Я знал Капабланку...

Мнительный и подозрительный, обладавший железной волей и редкой целеустремленностью, сотканный из противоречий, он был в то же время очень цельной натурой. И когда он садился за шахматную доску или писал о шахматах, Михаил Ботвинник становился тем, кем навсегда останется в истории игры: одним из самых выдающихся чемпионов, поднявших шахматы на качественно новую ступень всестороннего изучения и глобальной подготовки.

Шахматы, как и все тогда в молодой республике Советов, были пронизаны идеологией: инструкциями, обязательствами, лозунгами и призывами. Но по сравнению например, с литературой, историей, философией или наукой была и разница. Она заключалась в самих шахматах. В честном поединке за доской, в самой игре, правила и принципы которой остаются неизменными на протяжении нескольких веков, игре, о которой Ласкер сказал: «На шахматной доске лжи и лицемерию нет места. Красота шахматной комбинации в том, что она всегда правдива. Беспощадная правда, выраженная в шахматах, ест глаза лицемеру». И поэтому в шахматах в Советском Союзе, в отличие например, от литературы или биологии, не было искусственно созданных авторитетов или раздутых величин, ничтожных писателей, имена которых гремели тогда и полностью забыты сегодня. Поэтому и для Левенфиша, как и для многих до и после него в Советском Союзе, уход в шахматы означал уход в убежище. В укрытие, где несмотря ни на какие внешние помехи и факторы, в конечном счете решает твое умение и понимание событий, происходящих на 64-х клетках доски.

Когда Левенфиш стал шахматным профессионалом, ему было сорок четыре года — случай уникальный для шахмат. Конечно, он был уже очень сильным игроком с огромным опытом, но сейчас ему впервые в жизни представилась возможность вплотную и серьезно заняться шахматами. И результаты не замедлили сказаться: Левенфиш выигрывает вместе с Ильей Рабиновичем 9-й чемпионат Советского Союза, оставив позади все молодое поколение — Алаторцева, Белавенца, Кана, Лисицына, Макогонова, Рагозина, Рюмина, Чеховера, Юдовича. Всех, кроме Ботвинника, который в турнире не участвовал.

Левенфиш играет в московских международных турнирах — 35-го и 36-го годов. Хорошие партии чередуются у него с грубыми «зевками», нередко в выигранных позициях, как, например, в партии с Чеховером из турнира 35-го года, когда победа на финише выводила его на самый верх турнирной таблицы. Интересно протекают его партии с Ласкером. Две из них заканчиваются вничью, партию второго круга турнира 1936 года, их последнюю встречу, выигрывает Ласкер, взяв реванш за поражение в первом московском турнире 1925 года.

Но Левенфиш встречается с Ласкером не только за шахматной доской. Бывший чемпион мира постоянно жил в Москве в то время. Если инфляция в Германии после Первой мировой войны разрушила его материальное благополучие, то теперь приход к власти Гитлера означает угрозу непосредственно его жизни. Ласкер всерьез задумывается об эмиграции. Он — сын кантора и внук раввина; не случайно поэтому первая мысль — Палестина. Там уже побывала Эльза Ласкер, бывшая замужем за Бертольдом Ласкером, старшим братом Эмануила, берлинским врачом. Через некоторое время она, значительная немецкая поэтесса, окончательно переселяется в Палестину.

В начале 1935 года начинается обмен письмами между Ласкером и известным еврейским ученым Тур-Синаем, которого Ласкер знал еще по Германии под фамилией Турчинер. Речь идет о предоставлении Ласкеру ставки профессора математики в Хайфском Технионе. Дело это, однако, непростое, возможности Техниона ограничены, к тому же в Палестину хлынул поток еврейских беженцев из Германии с университетским образованием и высоким интеллектуальным уровнем. Переговоры заходят в тупик.

Но есть еще одна страна, где Ласкер бывал неоднократно и о которой сохранил самые лучшие воспоминания. Это — Россия. Конечно, сейчас она превратилась в Советский Союз, но разве не писал «Шахматный листок» еще зимой 1924 года: «Привет величайшему шахматному мыслителю Эмануилу Ласкеру, первому заграничному гостю в шахматной семье СССР!» Разве не встречали его во время той поездки, как никогда и нигде в Европе?

Он помнит очень хорошо и московский турнир 1925 года: толпы восторженных болельщиков, конную милицию, сдерживающую напор толпы, безуспешно пытавшейся проникнуть в Фонтанный зал гостиницы «Метрополь», где играется турнир, гром аплодисментов, крики: «Браво, Ласкер!», когда он спускается со сцены, Капабланку, проводившего в Кремле сеанс одновременной игры, в котором принимали участие члены правительства советской республики. Ласкер принимает решение: после турнира 1935 года он остается в Советском Союзе.

Перед матчем с Таррашем в 1908 году Ласкер писал: «Я поклонник силы, здоровой силы, которая идет на максимальную крайность для того, чтобы достичь достижимого». Конечно, это было сказано тогда о шахматах, но не видел ли он тогда такую силу в Советском Союзе, единственную силу в Европе, могущую противостоять нацизму?

После Ноттингемского турнира 1936 года он писал: «Молодые мастера, и прежде всего Ботвинник, много работают над собой и, безусловно, обогатят наше шахматное мастерство. Я хочу также быть в их рядах, ибо здесь в Советском Союзе, куда я с радостью вернулся, я почувствовал себя как дома».

Престарелому шахматному королю в Москве были оказаны поистине королевские почести. Вскоре, однако, наступили будни. Внешне все выглядит очень пристойно: Ласкер — сотрудник Института математики Академии наук СССР, он зачислен тренером сборной команды страны. Он выступает еще время от времени с сеансами и лекциями; на его лекции в Ленинградской филармонии в 1936 году об итогах матча Алехин — Эйве зал переполнен. Но постепенно его окружает тишина. Вследствие языкового барьера общение его ограничено только очень узким кругом людей. Они с женой пытаются учить русский язык, но легко ли это, когда тебе уже почти семьдесят. Но дело было, конечно, не только в языке. Смертельная опасность общения с иностранцем была очевидна тогда для каждого гражданина СССР, поэтому те несколько человек, которые осмеливались заходить к нему, очевидно, находились под абсолютным контролем государственной безопасности. Он оказывается в вакууме.

Это было самое горячее время Большого террора, и тот узкий круг, который окружал Ласкера, постепенно редел. Без сомнения, телефон его прослушивался, а домработница Юлия должна была доносить о каждом шаге и каждой встрече его. Тот факт, что он стар и является мировой известностью, не мог служить никакой гарантией в те сюрреальные, оруэлловские времена, когда следователь НКВД заявил в 37-м году еврею-заключенному, вырвавшемуся из фашистской Германии, что «еврейские беженцы из Германии — это агенты Гитлера за границей». В здании, где Ласкер еще несколько месяцев назад играл в шахматы, вереницей шли показательные процессы, и шапки всех газет единодушно требовали смерти.

О тех временах, когда каждодневное исчезновение лиц и личностей стало обычным явлением, сказал позднее Борис Пастернак: «Писать о нем (о происходившем) надо так, чтобы замирало сердце и поднимались дыбом волосы». Мог ли не понять Ласкер того, что понял в те дни Андре Жид: «Не думаю, чтобы в какой-либо стране сегодня, хотя бы и в гитлеровской Германии, сознание было так несвободно, было бы более угнетено, более запугано (терроризировано), более порабощено». Мог ли не догадываться о происходившем, сам сказавший: «Можно заблуждаться, но не следует пытаться обманывать самого себя!»

В октябре 1937 года Ласкер, проведя в общей сложности около полутора лет в Советском Союзе, уедет в Америку. Формальный повод: повидаться с дочерью жены от первого брака — она ждет их уже в Амстердаме. В воспоминаниях, опубликованных после смерти мужа, Марта Ласкер говорит об этой поездке, как о небольшой экскурсии с непременным возвращением обратно в Москву. Так это не выглядит. Со стороны это похоже, скорее, на бегство.

В Нью-Йорке его ждала другая жизнь. Не было государственной квартиры, не было и должности тренера сборной страны — фактически оплачиваемой синекуры, и уж точно не было нарядов конной полиции, сдерживающей напор зрителей, стремящихся посмотреть на участников нью-йоркского турнира 1940 года, его последнего турнира в жизни. Зато в Америке он получил взамен кое-что другое: язык, который знал с юности, человеческие отношения, к которым привык, возможность сказать и написать то, что он действительно думает. Свободу.

В 1937 году Левенфиш выигрывает очередное, десятое первенство страны. И снова в турнире не участвует Ботвинник. Он вызывает Левенфиша на матч. Матч заканчивается вничью и Левенфиш сохраняет звание чемпиона СССР. Это звездный час его, и Левенфиш мечтает о международном турнире. Ботвинник играл за границей уже дважды — в Гастингсе и Ноттингеме, да и Рагозину, успехи которого были много бледнее, чем у Левенфиша, было позволено принять участие в турнире в Земмеринге.

Но не спортивные успехи явились решающим фактором в определении участника АВРО-турнира 1938 года. Личные контакты Ботвинника, знакомства в самых высших кругах советской элиты, когда одно письмо или телефонный звонок могли разрешить любую проблему, наконец, принцип: «Советским шахматам нужен только один лидер», его молодость и политическая лояльность решили дело однозначно: на турнир в Амстердам поехал Ботвинник. Сам Ботвинник скажет впоследствии достаточно ясные, но и жестокие слова: «В жизни мне повезло. Как правило, мои личные интересы совпадали с интересами общественными — в этом, вероятно, и заключается подлинное счастье. И я не был одинок — в борьбе за общественные интересы у меня была поддержка. Но не всем, с кем я общался, так же повезло, как и мне. У некоторых личные интересы расходились с общественными, и эти люди мешали мне работать. Тогда и возникали конфликты».

Сергей Прокофьев, будучи страстным любителем шахмат, не всегда оставался в роли наблюдателя или пассивного болельщика. Время от времени он выступал в роли шахматного журналиста. Заметка, написанная в те дни для ТАСС об АВРО-турнире, никогда не увидела света. Вот один из абзацев ее: «Можно еще многое сказать о других участниках, но мне хотелось бы упомянуть тут об одном советском шахматисте, который хотя и не сражается в Амстердаме, мог бы там произвести немалые разрушения. Я имею в виду Левенфиша, проявившего исключительные боевые качества в ничейном матче против Ботвинника».

Но не только Левенфиш не поехал на АВРО-турнир. Не был приглашен и Ласкер, окончательно списанный в старики. Комментарий Тартаковера: «Все-таки, даже полуживой Ласкер играет не хуже любого другого силача, да и приглашение Левенфиша (на котором настаивал Капабланка в переговорах с устроителями турнира!) тоже было резонным».

Вероятно, это так и было, но я думаю, тем не менее, что ни семидесятилетний Ласкер, ни Левенфиш, не смогли бы составить конкуренцию представителям молодого поколения — Кересу и Файну, выигравшим турнир, и Ботвиннику, занявшему третье место.

Статья об итогах АВРО-турнира написана Левенфишем. Несмотря на горечь и несбывшиеся надежды, он, как всегда, предельно объективен. Очевидно, что он понимал очень хорошо, какой огромной, всесокрушающей силы шахматистом был Ботвинник. Отдавая должное его игре, он писал в частности: «Особенно следует остановиться на партии Ботвинник — Капабланка, которой был бы обеспечен приз за красоту в любом международном турнире. Это художественное произведение высшего ранга, которое войдет на десятки лет в шахматные учебники. Такая партия, на мой взгляд, стоит двух первых призов и свидетельствует о дальнейшем росте советского гроссмейстера, являющегося теперь бесспорным претендентом на борьбу за мировое первенство».