Признания мои и комиссара Мегрэ

5

Вчера меня удивило, что мэтр Изорни употребляет слово «благородный» применительно к нескольким герцогам, недогерцогам и недонедогерцогам из Французской Академии.

Это мне напомнило одну историю, которая чуть не кончилась скандалом. Пьер Лазарев, как большинство редакторов газет, имел обыкновение принимать за завтраком в своем поместье в Лувесьенне человек двадцать-тридцать, после чего туда прибывали еще многие важные персоны, которых угощали ликерами и другими спиртными напитками.

В то воскресенье у него был гость, которому, право, подошло бы сидеть на двух стульях сразу – так он был огромен и с такой важностью изрекал каждое слово. Это был префект. Самоуверенность, безапелляционность, с какой он высказывал свои суждения, бесила меня.

Он был огромный, толстый, с багровым лицом; видно было, что он ощущает себя и почетным гостем, и представителем так называемых «правящих классов».

Говорили о разных людях, и некоторых, в основном тех, кто владел замком и охотничьими угодьями, префект авторитетно характеризовал:

– Выдающийся человек.

Не знаю, что меня толкнуло, но я обратился к нему с невинным вопросом:

– Чем выдающийся? И почему остальные – не выдающиеся?

Префект поперхнулся, стал не то что красным, а фиолетовым, так что я даже испугался, не хватит ли его из-за меня апоплексический удар.

Всю жизнь у меня было отвращение к этому слову – «выдающийся», а также к делению людей на социальные классы. Я уж не говорю еще об одном, куда более постыдном, выражении: «Человек из хорошей семьи».

Оно подразумевает, что все остальные – из плохих. Так думали веками.

Правящие классы, благородные, выдающиеся люди, социальные классы – все это слова, которые я ненавижу с детства, потому что с детства не могу их понять.

Верней, не могу понять, как это при республиканском строе, при демократии существует нечто вроде Версальского двора, где положение каждого определяется в зависимости от благосклонности властей предержащих.

В итоге в правительство или в высшую администрацию идут, как постригаются в монахи, отказываясь от собственных мыслей и становясь рабами богатства.

А народ, о котором говорят все больше, – это безмолвные, безответные избиратели.

У них нет права думать. Нет права иметь собственное мнение. А уж решать что бы то ни было – и подавно.

Р.S. Кое-кто сочтет, что моя суровость вызвана тем обстоятельством, что я не член Академии. Начну с того, что Франсуа Мориак в «Фигаро» предложил предоставить мне двойное гражданство, после чего я мог бы – без выдвижения собственной кандидатуры и без визитов к академикам – быть избран в это, так сказать, сообщество прославленных.

Однако я уже состою в Американской Академии, где нет ни выдвижения собственной кандидатуры, ни визитов, ни интриг, ни треуголок и куда я был кооптирован ее членами, которые даже не знали меня в лицо.

Разумеется, я состою и в Бельгийской Академии, которую посетил всего один раз – в день приема; меня буквально обязали стать ее членом.

И наконец (а это стоит академического кресла), я являюсь доктором honoris causa университетов в Падуе и Льеже, моем родном городе; только что один из главнейших университетов Англии попросил у меня согласия на присвоение мне того же почетного звания.

Так что это не зависть. Это всего лишь самый обыкновенный трезвый взгляд на вещи. Если, конечно, я не заблуждаюсь.