Осенние каникулы

— Хорошо, Серёжа, бодро очень получается, только, если всё так весело в дневнике, чего ты сейчас такой грустный?

— Я не знаю, Аня. Я думал, что буду писать, ввязываться во всякие приключение, что мне будет очень интересно, а по итогу, если опустить детали, я просто пью, начиная с пятницы.

— Ну вот и хватит, тебе, значит пить, и правильно, что к бабушке съездишь. Ты в городе чуть-чуть устал, надо же иногда в других местах бывать, от привычного отдыхать.

Я, конечно, многое ещё хотел ей сказать, но по итогу совершенно бессовестно расплакался. Аня больше не пыталась меня успокоить, просто обняла меня, пока я плакал. Пару раз я пытался ударить себя по лицу, но Аня крепко, на удивление крепко, держала мои руки.

— Прости, Аня, прости пожалуйста, что перестал тебе после всего писать, что не приезжал туда больше, а надо было, надо было с тобой быть, — я наконец-то успокоился.

— Да как же ты себя винишь? У тебя такое огромное горе случилось, это я должна была тебя искать, помогать, но у меня Серёжа, три года уже как бабушки не стало, дедушка после этого повеситься пытался, сейчас у тёти живёт. Надо было много-много учиться, чтобы в университет уйти, а когда поступила, совсем ничем кроме учёбы не занималась. Но я же звонила тебе на дни рождения, только ты пьяный всегда очень был, не помнишь, наверное.

— Не помню. Прости пожалуйста.

— Хватит извиняться! Ничего страшно, сейчас, вот вместе едем, и это очень-очень здорово. Ну, что ты Серёжа, улыбнись хотя бы. Много ли девушек за тобой в поезд запрыгнут, в конце концов?

— Никто, я думаю. Ты, Аня, просто золото.

— Ну вот, что-то говоришь хотя бы. Ну, давай теперь разговаривать, вся ночь впереди, давай, рассказывай, как у тебя жизнь.

Я начал говорить сначала сбивчиво, делая ненормально долгие паузы, но потом даже увлёкся рассказом, да и Аня очень внимательно слушала.

— А зря ты, Серёжа, в университет идти не хочешь. В мой, хотя бы. Ты там с людьми познакомишься замечательными, да и найдёшь себя точно. Петь ты отлично умеешь, это я хорошо помню, и сейчас вот, книгу пишешь. Поступил бы, Серёжа.

— Да разве я успею вот это вот это всё выучить, чтобы поступить? Я работать буду, мама же мне не поможет. Вот через полгода восемнадцать исполнится, квартиру буду снимать. А так — книгу напишу, и богатым стану.

— Это хорошо, — серьёзно сказала Аня, — что ты так в себя веришь. Но лучше бы ты, конечно, поступил. Образование никогда не сделает человеку хуже. Хотя, ладно, сам решай, тебе виднее, Серёжа.

— А что ты в Констах делаешь, когда приезжаешь? Одна там гуляешь?

— Да, Серёжа, одна. На могилу к бабушке хожу, на озеро…

— Озеро! А помнишь, как мы туда на Ивана Купала бегали, на чучела смотрели?

— Помню, конечно, мы тогда, кажется, поцеловались в первый раз.

— Точно! Ты уже тогда меня курить научила, и я очень хотел от чучела горящего сигарету подкурить — и подкурил. Эх, как жаль всё-таки, что мы так давно не виделись. Я, может, и на вокзалах тогда не засыпал бы один.

— Вдвоём бы засыпали тогда.

Сейчас Аня спит на своей кровати, пока я валяюсь на полу, где она мне постелила, и совсем не могу уснуть. Я измерял для интереса свой пульс, чтобы не просто образно сказать вам, что у меня сильно бьётся сердце, когда я на неё смотрю, а доказать фактический. Пульс, когда я смотрю, думаю, разговариваю с Аней — 93, когда мой пульс в норме — 72–78.

Теперь я понимаю, почему Аня настолько сводит меня с ума, а она именно это и делает, потому что я не могу сейчас уснуть, я ворочаюсь на полу в её квартире, я думаю о ней, кажется, у меня дрожит голос, когда я с ней говорю. Для меня она не совсем-то и человек. Дело в том, что я знаком с ней с самого детства, где-то лет в шесть мы понарошку поженились, я подарил ей кольцо из одуванчиков. Она на два года меня старше, всегда была (и, конечно, до сих пор), умнее меня, понимала больше, но никогда надо мной не смеялась.

Аня не человек — это чистый цветок, до которого не достала никакая грязь, а если достала — то была быстро смыта, а если и не была — то шла ей к лицу.

Аня не человек — это выведенный в реальный мир образ всех (решительно всех!) прекрасных женских персонажей мировой литературы, первобытного мифа и любых, совершенно любых сказаний.

Аня не человек — это совершенная красота, абсолютная, завершённая, способная свести с ума красота.

Аня не человек — это идея. Идея, которую оживила меня и дала ту самую пощёчину, которую я пытался дать себе сам. Всю дорогу мы говорили не то, чтобы о неважных вещах, мы говорили обо всём на свете и не могли наговориться, как будто до этого годами копили слова и темы, чтобы потом их разом произнести.

— А если бы одно слово до конца жизни могла говорить, какое бы выбрала?

— Что? — Аня опять смеялась. А я не мог поверить, что до сих пор не вспоминал о ней, забыл и даже не думал, потому что, когда девушка смеётся вот так — ничего, в целом, больше и не нужно, — одно слово? Я бы тогда совсем не выбирала. Вот ты лучше скажи, что страшнее — если мы во всей Вселенной одни, или если кто-то ещё есть во Вселенной, но мы этого не знаем?

— Наверное, я бы выбрал слово «папа». Папа, папа. Всегда бы это говорил, чтобы никогда его не забыть, мне почему-то кажется, что если не говорить слов, то всё забудешь. Одни. Было бы страшнее остаться одним.

— И я думаю, одним… ну, почему забывать? Ты бы слышал слова.

— А можно разве с интересом что-то слушать, если не можешь сказать тоже самое?

— Что? — теперь Аня смеялась сорок три секунды, а я девятнадцать.

Не поезд — ковёр-самолёт, не ехали — летели, не в Константиновичи — в вечность.

— Хорошо, какое бы одно чувство оставил, если все другие исчезли бы?

— Радость, конечно. Не грусть, в конце концов.

— Нам на психологии говорили, что есть семь базовых эмоции — положительных две, одну ты выбрал. А я бы себе оставила удивление. Представляешь, тебе ни страшно, ни весело, тебе или интересно, и ты удивлён, либо нет. И ищешь всю жизнь что-то новое, чтобы хотя бы что-то ощутить.

— Три главных качества, которые должны быть в людях?

— Ты, Серёжа, смешной. Ну, хорошо, допустим, честность, юмор, и что-нибудь, чего нет у других людей, какая-нибудь особенность. Вот у тебя эта особенность, какая?

— Я слова люблю. То есть, почти как людей. Я знаю их характеры, знаю, какой к ним подход нужен, чтобы и они тебя тоже любили. Вот, например, мои любимые: стало быть, значит, наверняка. Ты слышишь, как они звучат? Это же просто чудо. Язык часто создаёт во мне мысли, и мысли совершенно новые, а не мысли формируют слова.

Я бы отдал свою селезёнку (я, честно говоря, так и не понял, зачем она нужна), левую почку (живут же люди с одной) и все свои деньги за то, чтобы это старый поезд ехал всегда и никогда бы не довёз нас до Константиновичей. Но мне не с кем было заключить такую сделку, у меня не было знакомого дьявола в баре, поэтому непонятная селезёнка, левая почка (я решил, что если и отдавать почку, то непременно левую, не правую же, в конце концов) и мои 40 рублей 28 копеек остались при мне, а мы приехали в деревню.

Темно, и совсем ничего не видно.

— Аня, я не хочу, чтобы ты про меня плохо подумала, но бабушка сейчас спит, она, наверное, очень испугается, если сейчас меня увидит. Я могу одну ночь остаться у тебя?

Аня совершенно серьёзно кивнула.

Мы пошли к Ане домой.

И да, дорогой дневник, я влюбился.