Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Социальная критика была нейтрализована, потому что рабочий класс просто подкупили. В своем эссе Рабочие в репрессивном обществе соблазнов: парижские металлурги в мае — июне 1968 года французский историк Майкл Зайдман утверждал, что бастующие вернулись к работе, потому что им предложили повышенную заработную плату, позволяющую покупать более качественные товары длительного пользования, и улучшили условия труда[543]. Французские рабочие вступили в эпоху, когда спрос на такие товары в значительной степени заменил революционные стремления, и, как оказалось, его удовлетворение вызывало гораздо больше общественного одобрения, чем усилия по рабочему контролю. После 1968 года французский коммунизм пришел в упадок, и профсоюзы больше никогда не играли мускулами так, как в бурные дни мая 1968 года.

Но в то время как в результате этого подкупа социальная критика капитализма утихла, художественная критика, напротив, стала более мощной и значимой. Новый дух капитализма, возникший после 1968 года, черпал силу в либертарианских и романтических течениях конца 1960-х годов и теориях, которыми снабжали их галльские философы. Делёз и Гваттари были прозелитами революционной силы желания. Они также создали наиболее показательную метафору постмодернистской эпохи — ризому, — предполагающую, что сетевая структура лучше описывает принцип функционирования справедливого общества, чем метафора дерева. Риторическая сила этой метафоры состоит в том, чтобы предъявить обвинение иерархическим структурам — и не в последнюю очередь из-за династической передачи богатства и привилегий.

Что казалось благородным безумием в начале 1970-х, стало банальностью, не в последнюю очередь благодаря ризоме интернета. Болтански и Кьяпелло в какой-то момент даже шутят, что Делёза и Гваттари можно принять за гуру менеджмента, а не за философов, выступающих против истеблишмента. Именно либертарианские и романтические течения конца 1960-х годов, бросив вызов буржуазным нормам, вдохновили новую форму капитализма. Среди этих течений была борьба за права женщин, гомосексуалов и цветных. Как и в архитектуре, переход от модернизма к постмодернизму повлек за собой отказ от единственного утопического видения — и, конечно же, от веры в прогресс, тот прогресс, который символизировали грандиозные проекты Ле Корбюзье или Мис ван дер Роэ, — так что развитие политики идентичности и негативная реакция на нее разрушили великий нарратив о прогрессе всего человечества, превратив его во множество микронарративов о борьбе против угнетения или непризнания своеобразия.

То, что Болтански и Кьяпелло называют художественной критикой — борьба за аутентичность, признание и свободу, — стало центральным фактором выживания капитализма. Стало его духом. Наиболее успешные предприятия, особенно в Кремниевой долине, стали демонстративными заповедниками аутентичности и свободы.

Чтобы продемонстрировать изменение духа капитализма до и после 1968 года, Болтански и Кьяпелло сравнивают книги по менеджменту 1960-х годов с литературой 1990-х. Они обнаружили, что первые посвящены решениям проблем управления огромными корпорациями, предоставляя менеджерам ограниченную автономию без потери общего контроля. Больше всего тогда опасались пережитков патриархальных или семейных методов управления среди высших эшелонов корпоративной власти. Литература 1990-х, напротив, отвергала все методики, имевшие признаки иерархии или контроля сверху вниз, как расточительные с точки зрения транзакционных издержек и морально неприемлемые. Таким образом, центральной организационной фигурой современного мира стала сеть, а новым героем капитализма стал расширитель сети. А он, в свою очередь, был родственной душой текучей современности Зигмунта Баумана — тем, кто постоянно налаживает связи, человеческой грибницей, рассылающей свои нити повсюду; оторванным от корней и беспокойным — да, но при этом легким на подъем и мобильным, терпимым к отличающимся от него, неформальным и дружелюбным.

«Не бойся действовать, — призывает Шерил Сандберг, главный операционный директор Facebook, — особенно если ты женщина. Я понимаю, что это звучит как парадокс, когда я советую женщинам изменить мир, придерживаясь его предвзятых правил и требований. Я знаю, что это не идеальный ответ, а средство для достижения желанной цели»[544]. Но эта желанная цель, цель личной самореализации, рекламировалась ею и другими как нечто, чего лучше всего можно достичь, став похожим на подобного клевого, неформального и дружелюбного начальника; или, другими словами, подражая Шерил Сандберг.

Сеть также уничтожила метафору дерева и в другом аспекте. Мы оторваны от всего, что удерживало нас раньше на месте, — от общества, от пенсий, от собственного дома, от личного автомобиля, от постоянной работы. Мы сменили устаревшее отношение к собственности и обладанию. Нам не нужно иметь автомобиль, потому что мы можем взять каршеринг с поминутной оплатой. Нам не нужны трудовые договоры, потому что это заставит нас работать на Хозяина, когда мы хотим работать на Себя. Сетевая модель должна была освободить нас, и, возможно, так и есть, но она также обеспечивает дымовую завесу, за которой скрываются временные контракты с нулевой фиксированной ставкой, компании типа Uber, пренебрегающие трудовыми правами своих работников, и новый эксплуатируемый класс по имени прекариат. Новый дух капитализма помогает доселе невообразимыми способами процветать вирусу аморальности.

Что прежде всего уничтожил этот новый дух оправдательного капитализма и якобы антииерархическая концепция сети, так это социальные классы. Марксизм опирался на эту иерархическую концепцию при объяснении социального разделения общества и механизма капиталистической эксплуатации. Но, как и марксизм, классовая система якобы устарела. Социальная изоляция стала предпочитаемым термином для обозначения угнетаемых или бесправных. Как будто проблема заключается не в том, что капитализм систематически эксплуатирует труд, а в том, что некоторые члены общества остаются вне сети. Вывод был очевиден: нужно не свержение капитализма, а расширение его сети, чтобы все были в пределах его досягаемости.