Русская идея от Николая I до Путина. Книга II - 1917-1990

Моя позиция

Ничего чрезвычайного не происходит. Оснований для паники нет, — говорил я Ростоу и другим, до кого мог добраться, писал в Уа81нп§ 1оп Роз! и в New York Times. Зарвалось кремлевское старичье, дайте им по зубам. В Афганистане они загнали себя в ловушку. Готов держать пари, что и шагу дальше сделать не посмеют, увязнут. И выйти с честью тоже не смогут. Аргументировал я так.

Ключевым понятием в русском политическом процессе всегда был РЕЖИМ, не идеология. То, что было немыслимо при режиме Ивана III, оказалось в порядке дня при деспотическом режиме его внука Ивана IV. И, наоборот, то, что мог себе позволить деспотический режим Николая I, стало невозможно при режиме его сына Александра II. То же самое сейчас. Тоталитарный владыка Сталин, действительно, мог попытаться осуществить все, чего вы сегодня страшитесь, особенно в последние годы жизни, когда утратил ощущение реальности. Все мог, включая танковый прорыв к Ла-Маншу и марш на Ближний Восток. Но выморочный, посттоталитарный режим кремлевских старцев, руководимых лишь инстинктом самосохранения, на такие подвиги не способен.

Момент истины наступит лет через десять, когда главные старцы уйдут в небытие и встанет вопрос: какой режим сменит эту вымирающую когорту? Прорваться к власти тогда могут и русские националисты, для кого, как говорил Ницше, «мир лишь перерыв в войне». Да-да, и близкий мне Толя Иванов и тем более Вадим Кожинов были такие: будущее России без смертельного врага, угрожающего самому ее существованию, представить себе не могли. Для «просвещенных националистов» то был Китай, для непросвещенных — Запад. У последних, однако, было несопоставимо больше шансов прорваться к власти, чем у их диссидентских конкурентов.

И ничто не помешает им в этом случае дать волю воинственным маршалам, какому-нибудь Огаркову или Ахрамееву (которых кремлевские старцы отвлекают сейчас от настоящей войны мелкотравчатой авантюрой в Афганистане), приступить к делу, что те спят и видят. Например, к тому же сталинскому танковому прорыву к Ла-Маншу. Вот тогда и наступит для Запада час X. И 1914 уместно тогда будет вспомнить, и 1938.

Есть ли альтернатива такому развитию событий? Есть, говорил я. А именно приход на смену посттоталитарным старцам режима либерализации. Так тоже в русской истории бывало. Не раз. На смену деспотическому режиму Павла I пришел либеральный режим Александра I, на смену николаевскому деспотизму — либеральный режим Александра II, на смену «сакральному» самодержавию Николая II — февраль 1917. Об этом, собственно, и была первая моя книжка в Америке Оё1еп1е АЦег Вгегкпег («Разрядка напряженности после Брежнева»), Смысл ее был в том, что, поддержав такую смену режима вовремя, можно изменить судьбу мира. Ирония в том, что, как показала история, я был прав: на смену посттоталитарному режиму в СССР, действительно, пришел режим либерализации, гласности. И испарились вдруг все страхи.

Но слабость всех моих аргументов, выглядевших, казалось, вполне убедительно в моей самиздатской рукописи «История русской политической оппозиции» (из-за которой я, собственно, и оказался в Америке), заключалась в том, что все они были историческими и теоретическими. А говорить-то приходилось с жесткими прагматиками, искренне презиравшими теории и понятия не имевшими ни об истории России, ни тем более о русском национализме. Или с их советниками-советологами, единственная теория которых состояла в том, что либерализация и тоталитаризм — понятия несовместные, как гений и злодейство. Представления о «посттоталитарном режиме» в их обиходе не существовало. Ни в нацистской Германии, ни в фашистской Италии (привычных моделях для суждения о тоталитарном СССР) никакой либерализации не произошло: тоталитаризм в принципе неспособен меняться, либерализация, стало быть, немыслима. Так откуда же ей взяться в Москве? Удивляться ли, что мои аргументы отлетали от них как от стенки горох?

Jerry Haugh

Richard Pipes

Откликнулась лишь русскоязычная пресса. Но с какой яростью откликнулась! Иначе, чем о «засланном казачке» обо мне и не писали. Борис Парамонов опубликовал уничтожающую статью «Парадоксы и комплексы Александра Янова» в главном эмигрантском журнале «Континент». Аргументов моих слушать никто не желал. Тем более, что отвечать я мог лишь в малотиражном парижском «Синтаксисе» и израильском «22». Оркестровал (и, подозреваю, оплачивал) травлю сам Александр Исаевич. Одного образца, пожалуй, достаточно: «Вот Янов. Был он коммунистическим журналистом, 17 лет подряд никому не известный. А тут с профессорской кафедры напечатал уже две книги с разбором СССР и самым враждебным отношением ко всему русскому. В “Вашингтон Пост” на целую полосу статья, что Брежнев — миролюбец. Смысл его книг: держитесь за Брежнева всеми силами, поддерживайте коммунистический режим». Это Солженицын. Такая вот, извините за выражение, «критика».