Русская идея от Николая I до Путина. Книга II - 1917-1990

Утопия

Но что же предложила миру — и власти — эта проснувшаяся совесть? Прежде всего ужас перед самоубийственной конфронтацией двух отрицающих друг друга социально-политических систем, противостояние которых не могло закончиться ничем (таково было всеобщее убеждение тех лет), кроме взаимного уничтожения. Это заключение из уст самого, пожалуй, компетентного в стране в своей опасной области специалиста подкрепляло позицию правоцентристской коалиции советских вождей, которая, как мы помним, только что, в 1967 году, разгромила воинственную сталинистскую группу Шелепина. Отношение этой правящей коалиции к сахаровскому трактату было двойственное. С одной стороны, он ей помогал, отпугивая партийную элиту от сталинистов, настаивавших на неизбежном ужесточении конфронтации.

Любителей рисковать ФИЗИЧЕСКИМ самоубийством среди этой элиты было немного.

С другой стороны, однако, и сторонников ПОЛИТИЧЕСКОГО самоубийства в этой элите не было. «Социализма с человеческим лицом», как показали события в Чехословакии, не стерпела бы она ни при каких обстоятельствах. Тем более «интеллектуальную свободу». Но ведь именно этого, и требовал от нее трактат Сахарова. Он предлагал КОНВЕРГЕНЦИЮ обеих противостоящих друг другу систем. Иначе говоря, соединения каким-то образом лучших черт каждой из них — и, конечно, избавления от худших.

Я понимаю, что разговор о «партийной элите» (под которой я имею в виду Пленум ЦК), может вызвать у некоторых читателей скептическую усмешку. Между тем за первые пятнадцать лет посталинского «коллективного руководства» Пленум уже трижды продемонстрировал свою решающую роль в конфликтах правящего Политбюро (в 1957 году, когда была разгромлена группа Маленкова, в 1964-м, когда был уволен сам генсек, и в 1967-м, когда жертвой его оказалась группа Шелепина). Конечно, каждого члена Пленума в отдельности аппарат мог раздавить без особых усилий, но Пленум как целое, как институт был серьезной силой в постсталинском СССР. При всяком расколе в Политбюро последней инстанцией была именно эта партийная элита.

А. И. Герцен М. Н. Катков

Так или иначе, то, что трактат Сахарова в этих условиях утопия. было очевидно. Заслуживала она критики? Бесспорно. Но… от критики, если она хотела быть конструктивной, требовалось

все-таки предложить какой-нибудь иной, более реалистичный проект МИНИМИЗАЦИИ угрозы взаимного уничтожения. Той самой, что не давала спать Сахарову. В этом смысле критика Солженицына была полностью лишена конструктивности. Угроза, сжигавшая Сахарова, его просто не интересовала. Словно бы и не жил тогда мир в преддверии ядерного Армагеддона, когда на кону стояло само существование человечества. Во всяком случае, ни слова об этом, если не считать проходного упоминания о «западных атомниках», в письме Солженицына не было.

Упрекал он автора главным образом в том, что, упоминая об отрицательных чертах Запада, Сахаров недостаточно подчеркивал мерзкие черты советской действительности. У нас все хуже, говорил Солженицын. Более того, у них пороки устранимы, а у нас — нет. И потому ужесточение конфронтации НЕИЗБЕЖНО. А там будь, что будет. Столь демонстративное пренебрежение смертельной ядерной угрозой, из-за которой, собственно, и взялся за перо Сахаров, выглядело, согласитесь, парадоксально.

Перенося эту критику на расклад политических сил «наверху», получаем следующую картину. Положение правоцентристской коалиции было еще неустойчиво. Да, первая (шелепинская) атака сталинистов была отражена. Но пока сидели в Политбюро люди, как Г. И. Воронов или Д. С. Полянский, пока МГК партии возглавлял В. В. Гришин и Ленинградский обком — Г. В. Романов, главной фишкой которых как раз и была неизбежность ужесточения конфронтации с Западом, (та самая, не забудем, на которой настаивал Солженицын), рецидив раскола в Политбюро исключен не был. И предсказать позицию партийной элиты в случае такого раскола, не мог никто.

Солженицына, однако, не волновало и это. Советские вожди были для него на одно лицо. Все — коммунисты и, стало быть, враги. То, что одни из них готовы были рискнуть взаимным уничтожением, а другие нет, было не то чтобы второстепенно, но как бы просто в его системе ценностей не присутствовало. Выбор для него был один: либо коммунисты перестанут быть коммунистами, как предложил он в «Письме вождям», либо они должны быть уничтожены. Как? Очень просто: достаточно было каждому советскому человеку «перестать жить по лжи». Иначе говоря, сахаровской утопии Солженицын противопоставил свою. Какая из них выглядела, если можно так выразится, утопичнее, судить читателю. Вот вам еще один парадокс.

Другое дело десятилетие спустя, когда ситуация изменилась коренным образом. Правящая группа кремлевских старцев уже сидела тогда в седле прочно. Сталинистской угрозы больше не было. Воинственные страсти «ястребов» с возрастом поутихли: одних убрали, других кооптировали. Кипели страсти теперь только среди военных. Их приходилось отвлекать от большой конфронтации то диверсиями в Африке, то вторжением в Афганистан. Важнее, однако, было то, что на горизонте вырисовалась отчетливая альтернатива как утопической конвергенции Сахарова, так и солженицынскому ужесточению конфронтации.

Я попытался более или менее подробно познакомить с ней читателя в главе «Русский национализм на Западе», описывая драматическую ситуацию в мировой политике конца 1970-х. В двух словах состояла она в том, что по мере вымирания главных кремлевских старцев, руководимых лишь инстинктом самосохранения (общий возраст 13 главных членов Политбюро, избранных на XXVI съезде в 1981 году составлял 989 лет!) обычный в России диктаторский обморок имел все шансы смениться столь же обычной либерализацией. И именно к этой «оттепели», чреватой в то же время националистическим взрывом, и следовало бы на протяжении ближайшего десятилетия готовиться Западу. Готовится тщательно, ибо задача предстояла сложнейшая. Одного неверного шага было достаточно, чтобы российский маятник раскрутился в обратную сторону.

К сожалению, эта точка зрения — главным образом из-за своего абстрактно-исторического характера — не стала сколько-нибудь влиятельной среди прагматичных западных политиков. Вот и свалилась на них горбачевская гласность как снег на голову. И в результате серьезно помочь ей Запад так и не сумел. Да и не верили в либерализацию здешние «ястребы» до последней минуты. Подозревали подвох, очередной маневр коммунистов с целью усыпить бдительность Запада. Леопард, говорили, пятен не меняет.

Ну и Солженицын, конечно, будто продолжая свой старый спор с Сахаровым, даже и в 80-е подбрасывал в огонь все тот же конфронтационный хворост (помните: «Коммунисты везде уже на подходе — и в Западной Европе, и в Америке. И все сегодняшние дальние зрители скоро все увидят не по телевизору — но в уже проглоченном состоянии»?) Пусть читатель сам судит, чей прогноз сбылся.