Кровавый Гарри

Глава 21

— Ну и дурак же ты пьяный, барин!

— Пьяный? Да в уме ли ты, братец? Слезь, бегемот, больно!

— Неужто нет? Да ты и трезвый всякий, но уж выпивший….

Иван ввалился в комнату Макса, которую именовал теперь не иначе как "барские хоромы", от чего тот злился и предлагал называть как есть — свинарник, что слуга игнорировал, и чем больше комната напоминала помойку, тем с большим благоговением величал хоромами. Максим сердился, но признавал его правоту, обещаясь себе прибраться. Руками, без магии, это казалось ему важным и принципиальным. Почему — понятия не имел, не считая мелькающих мыслей про "оставаться человеком", что и самому казалось глуповатым в приложении к мусору.

Иван подошел к кровати и всей массой уселся на ноги господина, протягивая чайную чашечку с водкой.

— На, выпей.

Господин затрепыхался, но столкнуть здоровяка не смог.

— Пей, говорю. Полегчает.

Ногам было больно, но Максим подумал, что Иван способен попросту влить в него напиток, почему взял предложенное дрожащими руками, собрался с остатками сил и выпил единым духом.

— Полегчало, барин?

Макс откинулся на подушку, решив не обращать внимания на столь тяжелый укор совести как собственный слуга. Что же вчера было? То что он перебрал — безусловно, но и только. Напористость Ивана, однако, озадачивала, обыкновенно он был снисходителен к мелким недостаткам начальства, что тот объяснял себе равнодушием, которое его, впрочем, совершенно устраивало.

— Выпил, я выпил, доволен? Слезь, говорю, ноги раздавишь. И сколько раз тебе повторять, что слово "барин" мне не нравится? Неужели так сложно запомнить простое "шеф"?

Иван солидно кивнул, и не думая слезать.

— Значит, барин, не помнишь ничего? Такое бывает, у тебя так и вовсе как норма.

— Иван, друг мой, — проникновено начал Максим, — я понимаю, что читать лекции твое призвание в жизни, а призвание штука такая, что прорывается в самые неподходящие моменты, но очень тебя прошу — завали хлеборезку и слезь с ног моих, наконец. Дай в себя прийти.

Проскрипела дверь, и вошел Михаил. В помещении сразу стало тесно.

— На улице дождь или просто скучно? — Максим растерялся и недоумевал. — Что вы всем скопом столь бесцеремонно вздумали нарушить мое личное пространство?

— Ну как он? — Наставник вопросительно взглянул на Ивана.

— Похмеляется. В процессе.

— Что мне в вас нравится, так это врожденная деликатность и уважение к ближнему, — Макс чувствовал улучшение, в голове прояснялось, но понимания что здесь к чему оттого не прибавлялось, — быть может кто-нибудь из вас снизойдет и скажет уже прямо в чем дело?

— Дело, как обычно, в вас Максим Юрьевич, — снизойти решил Михаил, с привычным презрением разглядывая подопечного, — в том что при всех ваших положительных качествах и доброте вашего сердца, в наличии коего уверяет ваш слуга, вы глупы, а в данную минуту еще и пьяны. Недоумение ваше вызвано тем, что вы не соображаете какая именно сейчас данная минута, не правда ли?

— И какая? — Нахохлился Максим.

Оба мучителя, и слуга и наставник, дружно вздохнули. На мгновенье ему показалось, что оба еле сдерживают смех. Он присмотрелся и понял — не показалось.

— День сегодня торжественный, — начал Михаил, — можно даже назвать его определяющим ваше будущее, но, зная вас, я так его не назову. Разве у вас может быть будущее? Порою мне кажется, что для вас существует лишь непонятное прошлое, даже не настоящее, а поскольку вы его толком не помните, то даже не знаю, что у вас есть вообще. К несчастью, и моему глубокому сожалению, ваше ни прошлое, ни настоящее, ни будушее, ваше неизвестное, назовем это так, весьма влияет на других людей, у которых есть и то и другое, и, надеюсь, третье. А потому скажу проще — день нынче из тех, что для людей нормальных считался бы памятной датой.

— А можно все это по-человечески? — Максим рыгнул и покривился жалобности собственного голоса.

— По-человечкски, барин, у тебя сегодня помолвка. — Иван освободил все-таки его ноги, и, поднявшись во весь рост, зевнул и потянулся до хруста.

— Помолвка?!

— Папаша мой был человек большой учености, и обозвал бы это точкой бифуркации или чем-то таким… — Иван ухмыльнулся, — но я человек простой, а потому говорю как есть — помолвка у тебя, барин. Невеста ждет.

Видимо, вид у Максима был столь ошеломленный, что оба зрителя расхохотались.

— Как? — Только и смог выдавить парень. — Кто? На ком? Помолвка с кем?!

— Алкоголь — враг ума. — Констатировал Михаил.

— Анастасия Александровна ждут-с.

Максим вскочил с постели, но сделал это слишком поспешно, отчего не удержал равновесие и с грохотом растянулся на полу.

— Вот это прыть! — Одобрил Михаил. — Боевой конь, аллюр три креста.

— Вам бы умыться, барин, не можете ведь вы показаться барыне в таком виде? — Яда в голосе Ивана хватило бы перетравить половину Солнцедара. Тем не менее, слуга ловко и быстро организовал тазик с теплой водой и даже раздобыл относительно свежее полотенце, что можно было приравнять к подвигу. Макс удивился — когда-то давно, в первый день ивановой службы, он было приказал что-то касаемое уборки и гигиены, после чего зарекся от подобных идей. Иван категорически отказался "становиться бабой", и пояснил, что слуга он, конечно, слуга, но для других дел, а если барину подобное не нравится, то будет выполнять все согласно присяге, как умеет, а как он умеет — барин может полюбоваться. Максим понял, что все подобные дела придется делать самостоятельно. Эльфийка в свое время научила пользоваться местными клининговыми службами, но, как выяснилось, и это тоже требовало некоторых навыков, в частности умение не откладывать на потом.

Прошло еще четыре месяца существования с момента первого выхода в город, и Максим был до сих пор жив. Первые дни он ожидал чего-то интересного, эпического, того что вот-вот изменит жизнь и "день сурка" закончится. Каждое утро он выходил на площадку, тренировался, ждал заказчиков, всматривался в них, когда они были, весело ожидая что ему будет объявлено что-то такое, что сломает весь ход событий. Как и что — он не знал, но чувство поселившееся в нем, что все это на время и время не долгое — не желало уходить. В самом деле, ну не тридцать же лет играть в одно и то же? Вариант быть уничтоженным, согласно статистике, не рассматривался вовсе. Подумаешь — статистика! Статистика — антураж для нагнетания жути, не более! Максим был уверен в своей готовности на что-то большее, и нетерпение подгоняло его.

Но ничего не происходило. Дни сменяли дни, и — ничего. Рутина, надоевшая рутина. Проснулся — тренировка. Обед. Выступление, если есть заказ. Ужин. Сон. Проснулся — тренировка.

Занятия были интересны, но даже восторг перед магией, ее бескрайностью возможностей, восторг, казавшийся неисчерпаемым, сдавал позиции. Максим поймал себя на машинальности действий, когда ему показалось, что тренировка с Михаилом закончилась быстрее обычного, и он понял, что просто не заметил как провел большую ее часть. Занятно, но наставник все увидел, конечно, и одобрительно кивнул вместо обыкновенного язвительного выговора.

Максиму надоело. Он чувствовал в себе нарастающую накапливающуюся злобу и раздражительность. Выпустить пар никак не удавалось. На Арене он стал слишком жесток, слишком — по определению Ивана, которого сложно было заподозрить хоть в какой-то мягкотелости. Максим лишь пожал плечами, мол, а что я могу. Противников уровня адекватной оппозиции не было, и он не очень понимал отчего так. Отчего не повышается уровень сложности задач? Почему он должен решать Правду уровня "ограбили магазин" или "похитили урожай", когда известно, что он способен на куда большее? Купцы подкидывали немногим более сложное, и Максиму становилось противно все более. Он обратился к Ивану.

— Ну дык, барин, а где ты здесь иное сыщешь? Провинция. Вот в столице, там да, там такое, что не приведи нас туда Всевышний.

— Отчего же? — Возразил Максим. — Я был бы очень рад покинуть это милое местечко, если в столице интереснее.

— Интереснее, барин, интереснее. Да только нас с того что? Та же Арена, тот же песок. Только супротив нас будут уже звери серьезнее. В столице первоклассный зверинец! Чего здесь не нравится? Живы зато пока.

— Именно это мне и не нравится, что любая тренировка сильнее выступления. Зачем же мы так упахиваемся каждый день, чтобы после за пару минут разобраться? И зачем нам учитель такой силищи здесь тогда?

— Вот ты дурной, барин, смерть накликаешь. Мне вот и живому неплохо.

— Тебе вообще хорошо, ты здесь только как по работе, а мне все это обрыдло. Ты в городе, можешь понять? Нормальная жизнь, ну, относительно. А я?

— А ты, барин, набедокурил, вот и осужденный. Чего теперь жалиться? Но так тем более радуйся, что несложно все, глядишь, и еще дотянешь до отпуска. А мне хорошо, думаешь? Да я бы поменялся с тобой местами, будь моя воля. Город! Что город, город хорошо, да каждый день я может в последний раз эту жизнь вижу! Вроде не виноват ни в чем, а сам хуже осужденного. Иду в зверинец утром и не знаю, уйду ли вечером. Чего хорошего?

— Да, с этой позиции я не смотрел, — признал Максим, — но все-таки грызет меня изнутри словно. Правильно ты говоришь — зверинец, в таких условиях, еда да драки, только в зверей и превращаться.

Максим злился, хандрил, стал часто отклонять заказы, пользуясь тем, что они "мелкие", чем вызвал недовольство и наставника и слуги, которое проигнорировал.

Выручил, если можно так сказать, посох. Артефакт постепенно вышел на первое место по значимости в текущей жизни Максима, дав ему то, что не могли люди, а именно — развлечение. Видения, что он смотрел с его помощью, не повторялись никогда, и Макс каждый вечер, приходя в свои загаженные "хоромы", ложился спать беря с собой в кровать посох. Устраивался поудобнее и прикладывал изумруд-накопитель ко лбу, погружаясь в сон-видение. Сон, поскольку всегда был после выспавшимся, и видение, поскольку при всей уникальной реалистичности рассматриваемого, воспринимал представляемое как кинофильм. Сериал. Назывался он "Жизнь Максима Юрьевича", или как-то так, словом, парень просматривал эпизоды жизни прежнего владельца тела, никогда не зная, что увидит на этот раз.

А видел он многое. Максим Юрьевич Соболев прожил интересную жизнь, рандомные эпизоды которой и раглядывал скучающий гладиатор. Впрочем, приятно это было не всегда. Порою хотелось проснуться скорее, но видения тем и отличались от снов, что не отпускали по желанию воли. Приходилось смотреть немало из того, что было неприятно. Он видел то что-то из детства, то юности, всякое представлялось с ясностью почти полного присутствия. Любопытно, что еще в детстве Соболев отличался холодностью и некоторой замкнутостью характера. Во всяком случае, свои проделки он совершал обыкновенно в одиночестве, при том, что приятели были, и было их много. "Странный парень", — думал Максим после очередного сеанса, "почему он отговорил всех залезть за грушами в сад школьной столовой, а после, когда все разошлись, полез сам?". Или "зачем он заявил отцу, что это он копался в его столе, когда даже представления не имел о том, кто и зачем мог это совершить? Ради порки?"