Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Послесловие. Призрачный модернизм

Недалеко от того места в Северном Лондоне, где я живу, есть два небольших муниципальных микрорайона, состоящие из многоквартирных и частных домов, бунгало, санаториев, домов престарелых и общественных парков. В течение многих лет Бельвуар и Хайкрофт почти никак не привлекали моего любопытства, хотя я ежедневно проходил по их улицам со своей дочерью по дороге в школу и обратно. За исключением двух моментов.

Сначала меня заинтриговали названия улиц, потому что многие носили имена женщин, что было довольно необычно — особенно учитывая, что эти районы были застроены в 1980-х годах: аллея Дэйзи Доббинс, тупик Эдит Кэвелл, улица Джесси Блайт, аллея Луизы Омонье, аллея Флоренс Кэнтуэлл, площадь Кэтрин Гриффитс, площадь Барбары Рудольф, площадь Эдит Турбевиль, площадь Мэри Кингсли, площади Мэрьям Прайс и Марии Стоупс, парк Мэри Ллойд.

Кто были все эти женщины? Эдит Луиза Кэвелл в Первую мировую была медсестрой и известна как тем, что заботилась о раненых, независимо от того, на какой стороне они сражались, так и тем, что помогла почти двум сотням солдат союзников бежать из оккупированной германскими войсками Бельгии, за что была арестована и казнена немцами. На постаменте ее статуи на площади Святого Мартина недалеко от Трафальгарской площади выбиты слова, которые она сказала накануне вечером перед расстрелом: «Патриотизма недостаточно. Я не имею права ни к кому питать ненависть или отвращение»[566]. Мэри Ллойд была звездой мюзик-холла Hoxtonborn и известна исполнением песни My Old Man (Said Follow the Van), которую впервые спела в 1919 году. В песне говорится о супружеской паре из рабочего класса, съезжающей ночью из квартиры, потому что они не могу заплатить аренду, — песня, вновь актуально звучащая в сегодняшнем Лондоне, где средняя арендная плата уже превышает 2000 фунтов в месяц и продолжает расти.

Что касается Марии Стоупс, она была палеоботаником и сторонницей евгеники и одна из первых открыла клинику контроля рождаемости, которая находится поблизости, на Мальборо-роуд, 61. Именно в этой клинике Pro-Race выдавали контрацептивные колпачки Стоупс женщинам, которым, по ее мнению, не стоило заводить детей. «Являются ли эти худые, изможденные, прыщавые, неуравновешенные, слабые, неуклюжие, увядшие дети молодыми представителями имперской расы?» — писала она, а в 1922 году призывала депутатов подписать декларацию с обращением к Министерству здравоохранения развернуть кампанию медицинской пропаганды, «которая сократит C3 [неквалифицированный рабочий класс] и увеличит A1»[567].

Джесси Блайт, Кэтрин Гриффитс и Флоренс Кэнтуэлл были мэрами Ислингтона. Блайт, первая женщина, занявшая этот пост, однажды сказала: «Я, конечно же, никогда не забуду о тех, кто живет в закоулках, — надеюсь, я никогда не предам их» — как будто боялась, что ее развратит пафос поста, который до сих пор занимали одни мужчины[568]. Площадь Эмили Хартвелл названа в честь женщины, которая записана в Лондонском столичном архиве как «пожизненный арендатор». Возможно, она была из тех женщин, которым, по мнению Мари Стоупс, не следовало размножаться, но которых Джесси Блайт хотела сохранить в своем сердце. Мне не удалось ничего узнать о других женщинах, в честь которых названы аллеи, улицы и тупики.

Лишь недавно мне пришло в голову, что названия этих улиц и аллей — это своего рода постмодернистская история, которая ставит на один уровень и забытых и знаменитых женщин, вошедших в историю. В реальной жизни у расистки Мари Стоупс, медсестры-подпольщицы Эдит Кавелл и первой женщины-мэра Джесси Блайт, возможно, было очень мало общего; теперь, когда их имена украшают эти скромные аллеи и тупики в тихом районе Северного Лондона, они равны. Давно забытые, эти женщины продолжают существовать, поскольку их имена произносят и пишут каждый день.

В то же время они напоминают мне о том, как в 2004 году в нескольких милях отсюда, в Гайд-парке, необычным фонтаном в форме водного потока была увековечена память постмодернистской принцессы Дианы — зримое постмодернистское женское противопоставление фаллическим памятникам мужчинам, таким как находящийся неподалеку мемориал принца Альберта. Женщина, которая спроектировала этот фонтан-поток, ландшафтный архитектор Кэтрин Густафсон, однажды сказала мне: «Гайд-парк — один из самых знаменитых парков в мире, и я подумала, что было бы совершенно неуместно перекрыть или испортить эти виды»[569]. Улицы, которым дали имена этих женщин, тоже тихие и скромные.

Второй момент, который привлек мое внимание в этих районах, — цветовая гамма. Ярко-желтые металлические рамы зимних садов, королевский синий, в который выкрашены входные двери, зеленые решетки заборов и красные перила напоминают об эпохе, когда, как мне кажется, архитекторы проектировали не пространство для героев, а уютное жилье для малышей. В те дни — а это первые годы правления Маргарет Тэтчер — в яркие цвета окрашивали не только детские площадки, но и многие общественные и жилые здания, от галереи Клор Джеймса Стирлинга в Тейт, с ее окнами в зеленых рамах, до маково-красных фасадов комплекса China Wharf в Саутварке.

Цветовая гамма новой архитектуры в Лондоне, на которую я не особенно обращал внимание, когда переехал туда в 1980-х годах, была до смешного детской. Многие из этих домиков ярких цветов демонстрировали окна-иллюминаторы и треугольные фронтоны. Это выглядело несколько обидно — как будто муниципальным жильцам предлагали дома, построенные из детских кубиков; как если бы архитектура района разрабатывалась не для цисгендерных отцов семейств, а для инфантилизации с помощью искусственной псевдоигровой среды. Возможно, это был неолиберализм в действии, но также это было и зародышем постмодернизма. Все ценности и различия, которые когда-то казались незыблемыми, растворялись в воздухе: эта ребяческая архитектура готовила Британию к эпохе, в которую взрослые публично гордятся, что прочли всю серию книжек о Гарри Поттере, хотя они были написаны для детей.

Часть этой инфантильной архитектуры плохо перенесла прошедшие годы. Так же как бруталистский бетон начинает темнеть и крошиться в неблагоприятном английском климате, так выцвели и красные перила пряничных домиков в Хайкрофте. То, что должно было стать веселым противоядием против модернистского тоталитарного пафоса, превратилось в нечто печальное, как торт, оставленный под дождем.

Собирая материалы для этой книги, я обнаружил кое-что еще более печальное касательно Бельвуара и Хайкрофта. Построенные в 1980-х годах, они оказались последними новыми муниципальными микрорайонами лондонского округа Ислингтон — символом окончания почти столетней эпохи строительства государственного жилья в Лондоне. Приватизация муниципального жилья арендаторами в сочетании с сокращением городских бюджетов при правительстве Маргарет Тэтчер означала, что новое социальное жилье стало редкостью. Эти два района стали последним «вздохом» традиции строительства муниципального жилья, иронично выраженной архитектурным языком, который был лингва франка тэтчеристской дерегуляции и триумфализма яппи.

С тех пор Лондон стал игровой площадкой для спекулянтов недвижимостью. Например, из окна комнаты, в которой я пишу это, мне видны многоэтажные стеклянные башни, строящиеся рядом со станцией метро Finsbury Park. Это квартал City North, обширный новый жилой комплекс, квартиры в котором, стоимостью до 850 000 фунтов, рекламируются в международных журналах, чтобы привлечь внимание спекулятивных инвесторов, которые уже сделали большую часть лондонской недвижимости недоступной для его жителей, усугубляя неравенство и бедность в столице Великобритании. Всего в нескольких сотнях метров от этого блестящего на солнце заповедника процветания, под железнодорожным мостом, вдвое выросло количество ночующих бездомных бродяг. Защитники проекта придают большое значение тому факту, что часть квартир в City North будет продаваться по «доступной» цене. Это означает, как определил Борис Джонсон, когда был мэром Лондона, продажу по ценам, составляющим 80 % рыночной ставки. Лишь 47 из 308 квартир в City North классифицируются как «доступные», хотя даже с двадцатипроцентной скидкой от 850 000 фунтов стерлингов цена по-прежнему весьма далека от реальной для большинства лондонцев[570].

Неолиберальные ценности, которые сократили роль государства и использовали стиль архитектуры, называемый постмодернизмом, чтобы прикрыть свой стыд ярко раскрашенным фиговым листком, процветают. Я не уверен, что хуже — эти неолиберальные ценности или унижение английского языка неявным предположением, что цены только 261 из этих квартир «недоступны».

Всё это делает затруднительным безоговорочное принятие возрождения постмодернистской архитектуры 1980-х годов. Организованные художником Пабло Бронштейном в 2006 году экскурсии по культовым постмодернистским сооружениям Лондона восхваляли то, что я пропустил, а именно тэтчеристскую эротику этого архитектурного движения. «Как соблазнительны должны быть они после всех этих зим тревоги нашей, расовых беспорядков и унылых эспланад дождливого однообразия муниципальных домов», — писал он. Бронштейн прав: он очень соблазнителен, этот игривый декадентский вид архитектуры, который не только цитирует и имитирует исторические стили, но и стирает историю хищничества финансистов, процветавших заглатывая куски, которые Тэтчер отрезала от государства, уменьшая его, и которые праздновали свой успех в апартаментах, которые он описывал как «игрушечные фронтоны, стены из Lego и дешевая мультикультурная облицовка»[571].

В 2017 году еще один поборник постмодернистского возрождения, молодой лондонский архитектор и дизайнер Адам Натаниэль Фурман, создал в Facebook группу «Общество постмодерна», чтобы пропагандировать то, чем пренебрегают его сверстники. «У нее [постмодернистской архитектуры] дурная репутация из-за последних корпоративных проектов, которые молодое поколение превратило в пугало и требует всё это снести, — сказал он в интервью The Guardian. — Но в своей основе это действительно чувственная архитектура, которая является праздником плюрализма и отражает хаотичную, сложную и глобальную природу мира»[572].

Эта чувственность находит отражение в собственном творчестве Фурмана. Роберт Вентури однажды бросил вызов идеалу минимализма и модернизма «less is more» («меньше значит больше») своим собственным лозунгом «Less is a bore» («Меньше — скучно»). В 2017 году Фурман устроил выставку Римская сингулярность в лондонском доме архитектора-палладианца сэра Джона Соуна. Она представляла собой напечатанный на 3D-принтере город, как сказано в рекламном ролике, «воспевающий Рим как место паломничества воображения всего мира: пространственный эквивалент интернета, место, в котором одновременны и сосуществуют вся история, искусство и стиль, сливаясь в одну внеисторическую и освободительную атмосферу легендарных объектов»[573].

Постмодернистское возрождение Фурмана было продемонстрировано им в том же году серией узорчатых ворот, которые он установил на площади за лондонским Кингс-Кросс. Головокружительные цвета, насыщенные исторические отсылки и толпы малышни в купальных костюмах, пробегающей через них после плескания в фонтанах Granary Square, эти ворота были реапроприацией Фурманом постмодернистских принципов новой эры. Для украшения ворот Фурман использовал разные виды керамики — и привезенную из Стамбула плитку ручной работы, созданную по традиционным технологиям Изникской керамики; и напечатанную на 3D-принтере по цифровым технологиям; и множество прочей цветной керамики, используемой в спортивных центрах. Дизайн цитирует Ворота Иштар древнего Вавилона, фасады эпохи Сефевидов на площади Накш-э-Джахан в иранском Исфахане, знаменитые Османские мечети Мимара (архитектора) Синана, майолику монастыря Санта-Кьяра в Неаполе, готическую терракоту нью-йоркского небоскреба Вулворт-билдинг и красную глазурованную керамику станции метро «Кингс-Кросс».