Кто ищет...

ЗНАКОМСТВО

Вместо пролога. Еще раз замечу, что любая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он хоть семи пядей во лбу. Правда, иногда мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело — соседи, другое — читатель.

Вот и ломай голову: как писать о Поляновых?

Можно было бы назвать их истинную фамилию и не скрывать города, в котором они живут, тем более что Поляновы дали мне великодушное разрешение писать о них все. Но я видел: сам факт моего прихода в эту семью уже достаточно ее взбудоражил. Они жили нормальной человеческой жизнью, какой живем мы все, сохраняя непроявленность отношений. И вдруг обнаружилось: то, о чем в семье старались не думать, — подумалось, о чем молчали — произнеслось вслух, а в беседах со мной, посвященных сокровенному, они и сами нередко приходили к неожиданным открытиям.

И вот теперь я должен все это положить на бумагу? Отдать на всеобщий суд?

Нелегкая это задача, уважаемый читатель.

Поэтому я принимаю решение присвоить своим героям, как, впрочем, и всем другим этого же «семейного ряда», чужую для них фамилию, в данном случае — Поляновы.

Однако, прежде чем взять вас за руку и непрошеным гостем ввести в квартиру даже «Поляновых», я все же хочу попросить о сдержанности и понимании.

Дом. Поляновы живут в центре старинного русского города в трехэтажном каменном доме, которому шестьдесят лет от роду и который может простоять еще столько же — «не дай бог», — обязательно добавит любой его жилец. Когда-то дом был милицейским клубом, а после войны его заселили, наскоро соорудив перегородки: слышимость такая, что еще чуть-чуть — и уже видимость. В ту пору жить в таком доме считалось великим счастьем, была бы крыша над головой, ведь в городе уцелело всего пять процентов зданий. А сегодня Поляновы и их соседи ждут не дождутся, когда придет и их пора праздновать новоселье, как отпраздновали его жители ближних домов, вызвав естественную зависть, но и укрепив надежду.

По утрам дом оглашается громкими разговорами, детским криком, дверным стуком: часы пик. В шести кухнях — толчея, в туалет — очередь. К полудню вновь устанавливается покой, царство пенсионеров и кормящих матерей. Они высаживаются на двух скамейках перед подъездом, цепко осматривают входящих и исходящих и ведут о них неторопливые разговоры. На стук в одну дверь непременно открываются две соседние, и даже при самой тщательной конспирации дом все равно знает, кто приходил, к кому приходил и, конечно, зачем.

У Поляновых до недавнего времени была одна большая комната с одним окном. Вторую они получили, когда у старшего сына Славы родилась дочь. Теперь Славина комната в этом же доме, только на другом этаже. Прибежит с работы голодный, жена еще не вернулась, поест у матери. Мария Осиповна потому и называет сына ломтем, отрезанным наполовину.

А в большой комнате остались жить шестеро.

Над пышной кроватью родителей со взбитыми подушками висит картина: японка в ярком кимоно, раскрашенном под павлиний хвост, в такой, знаете, изогнутой позе, с отставленным мизинцем левой руки. Эту картину купила на базаре у частника Мария Осиповна, заплатив за нее пятьдесят копеек и еще рубль семьдесят за багетовую оправу. Как мне удалось выяснить, отношение членов семьи к картине разное: от «нравится» до «лучше бы повесить «Над вечным покоем» Левитана» и «скажет ведь, Левитана, а почему не Пикассо?». Несмотря на резкую противоположность мнений, японка все же висит: терпимость ко вкусам друг друга берет в семье верх.

Члены семьи. Позвольте представить: Борис Ефимович — отец семейства, Мария Осиповна — мать. У них трое детей: старший сын Слава, дочери Тамара и Людмила. Слава женат на Ирине, у них есть дочь Ольга, а Тамара вышла замуж за Валерия, у них тоже есть ребенок — Мишка, которому при мне исполнился год.

Фактически это три семьи: Слава с женой и дочерью, Тамара с мужем и сыном и, наконец, Борис Ефимович с Марией Осиповной и Людмилой. Всего, стало быть, девять человек, а десятого, деда Осипа, я не считаю, потому что он дед кочующий: когда я был в семье Поляновых, он жил у других своих родственников, где квартирные условия «позволяли». Дед очень старый, всю жизнь провел в деревне и в город перебрался лишь после того, как похоронил бабушку: жить, говорит, как-то надо, хотя, говорит, уже правнуки подпирают.

На дне рождения у Мишки вся семья сидела за столом, и я отчетливо видел четыре поколения, испытывая при этом чувство, похожее на то, какое испытывают геологи, когда наблюдают срез горы с ярко выраженными пластами эпох. У основания был дед Осип, чуть выше — Мария Осиповна и Борис Ефимович, затем шли молодые — Слава с Ириной, Тамара с Валерием и Людмила и, наконец, на самом верху — двухлетняя Оля и виновник торжества Мишка.

Из посторонних был только я, и то я сам напросился. Условия, в которых мы живем, диктуют нам мораль и накладывают отпечаток на наш характер. Могу определенно сказать, что квартира Поляновых никогда не была проходным двором, хотя ее хозяева отличаются истинно русским гостеприимством. Но, как говорится, извините, просто некуда посадить, — вот почему на семейных торжествах бывает узкий родственный круг.

Заканчивая короткое представление героев, мне следует добавить, что на всех Поляновых приходится три коммуниста — Борис Ефимович, Слава и Валерий, три комсомолки — Тамара, Людмила и Ирина, два представителя несоюзной молодежи — правнуки Оля и Миша, один «беспартийный большевик», как именуют в семье деда Осипа, и, наконец, одна «душевно сочувствующая», как называет себя мать.

Мать. Однажды я спросил Людмилу, кого бы она хотела видеть рядом с собой в самую счастливую минуту. Последовал длинный перечень имен и фамилий, среди которых были и родственники, и подруги, и товарищи по институту, и соседи по дому. Я представил себе огромную толпу, в которой, как на мелкой фотографии, с трудом разыскивается лицо матери. «Ну, а в горькую минуту?» — спросил я. Людмила вновь начала: «Мать…», самой интонацией показывая, что у списка тоже будет продолжение. И вдруг запнулась и после паузы смущенно закончила: «Все».

У Марии Осиповны своеобразная манера рассказывать о пережитом: с улыбкой на устах. «У меня, — говорит, — жизни не было. — И улыбается. — Даже не помню, была ли молодой. — Снова улыбается. — Заболеет кто из ребят, придет врач, даст порошки, да все не от горя». Никто никогда не слышал от нее ропота, хотя, по совести говоря, за все свои бессонные ночи она имела «чмок в щечку» — и за то, как говорится, спасибо.

Наши матери, наши вечные труженицы, как они похожи друг на друга своей терпимостью к детскому, наивному, но жестокому эгоизму! И как похожи друг на друга мы, дети, привыкшие к материнской жертвенности как к чему-то естественному и природой установленному! Кто последней садится за стол и первой из-за стола поднимается? Когда мы всей семьей собираемся в кино и вдруг обнаруживаем, что одного билета не хватает, — чей это билет? Кто готов помереть при каждом нашем недомогании и кто на ногах таскает собственные настоящие болезни, стараясь причинять нам как можно меньше хлопот? И почему, поздно спохватившись, мы все же собственным эгоизмом измеряем величину потери: нет, не будет больше любимого фасолевого супа, и никто так не выгладит нашей рубашки, и некому хранить наши тайны, и некому ждать нас, когда другие уже не ждут.

Мы — вечные должники наших матерей, но так устроен мир, что долг родителям мы отдаем собственным детям, когда сами родителями становимся.

Правда, наша жертвенность уже иного типа, более рациональная и умеренная, — не берусь сказать почему. Во всяком случае, Мария Осиповна за все свои сорок девять лет ни разу не была на курорте, к чему, кстати, и не стремилась: вот уж воистину, как говорили мудрые предки, подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь. А Слава с Ириной за один только год дважды побывали в Москве. Когда я спросил Ирину, хочет ли она второго ребенка, ответ был утвердительным: да, хочу, но не ранее как через пять лет. Почему через пять? А потому, что и ей и Славе еще нужно доучиться и погулять. Так и сказала: «Погулять. Еще успеем с детьми насидеться».

От Марии Осиповны такого ответа, конечно, не услышишь, но ее сердце сработано еще по старому рецепту.

Отец. Каждое утро Борис Ефимович собирает авоську с пустыми бутылочками и отправляется в детскую молочную кухню за В-рисом, творожком, кефирчиком и прочим прикормом для годовалого Мишки. С одной стороны, отец семейства, конечно, понимает, что таскаться с бутылочками — не мужское дело, тем более что к самому прикорму он относится с величайшим презрением, искренне полагая, что свежее пиво было бы Мишке полезней. С другой стороны, кроме Бориса Ефимовича, ходить по утрам в консультацию действительно некому: Мария Осиповна чуть свет убегает на работу, а дочерей, как ни попросишь, слышишь в ответ: сессия! «Делать детей в сессию — это они могут, — думает про себя Борис Ефимович, — а как кормить да воспитывать…»

Но было время, когда Борис Ефимович занимался семьей куда меньше, чем сегодня, и относился к ней, по его собственному выражению, «нейтрально». Это, однако, не мешало детям уважать отца. Бывало, когда мать делала ребятам скромные подарки ко дню рождения или покупала по праздникам сладкое, они каким-то шестым чувством все же угадывали, что удовольствие получают за счет отца, и были ему за это благодарны, хотя сам он, кроме денег, ничего домой не приносил.

Отец много работал, и работа поглощала все его силы. Он был по натуре человеком мягким, добрым и «недобойным», как называли его соседи, имея в виду его совершенную неспособность добиваться чего-либо для семьи. По квартирному вопросу, например, за долгие годы он всего раз был на приеме «у одной личности районного масштаба, которая сидела за двумя кожаными дверями и говорила о трудностях в международном положении». Мария Осиповна звала мужа «квелым», а он, оправдываясь, восклицал: «Какой же я квелый, если я просто понимаю обстановку и не нахальничаю!»

В сложные периоды жизни отец семейства иногда попивал, ссорился с Марией Осиповной, но, как говорит она, отлучался из дому только по служебным обязанностям: работал он, кстати, в милиции и лишь недавно ушел на пенсию в звании старшего лейтенанта.

То ли работа высушивала его доброе сердце, то ли бесконечные житейские сложности заморочивали ему голову, но как-то с годами отец суровел, затворялся в своих заботах и думах, становился малочувствительным к бедам других, даже очень близких ему людей.

Бывало, найдя минутку, Мария Осиповна говорила Борису Ефимовичу: очнись, отец, потеплей к людям, отогрей их об себя и сам отогрейся, ну хоть родителю своему чем помоги, какой-никакой посылочкой, ведь дети, мол, видят. Сама Мария Осиповна, когда мать ее была жива, каждый квартал накупала гостинцев, собирала детей и уезжала с ними в деревню. Там она топила бабушке баньку, купала ее, причесывала, помогала по хозяйству и нежно ей сочувствовала. Вот и теперь, когда вся семья оказывается в сборе, да за столом, да еще с водочкой, и мать запевает любимую бабушкину «Чудный месяц плывет над рекою», дед Осип обязательно плачет в голос, и дети, глядя на него, начинают шмыгать носами.