Исторические романы и повести. Компиляция.Книги 1-10(романы)

XX

О дорогих подарках и пожалованиях Оберегателю площадка говорила несколько дней сряду, справедливо замечая, что никого и за победы так не награждали, как князь Василий награжден за неудачный поход. Более осторожные и более сдержанные люди сурово осуждали излишнее увлечение царевны; а сторонники князя Василия утверждали даже, что он и сам не знал, как отнестись к излившимся на него милостям великих государей…

Но более всех раздражен был наградами Оберегателя Федор Леонтьевич, и без того уже пылавший гневом против князя Василия. В последних пожалованиях царевны он увидел новое доказательство равнодушия к себе, новое доказательство того явного предпочтения, которое царевна будто бы хотела именно ему, Шакловитому, поставить на вид.

– Так! Так! – твердил про себя Шакловитый. – Ништо тебе! Ему-то все, тебе-то – дуля!.. Это значит: ты, мол, дрянь, – за все твое усердие более того и не стоишь!.. Да только погоди же, голубушка, и меня вспомнишь!.. И я тебе к именинам подарок подготовлю! Увидишь, что и Федор что-нибудь значит!

В день именин Софьи 17 сентября выхода в Теремном дворце не было: царевна была больна, лежала в постели и не принимала никаких официальных поздравлений. Однако же после обедни Петр приехал из Преображенского со своею обычною свитою, прошел на половину сестры, чтобы ее поздравить, был очень оживлен и весел, рассказал ей о том, что думает перевезти свою верейку на Плещеево озеро, что задумывает даже там построить новое большое судно, «если матушка дозволит». Затем, пробыв часа два в Москве, повидав и брата, и других сестер, и теток своих, Петр в сопровождении братьев Нарышкиных, князя Бориса и Никиты Зотова да почетной стражи человек в шестьдесят вершников и потешных конюхов двинулся обратно к Преображенскому. Все ехали верхами, не спеша, чтобы не мучить лошадей, потому что, несмотря на половину сентября, было очень жарко и солнце палило по-летнему.

– Как приедем, все пойдем купаться! – обратился Петр к братьям Нарышкиным, снимая шапку и вытирая убрусом лоб, по которому пот катил крупными каплями. – А потом, отстояв вечерню, хочу еще сегодня в Немецкую слободу махнуть.

– Нет, государь, уволь всех нас! – заговорили Нарышкины. – Мы все сегодня обещали князю Борису, что будем к нему на ужин… У него, вишь, тоже именинница сегодня…

– Именинница? Кто же бы такая? Сестра или дочь – я что-то не слыхал, князь Борис? – обратился Петр к своему воспитателю.

– Да коли правду-то сказать, государь Петр Алексеевич, – отозвался смеясь князь Борис Алексеевич, – так и не сестра, и не дочь, а бочка романеи, которая уж с год стоит в подвале непочатая. Она Нарышкиным покоя не дает… Вот я, чтоб отказаться, и говорю им: ну вот, на Софью приходите ужинать – мы эту бочку и отведаем… Хе-хе!

Петр и Нарышкины расхохотались.

– Так если сегодня мне в Немецкую-то слободу не ехать, зови и меня к себе, князь Борис, и я твой гость! – сказал Петр.

Князь Борис погладил бороду и плутовато посмотрел искоса на Петра.

– И рад бы звать-то! Да что матушка-то скажет мне завтра? Как начнет корить…

– Да ведь я ж не малолеток, – обиженным тоном отозвался Петр. – Меня уж кубком ренского не удивишь…

– Я не о том, государь, – спохватился князь Борис, – знаю, что ты не охмелеешь и от пяти кубков ренского, да того боюсь, что матушка-царица будет думать…

– Будет думать, что ты меня спаиваешь?.. Пустое! Ведь вот с немцами я пью же каждый раз, как в слободе бываю, и матушке я сказывал, и не бранила… Лучше пить на людях, чем за углом…

– Вестимо, государь! Так милости прошу пожаловать… Вот только этого не приводи с собою! – с улыбкою добавил князь, подмигивая на Зотова.

– Мосеича-то? А почему бы так?

– Он гость невыгодный! Один всю бочку опорожнит! Нам не останется! – заметил Федор Нарышкин.

– Вот еще! – забасил Никита Зотов. – Стану ли я себе утробу наполнять вашею заморскою дрянью? Князь Борис, мне чтоб была настойка та самая, помнишь… заветная! А то и вправду не приду.

И в этих шутливых разговорах они стали приближаться к Преображенскому. До села оставалось не более полуверсты. Но едва только всадники достигли того места пути, где густой сосновый бор с обеих сторон подходил к самой дороге, как лошадь Петра насторожила уши, стала храпеть и коситься в сторону леса, потом вдруг шарахнулась так неожиданно, что Петр едва усидел на ней, и понесла к Преображенскому. Все спутники царя приударили за ним следом и, мигом нагнавши его, вскачь подскакали к воротам околицы.

– Что бы это значило? – спросил Петр у князя Бориса, слезая с лошади у дворцового крыльца. – Кажется, никогда она не бывала пуглива, а вдруг какого козла дала!

– Лошадь старая, еще батюшке твоему в отъезжем поле служила, – отвечал князь Борис.

– Должно быть, зверя близко от дороги почуяла: ведь их тут по островам-то немало рыщет…

Но странно сказать! Какое-то сомнение запало в душу князя Бориса. «Может быть, зверь, а может быть, и человек такой, что хуже лютого зверя?» – подумал он, направляясь к своему флигельку. Когда он подходил к крыльцу, то увидел свою любимую собаку Угорая, которая лежала вытянувшись на солнце. Князя Бориса поразило то, что Угорай еще издалека не почуял его приближения, не бросился к нему; но, подойдя к собаке, князь Борис понял, в чем дело… Собака лежала с широко раскрытыми мутными глазами навыкате, вся ее морда была в пене, ее тело вытянулось в последней, предсмертной судороге.

Князь Борис крикнул слуг, стал допрашивать, и те после долгих уверток и разных уклончивых ответов решились наконец сказать ему, что через село проходили после обеда какие-то нищие и что собаки не давали им проходу, а потом и приумолкли…

– Ну!

– Должно быть, они их обкормили, батюшка-князь, потому ведь и другой-то цепной наш пес издох же…

– Как?! И тот тоже?

Слуги молчали, ничего не отвечая на восклицание князя.

– Хороши вы все, как посмотрю! Как смели этаких мерзавцев проворонить? Ну погодите же: я завтра рано утром так угощу вас батожьем, что вы и внукам закажете, как за боярским добром смотреть следует!..

И разгневанный, раздосадованный этим эпизодом князь Борис вошел к себе в дом, занятый вопросом: что бы могло значить это отравление его собак? Тут не могло быть простой случайности – тут была явная преднамеренность, явное желание избавиться от верных и докучных стражей дома. «Кто же это? Холопям, что ли, это нужно, чтобы ночью было им свободнее, – или это воры со стороны прокладывают ко мне дорожку? Ну коли простые воры – добро пожаловать! Так примем, что в другой раз сюда ходить неповадно будет».

И перед тем, как идти к вечерне, князь Борис сделал все необходимые распоряжения относительно ужина, а после службы сам обошел кругом дворца, осмотрел все караулы, в своем саду расставил сторожей и в шутку, заглянув в жилые избы потешных, намекнул, что царь Петр Алексеевич к нему сегодня на ужин пожалует, а потом, как с ужина домой пойдет, так к ним заглянет и сделает тревогу – посмотрит, как они спохватливы и как проворны, когда их со сна подымешь…

– Спасибо, князь-батюшка! – загалдели в ответ ему потешные. – Спасибо, что сказал нам! Мы теперь и глаз не сомкнем!

Спустились сумерки на Преображенское. Мало-помалу смолкла в нем обычная жизнь: затихла дневная суета. Все разошлись по домам; в окнах дворца и окрестных домах засветились огоньки. Улица опустела и стала окутываться темнотою, которую как будто наносило от соседних лесов; с реки потянуло сыростью – над нею встал туман и белым пологом окутал ближайшие постройки. Вот наконец и огоньки в окнах домов стали потухать один за другим, и дворец погрузился в мирный сон. Мрак воцарился всюду. И ночь, после ведренного дня, была холодная и темная-претемная: ни звездочки не видно было на небе… Только в одном флигельке князя Бориса, который стоял отдельно от других, окруженный фруктовым садом и службами, все окна были ярко освещены и открыты настежь, и из них далеко разносился веселый говор и звонкий смех гостей, собравшихся к князю на ужин, который благодаря радушию хозяина позатянулся далеко за полночь…

А между тем за оградою сада, в той части леса, которая отделялась от него лишь небольшой полянкой, между кустов опушки копошились в темноте какие-то мрачные фигуры и шепотом вели между собой беседу.

– Теперь уж наши там, на сеновале…

– Вон и Ларька пополз туда же… к амшенику… Там запустит красного петуха, – прошептал другой голос. – Тогда, вишь, с трех сторон обхватит дом-то Бориски…

– А кто на сеновале?

– Кто ж, как не Микитка Гладкий! Сам вызвался… А на конюшне Куземка Чермный.

– Ну слушайте же, братцы! Как займется пожарче да пойдет чесать… Чур, не зевать! Все разом туда, к крыльцу!.. Да двери на запор! Пока сбегутся да суета поднимется – всех разом порешим! Не отставать – за мною всей кучей!.. Где я – там вы. И маху не давать!

– Не бось, Обросим Петрович! – отозвалось в темноте несколько голосов. – Охулки на руку не положим!

И все опять смолкли в ожидании. Вдруг в темноте из-за деревьев что-то сверкнуло, засветилось… Над одной из крыш в двух местах мелькнул огонь. Красноватые языки пламени показались из-под стpex, потом разделились еще на несколько языков, синими огоньками пробежали по соломенной крыше – и сеновал загорелся, как свечка, освещая одну сторону дома князя Бориса. Почти одновременно огонь показался и с другой стороны, в нескольких шагах, на крыше конюшни, которая также вспыхнула разом, обливая ярким светом окрестность и освещая до малейших подробностей каждое деревцо сада, каждое бревно в ближайших домах.

– Пожар! Пожар! Горим! – раздался отчаянный вопль всполошившихся людей, которые вдруг засуетились и забегали, как мураши, во дворе князя Бориса, без толку бросаясь во все углы. «Пожар! Огонь!» – отдалось по всему селу, словно из одной груди, между тем как зарево заиграло в ночных облаках и кровавым отблеском отразилось на крестах дворцовой церкви.

Поднялась та ужасная суматоха, которая и составляет главное бедствие пожара. Народ сбегался отовсюду, кричал, шумел, толкался, суетился около горящих зданий и ничего не делал, чтобы остановить быстрые успехи огня… Но суматоха продолжалась недолго. Из первых на пожар явился князь Борис с гостями и с ними Петр.

Пока Нарышкины побежали во дворец, чтобы успокоить царицу, а князь Борис с остальными гостями бросился к конюшне, помогая людям поскорее выводить лошадей, Петр мигом подбежал к избам потешных и поднял там тревогу. Через минуту, по барабану, двести человек разом высыпали на площадь перед городком и построились в правильные шеренги.

– Вперед! За мной! – звучал как труба среди общего шума молодой звонкий голос Петра. – Воды сюда! Крючьев! Лестниц! Ломай, круши все кругом, что не горит!

И с топором в руках он лез в самый огонь, он всех вел за собою, он указывал, он повелевал… Он был прекрасен и страшен. Его дядька Никита Зотов вздумал было сунуться к нему и закричать:

– Государь! Побереги себя – ведь там сгоришь!

Но Петр крикнул на него: «Прочь!» – одним ударом кулака сбил его с ног и полез дальше… Впереди всех, работая за десятерых, он подрубал стропила, разбрасывал горящие бревна! Никто из окружающих уже не смел его удерживать: в нем вдруг сказалась та страшная стихийная сила, которая потом проявлялась во всех его делах, в его неотразимой, железной воле. Горящие здания оцепили, мигом разрушили кругом их все службы и заборы, по совету иноземцев установили до реки двойную цепь людей, передававших ведра из рук в руки (как в их городах бывало на пожарах), и быстро совладали с огнем. Сгорели только две пелевни да конюшни и флигелек князя Бориса, который с двух сторон охватывало пламенем… Два часа спустя на месте горевших зданий дымилась и тлела груда обгорелых бревен, которую усердно поливали и растаскивали потешные.