Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

И это ключевой вопрос. То, что Лиотар говорил о смерти великих нарративов, применимо не только к высшему образованию. Рассмотрим нацизм. Через три месяца после избрания Адольфа Гитлера канцлером Германии Мартин Хайдеггер в своем печально известном инаугурационном обращении после избрания ректором Фрайбургского университета 27 мая 1933 года, которое он назвал Самоутверждение немецких университетов, изменил идеалам Гумбольдта, утверждая, что сомнения в бытии «стали „судьбой“ немецкого народа, называемого „народом духа в его историческом совершении“». По сути, это была попытка узаконить служение университетской науки нацистской партии, членом которой был Хайдеггер, поскольку «университет — место, где произносится данный метадискурс, — обязан своей наукой народу, „исторической миссией“ которого является его осуществление в труде, борьбе и познании» или «воплощение своего „подлинно духовного мира“ [Лиотар цитирует Хайдеггера. — С. Д.], который есть „могучая сила наиглубочайшего сохранения всех присущих его земле и крови энергий“»[154].

Такие великие нарративы утратили силу в эпоху постмодерна. Их вытесняет мир, в котором происходит переход от целей к средствам, отражающий рост технологических инноваций и то, что Лиотар называет повышением ценности «индивидуального удовольствия от товаров и услуг». И всё же в Состоянии постмодерна осталось кое-что от марксизма Лиотара — особенно когда он сомневается в научной объективности. В самом деле, он применяет марксистский анализ к самому знанию, предполагая, что элементы знания являются товарами, такими же как яблоки или машины, то есть их можно покупать и продавать за деньги. В результате у знаний есть не только потребительная стоимость, но и меновая стоимость: «Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным». Далее в книге Лиотар пишет: «…наука становится производительной силой, т. е. моментом в циркуляции капитала»[155].

В 1950-х и 1960-х годах Лиотар считал, что без социализма не было бы варварства; в 1970-е годы он считал, что варварство восторжествовало. За объективностью научного исследования, хладнокровным рациональным стремлением к знаниям и цивилизованной университетской жизнью скрывалась варварская неолиберальная погоня за деньгами и борьба за определение того, что является правдой и реальностью с использованием ресурсов, которые можно купить только за деньги. Таково было состояние науки в постмодерне, таким оно и остается.

В то время как ортодоксальный марксизм предполагал, что наука может быть легитимирована в соответствии с нарративом эмансипации, то есть может помочь пролетариату очеловечиться и, таким образом, больше не быть принужденным продавать себя в качестве товара на рынке труда, — эта опция более не была доступна в эпоху постмодерна. Осталось лишь то, что он назвал «эффективность, т. е. наилучшее соотношение „вход/выход“». Если наука — это производительная сила, то, как умопомрачительно предположил Лиотар, среди вещей, которые она производит, есть истина и реальность: «Ученых, техников и аппаратуру покупают не для того, чтобы познать истину, но чтобы увеличить производительность»[156].

Но, конечно, вы могли бы возразить, истина и реальность — это не продукты и тем более не товары: второе — это то, что наука обнаруживает с помощью своих инструментов, а затем описывает, тем самым добавляя к человеческому знанию, в то время как первое представляет собой ценность утверждений об этой реальности. Но если вы верите в подобные утверждения, значит, вы привержены теории отражения в познании и искусстве. Согласно этой теории, задача науки — запечатлеть реальность. Искусство и язык также должны отражать реальность — отсюда реализм в литературе и живописи; отсюда также идея о том, что язык структурно соизмерим с реальностью, которую он представляет.

Но постмодернистская наука, философия, искусство и литература, мягко говоря, не решают таких задач. По отношению к истине и реальности они являются тем же, чем была Маргарет Тэтчер для британских профсоюзов, — или, если хотите, тем же, чем был Сид Вишес для искусства игры на бас-гитаре.

Лиотар применил к зеркалу теории отражения молот, предположив, что наука является производительной силой и что вне субъективности нет ни объективности, ни какой-либо когерентной субъективности. Не только он в 1979 году философствовал при помощи молота. Американский философ Ричард Рорти опубликовал в том же году свою книгу Философия и зеркало природы[157], ставшую succès de scandale как в философии, так и в других университетских дисциплинах, в которой утверждал, что мы должны перестать представлять язык как зеркало, а вместо этого рассматривать его как инструмент. Еще более дерзко Рорти сбросил с пьедестала истину. Он утверждал, что истинность или ложность утверждения не должна определяться по тому, точно ли оно описывает этот мир. Это была старая теория о соответствии истине, от которой, как и от теории отражения для языка, нужно отказаться. Вместо этого описание утверждения как «истинного» для Рорти было больше похоже на присвоение этому утверждению почетного статуса.

Оба этих ведущих постмодернистских философа, Лиотар и Рорти, в свою очередь, находились под влиянием Людвига Витгенштейна, великого австрийского философа еврейского происхождения, чья первая книга существенно повлияла на принятие концепции языка как отражения и чьи более поздние книги среди прочего были полны размышлениями о том, почему его первая книга неверна. В Состоянии постмодерна Лиотар использует размышления Витгенштейна о языковых играх для объяснения того, что, по его мнению, произошло со знаниями, наукой и человеческой культурой в эпоху постмодерна. Он атаковал претензии науки на то, что одна она, и только она способна производить знание.

Он утверждал, что научные знания состоят из денотативных высказываний, таких, как «Дождь мокрый», или таких, как многозначительно использованное самим Лиотаром «Университет болен». Он противопоставил их перформативным высказываниям, которые могут включать инструкции, рекомендации, просьбы или команды, такие как «Дайте мне деньги», «Я обещаю дать вам деньги» или, пример, который использовал Лиотар, «Университет открыт». Вслед за Витгенштейном он утверждал, что денотативные высказывания и предписывающие высказывания являются ходами в языковых играх, каждая из которых имеет правила, определяющие их использование. Но так же как правила шахмат и регби невозможно сравнивать, так же несоизмеримы правила разных языковых игр. Правила одной игры нельзя использовать, чтобы судить, правильно ли ведется другая игра.

Лиотар утверждал, таким образом, что научное знание включает только денотативные утверждения, в то время как другие виды знания включают несколько различных видов утверждений. Наука не имеет монополии на то, что составляет знание. Он сослался на другие виды знаний, включая savoir-faire, savoir-vivre, savoir-écouter и savoir-entendre — соответственно, «уметь делать», «уметь жить», «уметь слушать» и «уметь слышать». «Речь, следовательно, идет о компетенции, которая выходит за рамки определения и применения истины как единственного критерия, но, помимо этого, оценивается по критериям деловым (техническая квалификация), справедливости и/или добра (нравственная мудрость), красоты звучания, окраски (аудио и визуальная чувствительность) и т. д.»[158].

Затем Лиотар отделил научное знание от нарративного. Нарративное знание — это вид знания, преобладающий в «примитивных» обществах, и он основан на рассказывании историй, иногда в форме ритуала, музыки и танца. Рассказанные таким образом нарративы не подлежат сомнению, в отличие от денотативных высказываний науки, которые в принципе всегда сомнительны или подвержены фальсификации. Для ученых, утверждал Лиотар, нарративное знание вообще не является знанием. Прагматика научного знания не допускает законности нарративного знания, поскольку оно не ограничивается денотативными утверждениями.

Лиотар видел опасность в преобладании научного знания, поскольку считал, что реальность не может быть целиком воспринята в рамках одного жанра дискурса или репрезентации событий. Наука упускает из виду аспекты событий, которые фиксирует нарративное знание. Другими словами, Лиотар не считает, что научное знание имеет какое-либо основание претендовать на то, чтобы быть более законной формой знания, чем нарративное. Он утверждал, что отвергать нарративное знание таким образом — значит использовать правила одной языковой игры для оценки компетентности тех, кто играет в другую. Для Лиотара это так же абсурдно, как если бы футбольный рефери объявил штрафную игроку в шахматы за ход конем, приведший к положению вне игры. Ученые могут видеть эту проблему иначе: для них оксюморон нарративного знания выглядит как попытка белых фигур выиграть шахматную партию, сцепившись локтями и ломясь через строй черных, сбивая их с доски.

Но несмотря на мнимое презрение ученых к нарративным знаниям, всякий раз, когда они пытаются узаконить свою работу, по иронии судьбы они делают это, апеллируя не к научным критериям, а к нарративному знанию. Как заметил Лиотар, каждый раз, когда вы видите по телевизору интервью с ученым, сделавшим открытие, он пытается контекстуализировать это открытие в терминах великого нарратива, эпической истории о прогрессе знания.

Однако в эпоху постмодерна, которую описывает Лиотар, никто больше не верит великим нарративам, поэтому их легитимизирующая функция устарела. Гегель размышлял о возможной полноте и единстве всего знания; Маркс предназначал науку на роль освободителя человечества. Ни то ни другое больше не выглядело убедительным. Не выглядел так и эпический нарратив о героях-ученых, охотящихся за знаниями в варварском царстве невежества.

Так как же легитимизируется наука в эпоху постмодерна? Ответом Лиотара была перформативность. Это то, что Лиотар назвал «технологическим критерием» — «эффективность, то есть наилучшее соотношение „вход/выход“». Как и всё остальное, знания стали в первую очередь товаром, который производится для продажи и потребления. Тем, что было утеряно в результате, стало стремление к истине. Истина становится расходником, когда знания превращаются в кванты информации.

Из опасения, что государства будут свергнуты большими данными, а люди окажутся во власти тех корпораций, которые контролируют распространение знаний, Лиотар предложил предоставить общественности свободный доступ к электронным базам данных. Тогда компьютеризация способствовала бы демократическому распространению знаний. Но он подразумевал странное знание, которое работало через то, что он называл паралогией.

Паралогия[159] — это метод рассуждений, который противоречит логическим правилам или формулам и на который в значительной степени полагался сам Лиотар, за что подвергался критике и обвинениям в нерациональности. Своим призывом к паралогии он надеялся опровергнуть легитимизированное перформативностью представление о науке. Он надеялся, что это поможет науке вместо преклонения коленей перед властью или силами неолиберального извлечения прибыли переконфигурироваться в деятельность человека в поиске нестабильности. При этом Лиотар опирался на квантовую механику, которая показала, что субатомный мир недетерминирован, и на работы Курта Гёделя, продемонстрировавшего, что полный и непротиворечивый набор аксиом для всей математики невозможен.