Я знал Капабланку...

Я думаю, что этой прошлой жизнью объясняется также странное, на первый взгляд, хобби Пауля Кереса. Именно: он на память знал время отправления, номера рейсов, названия компаний и возможности стыковки самолетов, вылетающих из Лондона в Мадрид, из Амстердама в Париж или, к примеру, из Стокгольма в Берлин. Только ли демонстрация памяти, обернутая в необычную упаковку? Мне представляется, что названия эти были для него не столько воспоминанием о молодости, как о времени, когда попадание в эти точки Европы было вопросом только перемещения в пространстве, чего он оказался лишен после того, как Эстония стала одной из республик Советского Союза.

В 1940 году в Латвию вошли советские войска, через год страна была оккупирована Германией. Кобленцу удалось уйти на восток, его мать и сестры погибли в рижском гетто…

Марк Тайманов познакомился с ним в 1943 году на пароходе, который шел из Красноводска в Баку: «Кобленц в каких-то немыслимых гольфах, шляпе борсалино, с ульмановским паспортом, на корешке которого красовался герб, очень похожий на свастику, являл собой живописное зрелище. Время, однако, было военное, и он мог иметь массу неприятностей». Маэстро сам так впоследствии описывал этот эпизод: «Молоденький лейтенант при проверке документов держал в руках мой паспорт с лондонскими и барселонскими визами, слышал мой акцент, и по его загоревшемуся взгляду я видел, что мысленно он уже примеряет орден Красной Звезды к своей гимнастерке за поимку важного шпиона. По счастью, у меня оказалась с собой газета «Советский спорт», где мое имя значилось в списке новых советских мастеров».

Почти всю войну Кобленц провел в Самарканде, где зарабатывал себе на жизнь, давая сеансы одновременной игры в госпиталях, но главным образом — выступлениями в концертах.

Пением Маэстро начал заниматься еще в Риге, а в 1938 году провел некоторое время в Милане, где играл в турнире, дабы взять несколько уроков у знаменитых учителей бельканто. У него был довольно приятный тенор, и неаполитанские песни остались в его репертуаре с тех времен. Маэстро пел впоследствии для своих друзей или на официальных церемониях закрытий турниров, делая это всегда с большим удовольствием. Но самый шумный успех его приходится именно на то военное время, когда он, не впол не владея тонкостями русского языка, в неаполитанской песенке вместо слов «Ах, зачем ты тогда зарделась?» пропел: «Ах, зачем ты тогда разделась?» Номер пришлось повторить на бис…

После войны Кобленц вернулся в Ригу. Ему было уже почти тридцать; именно на этот период приходится пик его, как шахматиста-практика. В 1945 году он выходит в финал первенства Советского Союза, что уже само по себе являлось немалым достижением. Назову несколько имен, чтобы дать представление о силе турнира: будущий победитель его — Ботвинник, Смыслов, Болес-лавский, Бронштейн, Толуш, Котов. Но уже полуфинал первенства, где наряду с несколькими гроссмейстерами играли опытные мастера, был очень сильным турниром. «Для меня полуфинал — это финал», — говорил тогда один совсем не слабый мастер.

В те же годы Кобленц выигрывает несколько раз чемпионаты Латвии. Он — довольно сильный мастер, с интересными идеями в дебюте и явным тяготением к тактической игре. Без всякого сомнения, соперники его, воспитанные на партиях Чигорина и Ботвинника и изучавшие уже шахматы как науку, смотрели несколько скептически на его игру и весь подход к шахматам, основанный больше на вдохновении, озарении и бесконечных партиях блиц в шахматных кафе Лондона, Вены и Мадрида. Да и сам он: легкий акцент, постоянная улыбка на лице, открытость, доброжелательность, галстук, платочек в кармане пиджака — все это как-то не вписывалось в суровую обстановку послевоенных лет.

В 1946 году на турнире в Ленинграде Кобленц в одной из партий попал в цейтнот. Маэстро, полагая, что они с соперником делают одно общее дело, только он попал в маленькую неприятность, которую им обоим следует преодолеть, очень нервничал, не зная сколько ходов следует сделать до контроля времени. «Четыре» — помог ему противник — сама любезность. Когда ходы были сделаны и Маэстро перевел дух, соперник его после падения флажка, не дожидаясь вмешательства судьи, холодно констатировал: «Я ошибся, надо было сделать пять ходов, вы просрочили время». — «Вы поступили не как джентльмен», — укоризненно заметил Маэстро. «Что вы имеете в виду?» — строго спросил директор турнира, находившийся рядом и наблюдавший всю сцену. Сообразительный Маэстро, уже проживший несколько лет в Советском Союзе, с честью вышел из положения: «Я имел в виду, что он поступил не как советский джентльмен», — ответил он. Хотя время было уже послевоенное, никогда нельзя было знать, как и кем будут истолкованы слова, сказанные тобой. Неосторожные высказывания в начале войны стоили замечательному рижскому гроссмейстеру Владимиру Петрову, которого Маэстро хорошо знал, ссылки в сибирский лагерь и жизни.

После войны Маэстро поселился в квартире дома, который до 1940 года весь принадлежал его семье. Что он чувствовал при этом? Ведь еще древние знали: разные вещи — чего-то совсем не иметь или имея — потерять. Ведь не получить вовсе — не страшно, но лишиться того, что имел, — обидно.

Марк Тайманов бывал тогда у него в Риге почти каждый год: «Квартира была наполнена книгами на разных языках, они лежали всюду: на подоконниках, в коридоре, на кухне. Сам хозяин был в высшей степени обаятелен и обладал натурой весьма артистической. Он был вполне европейским человеком, у него не было никаких акцентированных восприятий своего иудейства, но в конце каждого разговора, о чем бы ни шла речь, Алик всегда спрашивал: «Скажи, а как это отразится на рижских евреях?»

В конце 40-х годов встреча с худеньким мальчиком с пронзительными черными глазами определила жизнь Маэстро на долгие годы. Мальчика этого звали Миша Таль. Он стал бывать у Кобленца дома, на даче, занятия стали регулярными, длящимися зачастую по многу часов. Уже тогда было видно острое комбинационное зрение, молниеносный расчет вариантов, а главное — самозабвенное увлечение шахматами. Я думаю, что эти годы, вплоть до завоевания Талем в 1960 году звания чемпиона мира, были наиболее плодотворными и счастливыми в жизни Кобленца. Свою роль наставника в отношениях учитель — ученик он видел очень хорошо, ссылаясь не раз на Генриха Нейгауза — учителя выдающегося Святослава Рихтера: «Гениев нельзя создать — только почву для их развития».

Функции тренера и наставника постепенно расширились до советчика, спарринг-партнера, секунданта, психолога и менеджера. Но в первую очередь Маэстро был Мишиным преданным другом.

Василий Смыслов: «Кобленц очень любил Мишу и всегда, а я видел их вместе на многих турнирах, искренне переживал за него и поддерживал всячески, а это уже немало».

Он был для Таля в каком-то смысле отцом или дядькой, в похожем качестве находились в свое время Толуш и Бондаревский у Спасского. Последнего Спасский так и называл — Father. Тот факт, что Толуш и Бондаревский были гроссмейстерами высокого класса, а Кобленц только мастером, я думаю, не играл столь большой роли. Мне кажется, что такого рода контакт, живой, человеческий очень важен для молодого человека не только на пути к мастерскому или гроссмейстерскому званию, но и после этого, несмотря на то, что любая информация сегодня легко находится и обрабатывается при помощи компьютера. Здесь напрашивается аналогия с музыкой. В настоящее время не представляет никакого труда получить не только звуковое воспроизведение, но и изображение выдающихся музыкантов современности. Тем не менее популярность мастер-классов, когда непосредственное индивидуальное общение помогает не только понять и исправить, но и вдохновить, только возрастает. Отсутствие такого постоянного контакта всегда было заметно, как мне кажется, в игре даже самых сильных шахматистов Запада, которые учились в основном друг у друга, а теперь еще и у компьютера, и являлось тормозом на пути к их дальнейшим успехам.

Я думаю, что Кобленц был хорошим тренером для Таля, даже когда в середине 50-х годов ученик в практической силе превзошел своего учителя, а потом и хорошим секундантом, что не одно и то же. Его обаяние, постоянная улыбка и шутка, где-то сознательная игра под простачка, подхваченная и поддерживаемая Мишей фраза «если у Таля есть открытая линия — мат будет», что, кстати, в те времена чаще всего и случалось, понималась многими, и журналистами в первую очередь, буквально или иронически обыгрывалась. Они видели отношения Кобленц — Таль только на людях, только в шутках, подтруниваниях, не зная и не догадываясь о большой черновой работе и о внутренней гармонии между обоими.

Когда Таль показывал красивую комбинацию или просто при совместном анализе, Маэстро восклицал нередко: «Миша, ты играешь гениально!» В ответ на что Миша принимал жеманно-кокетливую позу и, махая ручкой, говорил: «Сам знаю!» Действо это, совершённое неоднократно при зрителях и журналистах, создавало образ этакого льстеца-затейника, каким Маэстро не был, отодвигало на второй план их серьезную совместную работу. Даже в шутке Ивкова тех лет: «Знаете, как Кобленц тренирует Таля? Он целый день твердит подопечному одно и то же: «Миша, ты играешь гениально!» можно найти перепевы этого их совместного образа. Маэстро пропускал все мимо ушей, но иногда все же, задетый за живое, вступал в полемику с журналистами, забывая мудрое правило Дизраэли: «Never complain, never explain».

В семье Талей Кобленца называли иногда Алик-недурак, слова, услышанные от взрослых, обсуждавших какой-то поступок Маэстро, пятилетним сыном Таля — Герой и повторенные им в присутствии самого Кобленца. Многие видели в нем хитрого ловкача, вытянувшего выигрышный номер в лотерее, не понимая, что в чем-то и он, и Миша вытянули один общий номер.

По мере того, как росли успехи Таля, и особенно после того, как он в двадцать три года стал чемпионом мира, кое-кто стал смотреть на него, как на мага, который может превратить любую позицию в выигрышную при помощи волшебной комбинации. Представления эти о шахматах полностью вписывались в вопрос, заданный мне в Нью-Йорке в свое время Андреем Седых, редактором русской эмигрантской газеты: «Помню, в Париже в 1924 году на Всемирной выставке один молодой человек так ловко в шашки играл — поддаст четыре, а возьмет девять, возможно ли такое в шахматах?», вынудив меня ответить: «Ну, если как следует подумать…» Начиная с момента их наивысшего триумфа — завоевания Талем звания чемпиона мира, отношения между ним и Кобленцем менялись, и зачастую резко. Я сам не раз был свидетелем в Риге и Москве в конце 60-х годов, когда Маэстро выговаривал за что-либо Мише, и, надо признать, почти всегда за дело, в ответ на что Миша отделывался шуточкой или закуривал очередную сигарету.

Серьезные разговоры в присутствии других просто не допускались, в этом случае Миша мог неожиданно спросить, к примеру: «Маэстро, как, собственно, началась в Испании гражданская война?» Маэстро, застигнутый врасплох, пытался было защищаться: «Но я ведь уже это рассказывал». — «Я не помню, — лукавил Миша, а вот Гена так вообще не знает». — «Ну, хорошо, — покорно соглашался Маэстро, — это было в 1936 году, я жил тогда уже полгода в Испании, ах, что за жизнь была тогда». Здесь Маэстро вздыхал. «Бандерильи, кастаньеты и махи обнаженные?» — пытался отвлечь его Миша. «Я уже довольно хорошо говорил по-испански и играл в различных маленьких турнирах, — не уходил в сторону Маэстро, — а в июле оказался в Барселоне, где должен был состояться международный турнир. Помню, что все были уже в сборе, кроме Алаторцева, приезд которого ожидался. Вечером участники турнира расположились за большим столом в ресторане…» — «За стаканчиком кефира?» — спрашивал Миша. «После ужина кто-то принес часы, мы блицевали, пили вино…» — «Ага», — снова встревал Миша. — «… и засиделись допоздна», — продолжал Маэстро, не обращая на него никакого внимания. «И вдруг под утро, когда мы уже решили расходиться, поднялась такая стрельба, такая стрельба». — «И что же это было?» — помогал Миша, уже не раз слышавший эту историю. «Так началась в Испании гражданская война», — заканчивал Маэстро заученным голосом. Он играл предложенную ему роль, зная хорошо, что если они с Талем не были вдвоем, ни серьезного разговора, ни серьезного анализа получиться не может.