Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

В 1984 году политика консерваторов спровоцировала шахтеров на новую забастовку[133] и после почти года жесткого противостояния разрушила самый сильный профсоюз в Великобритании[134]. В результате самый сильный профсоюз в Великобритании сдался. Это был поворотный момент. В 1950-х годах лейбористский политик Эньюрин Бивен вызвал к жизни образ Британии как самодостаточной страны, окруженной морями с бесконечным запасом рыбы и построенной на землях, содержащих бездонные запасы угля. Конец внутренней угледобычи стал одной из причин смерти концепции самостоятельной островной Британии, заменив ее другой: страны, процветающей в условиях глобалистской постмодернистской свободы для всех, которую принес неолиберализм.

Угольная промышленность была не единственной национализированной отраслью, которую Тэтчер хотела ликвидировать. Она фактически уничтожила национального автопроизводителя British Leyland, тем самым сделав Британию, как выразился Дэвид Харви, «офшорной площадкой для японских автомобильных компаний, стремящихся получить доступ на европейский рынок»[135]. Бо́льшая часть проводимой кабинетом приватизации имела привкус гаражной распродажи товара, оставшегося после пожара или наводнения, поскольку основной целью было привлечь иностранных инвесторов выгодными сделками.

На конференции Консервативной партии 1986 года Тэтчер заявила, что приватизация сферы коммунальных и общественных услуг была «крестовым походом, направленным на то, чтобы обеспечить широкое участие любого бизнеса в экономической жизни нации. Мы, консерваторы, возвращаем власть народу»[136]. Иронию вряд ли можно назвать изобретением постмодернистской, неолиберальной эпохи, но в таких высказываниях она достигала нового уровня наглости: привилегии и власть народа растворялись по мере того, как министры кабинета Тэтчер распродавали государственные активы.

Тогда как в 1945 году лейбористы для общего блага национализировали командные высоты экономики — железные дороги, водо-, газо- и электроснабжение, уголь, сталь, муниципальное жилье, авиалинии — Тэтчер распродавала их. Только Национальная служба здравоохранения была защищена от попадания в ликвидационные списки: все остальные общественные активы Великобритании выставлялись на торги, часто по заниженным ценам. Жилищный закон 1980 года, например, давал арендаторам муниципального жилья право выкупать его по бросовым ценам. Вначале муниципальные дома распродавались со скидкой от 33 до 50 % от их рыночной стоимости, а скидка на квартиры достигала 70 % от их рыночной оценки. К 1987 году более миллиона муниципальных домов в Великобритании стали собственностью их арендаторов. Эта политика оказалась популярной, создав не только миллионный класс собственников, но и подорвав основу поддержки лейбористов рабочим классом. Как сказал госсекретарь Тэтчер по вопросам окружающей среды Майкл Хезелтайн: «Безусловно, нет более ни одного законодательного акта, который позволил бы передать такое количество государственного капитала в руки народа»[137].

Однако в сочетании с сокращением муниципальных расходов распродажа означала, что государственное жилье, предназначенное для самых бедных и нуждающихся членов британского общества, число которых быстро росло в годы ее правления, никогда и ничем не будет заменено. Сменявшие затем друг друга премьер-министры — как от лейбористов, так и от консерваторов — не сделали ничего, чтобы изменить эту политику; действительно, муниципальное жилье, некогда краеугольный камень бивеновского социализма, было ликвидировано всего за два десятилетия[138].

С понедельника, 27 октября 1986 года, Лондонская фондовая биржа стала частной компанией с ограниченной ответственностью — событие, известное как «Большой взрыв». Приватизация Лондонской фондовой биржи стала продолжением колоссальной распродажи государственных активов, в результате которой появилось 1500 новых миллионеров. До Большого взрыва городские трейдеры были разделены на брокеров и маклеров. Первые взаимодействовали с клиентами и отдавали поручения на покупки или продажу вторым, которые вели торговлю непосредственно на биржевой площадке. В так называемых торговых ямах велась «свободная биржевая торговля», которая подразумевала торговлю с голоса и использование сигналов руками для передачи информации, главным образом о приказах на покупку и продажу. Хотя эта практика зародилась в Амстердаме, в Лондоне подобный способ обмена акциями и облигациями начали практиковать в 1773 году в кофейне Джонатана и продолжали заниматься этим более двух столетий в различных зданиях. В одном из них, на фондовой бирже Capel Court, были даже работники, которых по традиции называли «официантами», поливавшие пол водой, чтобы в воздухе было меньше пыли — той пыли, которая после Большого взрыва, сделавшего практику свободных торгов устаревшей, начала слой за слоем оседать на каменные плиты торговых ям. И в то же время переход от традиционных сделок с клиентами, брокерами и маклерами к компьютеризованной дистанционной торговле помог сократить расходы.

Положив конец фиксированным комиссиям, Большой взрыв способствовал усилению конкуренции; положив конец разделению между дилерами и консультантами, он способствовал слияниям и поглощениям; открыв доступ к покупке активов для иностранцев, он привлек на финансовые рынки Лондона международные банки. До этого у Банка Англии было требование, чтобы все частные банки находились в пределах десяти минут ходьбы от офиса губернатора, чтобы он мог потребовать от их старших клерков прибыть в его кабинет в течение получаса. Но теперь регулирующую роль исполнял Совет по ценным бумагам и инвестициям (позже Управление финансовых услуг).

В день Большого взрыва Financial Times опубликовала рекламу, анонсировавшую строительство в трех милях к востоку от Сити, в Канэри-Уорф, на Собачьем острове, земле, где раньше охотился Генрих VIII, нового финансового центра, в котором «жизнь будет похожа на жизнь в Венеции, а работа на работу в Нью-Йорке»[139]. Это была программа освоения территорий бывших лондонских доков, Доклендс, ставшая союзом неолиберального дерегулирования и постмодернистской архитектуры. Вскоре на Собачьем острове выросли высотки корпоративных офисов и начались продажи по спекулятивным ценам квартир в небоскребе из стекла и стали, но ни на мгновение это не было тем местом, где можно было почувствовать себя в Венеции или в Нью-Йорке. Лондон снова стал не просто центром мирового капитала, а одним из самых дорогих городов мира.

Панковский бунт Тэтчер заключался не в передаче власти народу, а в перераспределении доходов и капитала от бедных к богатым. Составляя первый бюджет ее администрации, канцлер казначейства Джеффри Хау увеличил НДС вдвое, снизив при этом максимальную ставку подоходного налога с 83 до 60 % и стандартную ставку с 33 до 30 % (в течение последующих десяти лет стандартная ставка была понижена до 25 %, а максимальная — до 40 %). В 1970-е годы коэффициент Джини для Великобритании, измеряющий разрыв между богатыми и бедными, составлял в среднем 24,3, что помещало ее в нижней части таблицы экономического неравенства. К середине девяностых он подскочил до 32,4, подняв Великобританию много выше; с тех пор он продолжал непрерывно расти.

«Секрет счастья, — сказала однажды Маргарет Тэтчер, — в том, чтобы жить в пределах своего дохода и вовремя оплачивать счета»[140]. Если так, то она была премьер-министром несчастных. Совокупные долги домохозяйств (включая ипотечные кредиты, студенческие ссуды, кредиты физлиц и задолженности по кредитным картам) составляли 56,9 % ВВП Великобритании на следующий год после Большого взрыва (1987), достигли пика в 103,2 % ВВП в 2009 году и стабилизировались на уровне около 90,5 % к 2019 году.

Аналитики Банка Англии отмечают, что домохозяйства с наивысшим абсолютным уровнем долга, как правило, также имеют самые высокие доходы и чистый капитал[141]. Однако больше всего из-за долгов страдают люди с низкими доходами или совсем не имеющие доходов, те, кто не в состоянии жить в соответствии с максимой Тэтчер и не имеет накоплений, чтобы смягчить свое несчастье. В конечном счете за высоким коэффициентом Джини и политикой Тэтчер по увеличению прибыльности экономики скрываются продовольственные талоны для малоимущих, бесплатные столовые для бездомных и ростовщики. К 2017 году каждый восьмой британец относился к категории работающих бедных; к 2019 году 4 миллиона детей жили в семьях с уровнем дохода ниже черты бедности.

Бо́льшая часть панк-революции Тэтчер была семантической — постмодернистская деконструкция смысла, в которой премьер-министр действовала как Шалтай-Болтай из «Алисы в Зазеркалье», придавая словам те значения, которые считала нужными. Счастье стало измеряться с помощью таблиц; общественная деятельность утратила смысл. («Кто такие „общество“? Такого понятия не существует! — сказала она в интервью Woman’s Own в 1987 году. — Есть отдельные мужчины и женщины и есть семьи»)[142]. Свобода, возможности и выбор были превращены в узкие экономические термины, исключающие существование самоотверженности, коллективного духа и человеческой доброты.

После восстания и денег началась третья субкультурная сюжетная арка, предсказанная Диком Хебдиджем: приспособление. Тэтчеризм как политический проект, который когда-то казался сродни авангардному искусству аутсайдеров, стал ортодоксией. «Только аутсайдер мог породить такую иконоборческую идеологию, как тэтчеризм, а Тэтчер всегда считала себя противницей статус-кво, лидером повстанцев против установлений власти, — писала Энн Перкинс. — Для нее имела значение не столько широкая поддержка, сколько глубина ее убеждений»[143].

Ни один британский премьер-министр со времен Тэтчер не осмелился быть таким политиком с убеждениями; скорее, каждый из них стремился сохранить те завоевания, которые ее идеология якобы принесла Британии, и следовал, более или менее сознательно, ее неолиберальной программе. После ее смерти в 2013 году бывший лидер лейбористов Тони Блэр отдал дань уважения наследию Железной Леди: «Я всегда считал, что моя работа заключается в том, чтобы опираться на те вещи, которые она сделала, а не обращать их вспять <…> Многое из того, что она говорила, даже притом, что эти слова причиняли боль людям вроде меня с левыми убеждениями <…> было определенно верно»[144].

Однако к тому времени, когда разразился финансовый кризис 2008–2009 годов, тэтчеровская модель стимулирования финансового сектора и дерегулирования с целью развязать руки предпринимателям, что должно было приводить к росту экономики, которая затем могла бы увеличить налоговые поступления, перестала работать. Возможно, полагали критики, нужно что-то еще, кроме сокращения государственных расходов в целом и социальных выплат в частности, — возможно, требуется делать больше, чем заниматься приватизацией и дерегулированием, чтобы наиболее уязвимые британцы не страдали от последствий финансовых спекуляций. Но когда в 2010 году офис на Даунинг-стрит занял Дэвид Кэмерон, возглавивший консервативно-либеральную коалицию, он продолжил, несмотря ни на что, настаивать, как и его наставники до него, что альтернативы жесткой экономии нет — пусть это и жесткая экономия на помощи бедным для оплаты убытков спасаемых от банкротства банков.