Я знал Капабланку...

Однако для самого Левенфиша эта несостоявшаяся поездка в Амстердам означала крах всего. Вот как оценивал это он сам много лет спустя: «Я считал, что победы в девятом и десятом первенствах СССР и ничейный результат в матче с Ботвинником дают мне право на участие в АВРО-турнире. Однако на этот турнир, вопреки всем моим надеждам, меня не командировали. Мое состояние можно было определить как моральный нокаут. Все усилия последних лет оказались напрасными. Я чувствовал себя уверенным в своих силах и, несомненно, боролся бы с честью в турнире. Но мне исполнилось 49 лет и было очевидно, что будущие годы отрицательно скажутся на силе моей игры, и что я теряю последнюю возможность проявить себя. Я поставил крест насвоей шахматной карьере и, хотя в дальнейшем участвовал в нескольких соревнованиях, только в редких случаях играл с подъемом и спортивным интересом».

О тех далеких годах вспоминают Бронштейн, Тайманов, Смыслов. Они знали Левенфиша, когда были молоды, но по-настоящему смогли оценить только сейчас, когда сами пересекли семидесятилетний рубеж. Глядя на человеческую жизнь в полном объеме ее, а не только через чемпионские регалии, титулы и звания.

Давид Бронштейн: «Я следил за партиями Левенфиша еще в 34-м, 35-м годах, когда был совсем ребенком. В 37-м или в 38-м годах он приезжал в Киев и останавливался в гостинице «Конти-ненталь». И я с другими мальчиками пришел в гостиницу, чтобы проводить его на сеанс во Дворец пионеров.

Конечно, он был выдающийся гроссмейстер, и игрок глубокий очень, и аналитик блестящий, но тогда ведь было другое время, другая игра. Чтобы по-настоящему понять, как он играл, надо партии его посмотреть, ведь поколение, идущее на смену уходящему, судит по нему только по дебюту, я и сам так смотрел, а сейчас тем более смотрят, ведь от дебюта теперь фактически все зависит…

Помню, Григорий Яковлевич мне говорил, что Капабланка ему лично приглашение привез на АВРО-турнир, но вмешался в дело Ботвинник; он ведь был как молотобоец, стоял в кругу и махал молотом вокруг головы, всех разгоняя, вот всех и разогнал».

Марк Тайманов считает Левенфиша своим главным учителем в ленинградском Дворце пионеров: «Занятия Григорий Яковлевич вел тщательно, было у него много собственных анализов и записей, я это оценил позже, когда стал заниматься у Ботвинника. Он вообще никогда ничего не показывал. Более того, он давал задания по критическим дебютным позициям своим ученикам и неделю или две на анализ. После чего сопоставлял их выводы с собственными и применял вариант на практике. Он, впрочем, и не скрывал этого, когда после того, как выиграл чемпионат Союза, поблагодарил своих учеников, которые оказали ему помощь в подготовке.

Помню свою первую с Григорием Яковлевичем партию в чемпионате Ленинграда, когда я предложил ему ничью в примерно равной позиции. "Молодой человек, — отвечал Левенфиш, — вы должны подождать, пока я вам предложу ничью, ведь я много старше вас". Тогда я робко так сказал: "Получается, что мне и некому предлагать ничью в этом турнире, здесь ведь все старше меня1'. Он засмеялся, и через несколько ходов партия закончилась вничью.

Вершиной его творческих достижений безусловно является матч с Ботвинником, здесь он развернулся вовсю. Был Левенфиш шахматистом настоящего масштабного мышления и стратегом глубоким, что в этом матче и показал. Как человек был он саркастичный и малокоммуникабельный».

Василий Смыслов до сих пор помнит партии матча Левенфиш — Ботвинник в 1937 году: «Был Григорий Яковлевич тогда в блестящей форме и играл замечательно, и матч не проиграл, и звание чемпиона сохранил. А ведь известно, что чемпионат страны в Тбилиси был рекомендательным для посылки на АВРО-турнир. Но отправился тогда Михаил Моисеевич куда надо, а у Григория Яковлевича не было столь высоких знакомств, это и сыграло решающую роль. Ботвинник был к тому же очень правильный молодой человек, а Левенфишу к тому времени уже под пятьдесят было, хотя, нет слов, хорошо играл тогда Михаил Моисеевич, но я о правовой стороне вопроса говорю… Да уж, конечно, невыездной был Григорий Яковлевич оттого, что войной пошел на Михаила Моисеевича, опрометчивый поступок совершил. Потому и комментировал Григорий Яковлевич партии, которые я у Ботвинника выигрывал, что и говорить, с немалым удовольствием…

С большим интересом наблюдал я за ним, когда играл с ним сам уже в одном турнире в Ленинграде в 1939 году. Был он для меня примером во всех смыслах. Играли в том турнире и Керес с Решевским. Официально он назывался тренировочным турниром. Решевский спросил еще тогда, отчего турнир называется тренировочным. Ему сказали — оттого, что в турнире призов нет, вот оттого и тренировочный. Помню еще играл Левенфиш с Флором и в эндшпиле грубо ошибся и проиграл партию, хотя техника у него была вообще высокая. Тогда из публики спросили еще, а почему вы здесь так не сыграли, пассивно обороняясь? А он в сердцах отвечал: что же я до утра здесь играть буду, что ли… Но уже через пятнадцать минут сел за другую отложенную с Ильей Рабиновичем и выиграл. И был уже в благодушном настроении. Вижу как сейчас его за анализом, фигуркой так пристукивал, так мол и так, так и этак. Мог и вспылить Григорий Яковлевич, эмоционален был. Был он игрок, и игрок зачастую азартный, в отличие, например, от Романовского, который больше был романтиком, педагогом, методистом, учениками был окружен. Понимал ли он, что такое советская власть, и в каком государстве живет? Все, все прекрасно понимал Григорий Яковлевич, и лучше многих еще понимал».

Турнир в 1939 году в Ленинграде был последним международным турниром, в котором Левенфиш принял участие. Международным, впрочем, его можно было назвать очень условно: иностранцами были фактически только Керес, выступавший за пока независимую Эстонию, да американец Решевский. Флор и Лили-енталь уже жили в Советском Союзе, который был представлен еще четырнадцатью участниками. Но даже если и так, всего международных турниров набралось у Левенфиша пять за всю карьеру, еще три московских и тот далекий памятный в Карлсбаде в 1911 году. Его шахматная карьера фактически закончена. В девяти предвоенных чемпионатах страны он дважды был первым, два раза вторым, три раза третьим. Левенфиш играл с шестью чемпионами мира. Баланс этих встреч таков: с Ласкером, Эйве, Алехиным — равный, с Капабланкой (-1), со Смысловым (+1), более чем два десятка партий с Ботвинником дали небольшой перевес последнему, выигравшему восемь партий, проигравшему шесть, при восьми ничьих.

Через несколько лет Левенфиш был вынужден снова на несколько лет отказаться от шахмат: началась война. Сам он скажет впоследствии об этом периоде: «Тяжелые годы Отечественной войны и работы на заводе окончательно подорвали мое здоровье. Я уже не в силах был выдерживать*напряжения борьбы в длительном состязании. Я мог провести неплохо отдельную партию, но затем утомлялся и отдавал очки без боя». Сразу после окончания войны Левенфиш возвращается в Ленинград. Здесь его увидели впервые совсем молодые Корчной и Спасский.

Виктор Корчной занимался с Левенфишем в 1946 году: «Было мне тогда пятнадцать лет; помню еще — смотрели мы каталонскую… Вижу его хорошо и в клубе за карточной игрой — винт — это русский вариант бриджа. Произвел он на меня тогда впечатление человека очень высокой культуры, остроумного и развитого во всех отношениях. Я понял, что это человек из другого мира, когда узнал Ботвинника; тогда я начал сравнивать. И сравнение это было не в пользу Ботвинника, который казался по сравнению с Левенфишем человеком неглубоким, и юмор у него был какой-то мелкотравчатый. И был Ботвинник этаким советским интеллигентом, которых насаждали, в отличие от Левенфиша, интеллигента по крови и по воспитанию дореволюционному, которых большей частью уничтожали. Он видел вещи шире, мыслил по-другому, иностранными языками владел…

Пиком карьеры можно считать его матч с Ботвинником, после чего он в Амстердам должен был поехать на АВРО-турнир. Но Ботвинник пошел куда следует, и все стало на свои места, и не поехал Левенфиш ни на какой турнир. Такие люди, как Левенфиш, так бы никогда не поступили, в этом смысле я и Таля очень высоко ценю, потому что он — один из немногих, кто такое оружие тоже никогда не применял.

Как шахматист, был Левенфиш, конечно, тактиком. Но как культурный человек и культурный шахматист он владел всеми методами борьбы, но как тактик он был особенно сильный. Нет, он не был желчный человек, у него было резкое чувство юмора, но желчный — нет. Меня он, во всяком случае, не обижал никогда. Я выиграл у него несколько партий, но он достойно вел себя после поражений, корректен оставался всегда, хотя я был тогда мальчишкой по сравнению с ним.

Но и он у меня фантастическую партию выиграл в 53-м году. Нанес колоссальный тактический удар, написал еще потом в примечаниях, что такой, мол, Корчной тактик отличный, а вот удар просмотрел…»

На Бориса Спасского Левенфиш произвел огромное впечатление, когда в Ленинграде во Дворце пионеров показывал партию Алехин-Ейтс, блестяще выигранную Алехиным: «И партию я эту навсегда запомнил, и манеру, в которой Левенфиш партию эту показывал, доступную и скромную одновременно. И шахматисты это чувствовали и уважали очень Григория Яковлевича. А вот Ботвинника, наоборот, терпеть не могли, кроме, разумеется, тех, кто его лично не знал, а оглушен был фанфарами или информацию из газет только черпал. И манера его изложения была подавляющая, безапелляционная. И как Левенфиш к Ботвиннику относился — понятно и, когда молодой Миша у Ботвинника матч выиграл, радовался Григорий Яковлевич очень и не только потому, что Таль свежую струю в шахматы внес.

Зак ведь хотел меня сначала Левенфишу передать, и у меня встреча с ним была. Было все это в 1951 году, мне тогда было четырнадцать лет, помню партии ему свои показывал, варианты, горячился очень, совсем как молодой Каспаров. Мы ведь все гениями были в молодые годы. И еще раз был после этого у него и смотрел на него во все глаза…

Обладал он огромным природным талантом и игроком был выдающимся. Левенфиш ведь Ботвиннику в 1937 году матч не проиграл, а тот ведь тогда в расцвете сил был. Инициативу чувствовал прекрасно, играл по позиции, но тяготел к тактике. Поведения за доской был безукоризненного — по части разговоров, полуподсказок, некорректного предложения ничьей — терпеть этого не мог. Это уже потом после него росло новоелоколение, шпа-нистое. С болтовней во время игры, сплетнями и все такое…

А то, что был он жесткий, колючий на словах, то как ему было не быть колючим, когда его советская жизнь фактически уничтожила. В душе же был отзывчивый и очень тонкий. Все его уважали очень, и не случайно первый вопрос, который мне Богатырчук в Канаде в 1967 году задал, был о Левенфише. Когда я сказал, что Григорий Яковлевич вот уже несколько лет как умер, отвечал Богатырчук: "Жалко. Мы ведь так хорошо понимали друг друга". Таких, как Левенфиш, были единицы. Все, что я о нем знаю, это только хорошее и представить себе не могу, чтобы о нем что-либо, кроме хорошего, можно было сказать. Сделал он для меня великое дело: когда я мальчонкой еще был, стипендию мне пробил. Одно слово — светлая личность. Но и трагическая. Был он настоящий шахматный великомученик. Я бы и название такое дал для статьи о нем: "Шахматный великомученик". Сохранил я к нему огромное уважение на всю жизнь».