали в кулак. Не обладая твердостью своей предшественницы, новая директриса не могла, а, возможно, и не хотела противостоять заискиваниям отдельных работников и гостей школы перед детьми очень влиятельных родителей. Так, по воспоминаниям дочери немецких коммунистов — Вильтраут Шелике, жившей с родителями в Москве и обучавшейся в той самой школе, с ведома директора в школу завезли эксклюзивную парту — лакированную, с разнообразными приспособлениями для школьных принадлежностей. Классная руководительница объявила, что это чудо предназначено для Светы Молотовой и еще одной лучшей ученицы класса. Это решение привело в негодование остальных детей: «… мы набычились. Мы смотрели волком на нарушение равенства. Это не по-советски!» — передавала тогдашнюю реакцию своих соучеников мемуаристка[18]. Чтобы не доводить дело до открытого возмущения, парту убрали с глаз долой.

Однако казусы такого рода происходили и дальше. Так, приглашенный в школу знаменитый полярник И.Д. Папанин бесповоротно лишился авторитета в глазах учащихся заявлением о том, что он особенно рад этой встрече, потому что здесь учатся две Светочки, Молотова и Сталина, и их персонально он желает поприветствовать. И если первая из названных «Свет» с удовольствием прошествовала на сцену к гостю, то вторую, против ее воли, вытолкнула О.Ф. Леонова. Этого поощрения публичного сервилизма перед дочерями первых лиц государства многие школьники не простили своей начальнице[19].

С начала битвы за Москву эта школа, вместе с наркоматами и дипломатическим корпусом перебазировалась в Куйбышев. На новом месте еще резче стала проявляться ее элитарная обособленность. Светлана Сталина, на короткий срок навестившая Москву и отца в конце октября 1941 г., в своем мемуарном сочинении «Двадцать писем к другу» рассказала о том, как он воспринял ее рассказ об организации школьной жизни в эвакуации.

«Ну, как ты там, подружилась с кем-нибудь из куйбышевцев?» — спросил он, не очень думая о своем вопросе. «Нет», — ответила я, — «там организовали специальную школу из эвакуированных детей, их много очень», — сказала я, не предполагая, какова будет на это реакция. Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало: «Как? Специальную школу?» — я видела, что он приходит постепенно в ярость. «Ах вы!» — он искал слова поприличнее, — «ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик — подлец, это его все рук дело!..». Он был уже в гневе, и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы. Он был прав, — приехала каста, приехала столичная верхушка в город, наполовину выселенный, чтобы разместить все эти семьи, привыкшие к комфортабельной жизни и «теснившиеся» здесь в скромных провинциальных квартирках… Но поздно было говорить о касте, она уже успела возникнуть и теперь, конечно, жила по своим кастовым законам. В Куйбышеве, где москвичи варились в собственном соку, это было особенно видно. В нашей «эмигрантской» школе все московские знатные детки, собранные вместе, являли столь ужасающее зрелище, что некоторые местные педагоги отказывались идти в классы вести урок. Слава Богу, я училась там лишь одну зиму и уже в июне вернулась в Москву»[20].

С 1 октября 1942 г. столичные школы возобновили свою работу в местах постоянной «прописки». Однако учебный год протекал тяжело. По данным Мосгороно на 1 апреля 1943 г. из планировавшихся 186 тыс. школьников обучением было охвачено только 172 тыс. К концу года осталось еще меньше. Причины отсева часто были трагическими: по болезни и смерти выбыли 2 775 детей, из них — 2549 учеников начальной школы; 234 ученика не могли посещать занятий из-за отсутствия обуви и одежды; 12 750 человек из-за крайне стесненных материальных условий были вынуждены пойти работать на предприятия и в учреждения; 628 отказались от учебы из-за того, что взяли на себя заботы о младших братьях и сестрах; из-за острой потребности страны в рабочих кадрах 5719 человек были мобилизованы на фабрично-заводское обучение, а 95 — в действующую армию[21].