Звезды на рейде

ПЕРВЫЕ ЦВЕТЫ — В МАЕ

Сергей Бойко трижды прокричал петухом в палисаднике, и я тотчас выпрыгнул через распахнутое окно в парующие росные лопухи, а за мною, согласно «субординации» — мой младший двоюродный брат Петька (по-домашнему Потя) — долговязый, заспанный и кудрявый, как ягненок. Молча побрели через сад, дрожа от утренней прохлады, от мокрой травы, неприятно щекотавшей ноги. В саду Сергей остановился, критическим взглядом окинул нас с головы до ног и сердито сплюнул сквозь зубы:

— Дрожжи продаете, вшивая команда! Дрейфите! Удочки прихватили бы для блезиру. Ладно уж — возьмите у меня одну…

Сергею уже тринадцать. Он почти на год старше меня, мускулы у него на руках — пальцем не придавишь, да что уж там мускулы! Сергей умеет курить взатяжку: наберет полный рот ядовитого махорочного дыма, проглотит: «И-и-и! А моï ж вiвцi — в лозах!» — и выпускает медленно через нос две тоненькие сизые струйки. Слезы катятся по щекам, а он — хоть бы хны! А еще он умеет вырезать из лозы ажурные тросточки и свистки и переплывает наш пруд в оба конца без передышки хоть сто раз! Для нас он — бесспорный авторитет и потому я пристыженно беру тяжелое и скользкое удилище; Потя, беззастенчиво позевывая, топчется на месте.

За садом, за совхозными мастерскими — люцерновое поле, а за полем синеет лес, и в эту сиренево-синюю полосу вкраплены белые островки расцветшего терновника и розовые — абрикос. Оно и лес — не лес, а так, лесополоса, с километр шириной, в длину — километра три. Одним концом лес упирается в Мелкую балку, другим — в Глубокую. Сергей напрямик шагает к Мелкой балке, и мы, путаясь в цепкой люцерне, неуклюже тащимся за ним. Зайчонок пушистым мячиком выкатывается из-под ног, но сегодня я не обращаю на это внимания…

Возле Глубокой балки мы никогда не играем, обходим ее стороной. Она и впрямь глубокая, ее склоны густо поросли непролазным кустарником, и в его черных дебрях, на дне, даже летом тускло поблескивает тяжелая, ледяная вода. Балка начинается где-то за Саксаганью, рассекает степи и холмы, проходит под железнодорожной веткой и тянется далеко за Комиссаровку. А там, где в Глубокую балку упирается наш лес, поздней осенью сорок первого года немцы расстреливали людей…

Я видел их, расстрелянных. Прошлой весной мы бродили с Потей по лесу, собирали на склонах подснежники и ненароком вышли к Глубокой балке. Помню, как вихрилась и ревела под обрывом черная вода, как кружились в ней ветки и солома… И вдруг Петька побледнел и взвизгнул от ужаса. Я тотчас поглядел туда, куда уставился он круглыми, выпученными глазами — там, внизу, под обрывом, под стремительной мутной водою навзничь и ничком лежали люди. Казалось, они чуть шевелились среди ветвей и коряг, словно толстые неуклюжие рыбы, и торчала из воды черная ступня, а рядом с ней, непонятно почему — четыре конских копыта…

Пройдет много лет, но те люди долго будут сниться мне по ночам…

А сегодня — Первое мая 1943 года. И мы тащимся напрямик через люцерну, едва поспевая за Сергеем, не оглядываясь на Глубокую балку, но мне почему-то кажется, что ребята тоже сейчас думают о ней.

…А на поляне, густо поросшей янтарными одуванчиками и рубиновыми костерками тюльпанов, нас уже заждались. Тут оба Володьки: Володька Доброгорский — курносый задиристый парень, тот, у кого дядя-военком тоже лежит в Глубокой балке, и Володька Ивер — коротышка, даже мне едва достающий до плеча, но человек солидный: вот уже месяц самостоятельно работает конюхом. Он и сейчас не расстается со своей гордостью — кнутом, собственноручно сплетенным из сыромятной кожи. И еще тут, на поляне, брат и сестричка Герек и Ляля — двое близнецов-поляков из Кракова, два крохотных осколка всемирного горя, горячими ветрами войны неизвестно как занесенных сюда, в приднепровские степи… Оба светленькие, словно одуванчики, оба синеглазые, только у Ляли глаза огромные и никогда не мигают, а у Герека они сужены до щелочек — от постоянного тихого страха, который, кажется, навеки поселился в них… Он такой бледный, Герек, что сквозь кожу видны тончайшие синеватые жилки на лбу и переносице, и, конечно же, он никогда бы не отважился прийти сюда, если бы не Ляля, которую он любит самозабвенно и пошел бы за нею в огонь и воду… В совхозе они недавно. Живут с больной матерью в кое-как приспособленном под жилье старом сарае, и у них нет огорода. Тетка моя, а Петькина мать, суровая сельская учительница Ольга Васильевна говорит, что люди не дают им умереть с голоду, и сама помогает полякам, как может…

Теперь мы все в сборе. И все взгляды прикованы к Володьке-малому, а он не спеша достает из-за пазухи большой красный платок и привязывает его к гладкому кнутовищу.

— Червоный штандарт, — восхищенно вздыхает Ляля, — до гуры взнесь!..

— Начнем? — деловито перебивает ее Сергей.

Вот теперь настала моя очередь, и все взоры обращены ко мне, потому что начинать буду я. Это право дается мне с молчаливого согласия всей нашей команды, и я очень горжусь им. Потому, что среди друзей я единственный, кто был в Москве, и не просто в Москве, а на Красной площади, на первомайском параде. На последнем мирном параде был не кто-нибудь, а я, видел Буденного на белолобом гнедом коне, и Ворошилова видел на трибуне Мавзолея.

— Начинай! — нетерпеливо говорит Сергей, и я набираю полные легкие воздуха и дрожащим от волнения голосом запеваю:

Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля…

Голос у меня срывается, в горле что-то булькает, как будто перекатываются мелкие тяжелые камешки, — еще бы! Я ведь так давно не пел эту песню!

— Громче, громче! — яростно шепчет Сергей.

Песня сама вырывается из груди; ее подхватывают Сергей (голос у него бархатный, чистый) и оба Володьки, и мой брат Петька, хотя всему миру известно, что «слон наступил ему на ухо»…

И только Ляля и Герек не поют, потому что не знают слов, а молча, очарованно, улыбчиво глядят на нас своими синими глазищами — и Герек не прячет их под тенью ресниц.

Мы уже знаем о Сталинграде и о том, что фашистов бьют и в хвост и в гриву, и о том, что им скоро капут. И листовка у нас есть — поздравление с праздником Первомая — одна из тех листовок, которую позапрошлой ночью сбросил наш самолет. Листовку подобрал в степи Володька-малый, когда вез на своей «бестарке» молоко на брынзарню, и мы ее знаем почти наизусть. И еще мы знаем, что тут нас никто не услышит — единственный на весь совхоз жандарм Ганс, с вечера крепенько набравшись шнапсу, спит сейчас в конторе на диване, и одному богу известно, когда проснется, а оба полицейских — Гришка и придурковатый Мотя не сделают без Ганса и шагу. И потому мы выстраиваемся в цепочку под красным знаменем и дружно выбиваем босыми пятками парадный шаг:

Кипучая,
Могучая,
Никем не победимая…

Мы поем вдохновенно и счастливо, мы забыли обо всем на свете, мы не видим, что делается позади. И, конечно же, мы не думаем, что эта первая в жизни для Герека и Ляли демонстрация может стать для них и для всех нас последней. Глухой, простуженный кашель неожиданно обрывает песню, и мы все, как по команде, оборачиваемся и застываем на месте. На краю поляны, над самым склоном Мелкой балки, будто выросшие из-под земли, по колено в стелющемся тумане стоят два немецких солдата в серо-зеленых, пятнистых от росы мундирах, в кепи, низко надвинутых на брови. Один — узколицый, узкоплечий, высокий, как жердь, тяжело опирается обеими ладонями на дуло короткой винтовки, опустив приклад ее на носок сапога; у другого — скуластого, кривоногого, из-под локтя торчит черное рыльце автомата.

— Эрсте блюмен ин мей![2] — оскаливает вдруг кривоногий рыжие прокуренные зубы и из-под длинного козырька кепи улыбается белесыми глазами.

Оглушенные, обалдевшие, мы завороженно смотрим на них, и я чувствую, что ноги мои приросли к земле, налились свинцом, и нет сил ни пошевелиться, ни сдвинуться с места. Наступает такая тишина, что слышно, как стучит зубами за моей спиной Герек и как трепещет в руках Володьки-малого красный платок на кнутовище. Я изо всех сил втягиваю голову в плечи, опускаю глаза и вижу большие, зеленоватые от травы сапоги с широкими голенищами, — они, приминая алые головки тюльпанов, неумолимо приближаются к нам, ко мне…

— А-а-а! — пищит кто-то рядом со мною тоненько и жалобно, — матка боска!

То Герек подает голос, глядя на немца, будто кролик на удава.

А высокий, узкоплечий солдат подходит к Володьке, берет у него из рук кнутовище, медленно, молча отвязывает от него красный платок. Какое-то мгновение он держит, как бы взвешивая на ладони, красный лоскут материи, потом аккуратно складывает вдвое, вчетверо и… засовывает Володьке за пазуху. Немец делает глотательное движение, и кадык содрогается у него на шее, под небритой, морщинистой кожей.

— Там, — говорит немец, тыча длинным пальцем мозолистой, грубой руки за балку, в туман, откуда только что они появились, — там дойче… зольдатен… много, зольдатен унд официрен! Дас ист нихт гут — это не карашо.

Он заговорщицки прикладывает палец к губам, и я слежу за его корявым пальцем, за черным грязным ногтем (мне бы за такие ногти тетка всыпала по первое число!) — а немец нагибается, срывает огненно-красный тюльпан и осторожно привязывает его за длинный бледно-зеленый хвостик к Володькиному кнутовищу:

— Дас ист дайне штандарт! — это есть твой флаг, ферштеен зи? — говорит он, и морщинки у его глаз сбегаются в хитроватой улыбке. — Эрсте блюмен ин мей! — снова высоким баритоном заревел желтозубый здоровяк, но худой резко оборвал его: — Найн! Найн!

Двое солдат с каменными суровыми лицами стоят напротив нас, и у обоих кулак правой руки крепко сжат на уровне скулы. Они смотрят поверх наших голов куда-то далеко и так же, как мы несколько минут назад, поют дуэтом — слаженно и очень тихо, а мне почему-то кажется, что вместе с ними поют деревья и цветы, и небо. И хотя кроме слов «Линкс»[3], Айн, цвай, драй!», «Геноссе»[4] и «Арбайтер»[5] я ничего не понимаю, чем-то незабываемым, знакомым и волнующим повеяло вдруг от этой песни, и в памяти промелькнула на миг наша тесноватая, но уютная довоенная квартира с черной тарелкой репродуктора в углу, и оттуда, из черной тарелки — песня…

Солдаты допели, молча кивнули нам головами, повернулись кругом и пошли через поляну — к балке. Потом скуластый остановился, порылся в карманах широких штанов и протянул Ляле круглый леденец, облепленный табачными крохами:

— Битте, кляйне пюпхен![6] Кушаль! Кушаль!..

Они исчезли, растаяли в тумане так же неожиданно, как и появились, а мы все еще долго стояли посреди поляны, оглушенные, растерянные, тихие…

— Бардзо дзенькую, пане жолнеже, — вдруг запоздало не сказала, а выдохнула Ляля и незаметно вложила конфету в дрожащую руку Герека.