Уж замуж невтерпеж

И во что они выродятся?

– И не знаю, виной ли тому стала сила наша, которой было слишком много, или Замок, или сам мир, чьи границы истончились. Но она выросла совершенно особой. Никто и никогда прежде не обладал даром столь ярким. Ей были подвластны силы и земли, и вод, и неба.

– Тогда почему она их не использовала?!

Летиция Ладхемская поглядела на Светозарного с упреком, но тот, кажется, не заметил.

– Если она была столь сильна, то почему… почему она не изгнала тьму? Почему не освободила земли? Почему… – Артан не спешил садиться.

– Сильна, но не всесильна. Она сделала главное: закрепила печати, что удерживают того, кого вы называете Младшим богом. Она разорвала связь его с нижним миром. И заперла город, отравленный тьмой. Она дала шанс нам всем.

Теперь этот голос гремел, заполняя зал.

– Но она же и сказала, что в час, когда кровь Архаг почти иссякнет, мир встанет на краю нового испытания.

Под ложечкой засосало. Так… выразительно. С намеком.

И еще взгляд этот, в котором теперь мерещится откровенная насмешка.

– Она сказала, что шанс будет… что она сделает все, дабы он был.

Принцессы переглядывались. Неуверенно. С удивлением. С растерянностью. С нежеланием… верить? Да и как вовсе поверить в такое-то?

– Нет, – помотала головой Летиция Ладхемская. – Вы же не хотите сказать, что вот мы… мы все тут…

– Родичи? – Брунгильда нахмурилась.

– Она ушла. Последняя, кого Замок отпустил. И само это место. Она не хотела уходить. И сказала напоследок, что однажды я еще увижу тех, в ком есть её кровь, – Лассар откинулся на спинку стула и тот затрещал, намекая, что не создан для этаких упражнений. – И права оказалась.

– То есть… все-таки… мы тут… все… – Ариция Ладхемская запиналась на каждом слове. – В самом деле родственники?

– Дальние, – поспешила успокоить её Мудрослава Виросская. – Очень и очень дальние.

– Все равно охренеть, – выдала рябая девица.

И в кои-то веки все с нею согласились.

Цветок старуха держала в руках. Она сидела, скрестивши ноги, разложив вокруг птичьи кости, камушки и прядку волос, заплетенную в косицу. Сидела и баюкала цветок.

– Отдай, – сказала Теттенике, вдруг поняв, что здесь она старухи не боится.

Совершенно.

Старуха подняла глаза и протянула руку, чтобы ущипнуть Теттенике. А та взяла и ударила по этой руке. Впервые. И запоздало обожгло страхом, что вот сейчас последует наказание. А потом пришло понимание: некому наказывать.

– Тварь! – зарычала старуха, вскидываясь на ноги. И зазвенели бубенцы в седых космах её. Заговорили, запричитали на разные голоса.

Глаза её сделались страшны.

И сама-то она…

Ахху, благословенные, они никого не пугают. Напротив, люди сами к ним тянутся, силу чуя, пытаясь коснуться её хоть бы краешком. А тут… тут изрезанное морщинами лицо вдруг стало уродливым до крайности. Пахнуло гнилью и больной плотью.

И пальцы вцепились в плечо. Сдавили больно.

А те, кто должен бы защитить Теттенике, кто послан был беречь и хранить её, просто отвернулись. Всегда ведь отворачивались. Она же думала, что так и должно.

Что дело не в них.

В ней.

Что это она, Теттенике, и вправду вела себя плохо и заслужила щипок. Или затрещину. Тычок, от которого останется темное пятно синяка. Она шумела. Или веселилась, когда нужно быть тихой. Она криворука и неумела, некрасива, недостойна зваться…

Она долго училась вести себя правильно. А только все никак не выходило.

– Уходи, – сказала Теттенике старухе. – Зря ты сюда пришла.

И сумела выдержать взгляд. Только удивилась, сколько же в нем ненависти. А разве ахху, те, кого коснулась благословенная длань великой Матери, могут ненавидеть?

– Ты принадлежишь мне! – взвизгнула старуха и почему-то попятилась. Правда, словно опомнившись вдруг остановилась и руки подняла, завыла протяжно. – Проклятая! Проклятая!

И голос её окреп.

Он наполнил коридор замка, отразившись от стен его.

– Проклятая, проклятая! Силой данной мне… я взываю… взываю…

– А оно все никак не взывается, – сказал кто-то достаточно громко, чтобы люди вздрогнули.

И старуха.

И сама Теттенике.

– Это у вас от перенапряжения, – сказала рыжеволосая и ужасно некрасивая девица, сунув палец в ухо. – У нас от тоже был жрец один. Любил повзывать спозаранку. Только-только петухи проорутся, и он следом. И главное же ж каждый божий день!

– П-петухи? – почему-то переспросила Теттенике.

– А то. Петухи-то у нас еще те. Голосистые – страсть просто! Вот лежишь бывало на перине, маешься, то ли вставать, то ли еще чуточек полежать, а они как возорут! Ну и этот потом со взываниями своими. И главное, петухи-то ладно, им чего?

– Чего?

– Ничего, – девица вытащила палец из уха и отерла о платье. – Они же ж птицы. Пожрать да погулять. А вот жрец… со жрецом тяжко. Если не взовешься, так он скоренько тебя кадилом да поперек спины перетянет. Не поглядит, что ты…

Она осеклась.

– В общем, тяжелый человек был.

– Ты кто? – старуха попыталась ткнуть пальцем уже в эту вот, рыжую.

– Ярослава я, – сказала та, палец перехвативши. И сжала этак, упреждающи. – Яркой люди кличут. И ты можешь, почтенная женщина… а жрец вот одного разу взывать вышел и все. Удар хватил. Покраснел и рухнул. Потом уж целители поведали, что это у него от излишнего рвения жила какая-то внутрях лопнула. Так что, любезная, ты б побереглася со взываниями. Опасное они занятие.

Ахху попыталась руку выдернуть.

И оглянулась.

Но охрана, которая была приставлена к Теттенике, с прежним рвением разглядывала стены. И… почему-то это порадовало.

А Яра руку разжала.

– Старость-то уважать надобно, – сказала она и, присев, принялась собирать зачарованные предметы, складывая в подол платья. – Нате от…

Она попыталась высыпать собранное в руки старухи, но та шарахнулась, подтверждая самые мрачные догадки Теттенике.

Зачаровала.

– Проклятая! – взвыла та, снова ткнув Теттенике. – Слушайте! Слушайте все!

– Слушаем, – Яра шмыгнула носом. – Вы только того… жилу не порвите какую. А то потом сестрица попрекать станет, что я старость недоуважила.

Лицо старухи налилось кровью. И сделалось еще страшнее, хотя недавно Теттенике казалось, что страшнее уже и некуда.

– Слушайте все!

– Слушаем! Говори ужо.

– Проклята она Великой Матерью, – старуха крутанулась, и взлетели, чтобы опасть, грязные юбки её. – Ибо обман великий свершился! Слово было дадено! Слово не исполнено!

– Ишь ты… – восхитилась Яра.

– А потому пусть падет гнев Великой Матери на головы тех, кто дерзнет… – старуха слегка закашлялась. А Теттенике поняла, что не способна и шагу сделать.

И руки онемели.

Ноги.

Сама-то она словно застыла.

– Чего дерзнет-то? – уточнила Яра. – А то же ж не понятно, чего дерзать можно, чего нельзя. В проклятиях, оно ж как, конкретика нужна.

– Ты… тоже проклята!

– Жуть какая!

– Да сгниет нутро их! Да иссохнет оно! И не родятся от проклятой крови дети! И всем-то, всем, кого коснутся они, дерзновенные, принесут лишь смерть в мучениях.

– Да? – Яра поскребла нос, а потом быстро, так, что Теттенике и моргнуть не успела, ткнула пальцем старухе в лоб.

– Ты…

– Проверить надобно, – палец прочертил линию по носу. – А то вдруг не сработает?

Старуха вновь завыла.

– Смерть! Смерть я зрю!

– Где? – Яра обернулась, рот приоткрывши. И вид у нее был столь потешный, что Теттенике не выдержала и хихикнула. От переживаний, наверное.

Или от того, что переживать устала.

Это, оказывается, донельзя утомительное занятие, переживать.

– Смерть! – громче завыла старуха, хотя куда уж громче, казалось бы. Вытянувши руки, она затрясла ими так, что костяные браслеты на запястьях забренчали. – Смерть идет… смерть грядет… вижу, вижу… близка она! И бедствия многие случатся! И тьма падет на мир…

Она вдруг замерла, раскрывши рот.

Глаза её закатились, а лицо скривилось. И показалось вдруг, что вот-вот лицо это треснет, что выглянет из-под желтой, разрисованной морщинами кожи, нечто до того жуткое, что человеку обыкновенному глядеть на это никак невозможно.

Да только и взгляда отвести не выйдет.

Старуха моргнула.

Дернула шеей.

Руки вытянутые опали и она словно сгорбилась под тяжестью их.

– Тьма, – голос вдруг сделался сух и скрипуч, что старая арба. – Тьма близко. Тьма рядом.

– А вот это уже серьезно, – Яра перестала улыбаться. Да и Теттенике поняла, что сейчас видит… иное? Ахху способны прозревать грядущее.

Не все, лишь некоторые, но… но как тогда?

– Уже близко. Кровь ушла. Кровь вернулась. Кровь отворит запертое, – рот закрылся и губы задрожали. А из уголка потекла тонкая нить слюны. Теттенике смотрела на эту нить и думала, что надо что-то сделать.

На помощь позвать.

Только… кто придет? Никогда и никто не помогал. А теперь вот…

– Она вернется! Она обязательно вернется… – старуха захрипела и схватилась обеими руками за горло, а потом, покачнувшись, осела на пол мешком грязного тряпья.

Глава 6
В которой задается риторический вопрос о том, кто виноват

Я стояла и смотрела на труп.

Задумчиво так. И ведь самое интересное, что никаких особых эмоций этот труп не вызывал, разве что раздражение. Приехала тут. Померла. А нам теперь думай, что делать и как девиц успокоить. Хотя… девицы тоже стояли и смотрели.

Презадумчиво.

– Сердечная жила не выдержала, – сказала Летиция Ладхемская и, подхвативши юбки, подошла к покойнице. А я еще подумала, что, может, она вовсе и не мертва.

Нет, лежит себе, рот перекривился, глаза распахнуты, в потолок пялятся, но… вдруг да просто приступ какой?

Или еще чего.

– Или мозговая, – добавила Ладхемская принцесса, старательно обминая юбки. – Мне потрогать её надо.

– Вы… уверены? – поинтересовался Ричард.

– Само собой. Как иначе я могу определить причину смерти? – в раздражении принцесса дернула юбки. – Как же это все не вовремя…

Точно.

Вот был обед.

Душевная беседа о прошлом, как-то мило и незаметно перешедшая в разговоры о настоящем и архитектуре. Когда о прошлом и родстве говорить стало неловко. Еще, кажется, музыку пытались обсуждать, но без особого успеха.

О погоде поговорили.

И кто-то предложил прогуляться во двор. Предложение это даже поддержали, особенно Ариция Ладхемская, которая не спускала с Лассара глаз. Причем смотрела этак, с прищуром и плохо скрытым желанием заглянуть под доспех.