Исторические романы и повести. Компиляция.Книги 1-10(романы)

XIII

В самом начале мая 1687 года в один из тех чудных и теплых вечеров, когда так легко живется и дышится, когда все цветет и благоухает, когда воздух наполнен ароматом черемухи и первых весенних цветов, а соловьи заливаются своими звонкими песнями в густых, старых московских рощах, два всадника, в немецком платье и в шляпах с широкими полями, ехали из Немецкой слободы по дальним улицам и закоулкам в Белокаменной, направляясь к Девичьему монастырю. В одном из них нетрудно было узнать нашего старого знакомца дохтура Шмита; другой, также иезуит, по-видимому, недавно прибывший в Москву, был молодой и очень красивый брюнет, с правильными чертами лица, покрытого матовою бледностью. Разговор между обоими иезуитами происходил по-французски (на языке, тогда мало известном в Москве) и, судя по оживленной мимике собеседников, был очень занимателен и весел.

– Да, достопочтеннейший отец Товия, – говорил Шмит, обращаясь к своему собеседнику, – я могу сказать, что честь этой победы над тупым упрямством московитов принадлежит всецело мне одному…

– Мне это тем более приятно слышать, – отозвался собеседник Шмита, – что отец Бартоломей, приехав в Вену и явившись к нунцию, напротив, все приписывал себе.

– Отец Бартоломей! Помилуй, да он здесь только и занимался, что любовными делами!.. Могу тебя уверить, он до сих пор даже и не знает, как удалось мне добыть разрешение на твой приезд в Московию! А между тем тут была пущена в ход такая плутня, которая если и удалась, то разве только потому, что я на нее решился во славу Божию и ради приращения могущества нашего ордена…

– Забавен ты со своими понятиями о славе Божией! Но в чем же была плутня-то? Ты не сказал мне…

– О! Единственная в своем роде! И не забудь, удалась по отношению к двум таким тонким лисицам, как князь Василий и его правая рука, секретарь Украинцев (а такой умной бестии и между венскими дипломатами не сыщешь!). Им, видишь ли, удалось так утомить и опутать нашего безмозглого Огинского и крикуна Гримультовского, что те увидели себя вынужденными подписать самый глупый договор, какой когда-либо мог прийти в голову полякам. Все выгоды упустили из виду и половину своих владений из рук в руки московитам отдали!.. Недаром старый король Ян, говорят, плакал, когда его подписывал!.. И вот на этом-то глупом договоре я и сумел основать наше благополучие.

– Как так? Я этого уж совсем понять не могу!

– Еще бы, достопочтеннейший отец Товия, и не поймешь, пока я тебе не объясню моей проделки; отец Бартоломей едва ли сумел бы тебе это объяснить?.. Перед самым подписанием своего глупого трактата поляки вздумали испугать московских бояр и очень крупно поговорили с ними – даже сделали вид, что готовы прервать переговоры. И как раз в этот же день прискакал к ним гонец от короля Яна с приказанием кончать поскорее, немедленно, во что бы то ни стало!.. А надо тебе сказать, что я знал немного положение дел при здешнем дворе – фавориту царевны Софьи было необходимо поскорее заключить выгодный мир с поляками, чтобы прославить мудрость правительницы и доказать свою опытность в делах! Он даже настолько опасался разрыва, что присылал за мною, посоветоваться… Я хотел было заставить Огинского и Гримультовского повременить, замедлить переговоры, но они оба потеряли голову и так одурели от двухмесячного пребывания в Москве, что не захотели слушать моих советов. Тогда я упросил Огинского, чтобы по крайней мере он дозволил мне самому отвезти к князю Голицыну его канцлерское письмо о возобновлении переговоров… Получил его письмо и печать! Но, прежде чем поехать к князю, заехал к Гваксанию, и там в нашей тайной каморке подделал другое письмо, будто бы написанное Огинским к князю Василию о том, что он считает переговоры прерванными и просит об отпуске послов. Ну а ты знаешь, отец Товия, как превосходно я умею подделывать почерки? Могу сказать, что подпись Огинского под этим фальшивым письмом была в своем роде чудом искусства! Ха, ха, ха!

– Ну, ну, что же далее?

– Вот и являюсь к московскому канцлеру и говорю ему – так и так: привез к вам на всякий случай два письма от Огинского. Если вы согласны дать некоторые льготы иезуитам, то имею передать вам одно письмо; а не согласитесь – то другое. Извольте, мол, видеть: оба подписаны! Стоит только печать приложить! И что бы ты думал? Поймал его на этом фокусе и добился того, что он подписал известное тебе письмо к нунцию… Хотя он и очень умен и тонок! Недурна ведь штука – не правда ли?

– Достойна тебя, reverendissimus[8]!

– Да ведь это еще не все! Я этим письмом, собственно говоря, убил двух зайцев. Московский канцлер поступил очень неосторожно, подписав акт, противный всем религиозным законам и понятиям своей страны. Если узнают об этом патриарх или цари, то ему придется потерпеть не на шутку – и я это буду иметь в виду. Покамест он мне нужен, и я только воспользуюсь его влиянием против наших врагов – лютеран и кальвинистов… Не следует вообще нам упускать из виду, что мы должны оказывать всякую поддержку партии царевны Софьи и сколько возможно питать раздор и смуту между нею и партией царя Петра. Divide et impera[9], отец Товия! Эти раздоры могут, я полагаю, кончиться такою же кровавою развязкой, как и в тысяча шестьсот восемьдесят втором году… Пускай ссорятся! Кто бы ни победил, мы, во всяком случае, постараемся извлечь себе пользу из победы.

– Но кто же этот генерал Теодор, к которому ты меня везешь теперь в качестве гравера?

– Это Теодор Шакловитый, секретарь царевны, он же и начальник стрельцов… Человек горячий, недалекий, без всякого характера и выдержки! Стоит только задеть его за живое – и он способен сделать величайшую глупость! Таких людей я очень люблю и всегда готов для них на всякую услугу… Надо тебе сказать по секрету, что он влюблен в царевну и воображает себе, будто может со временем попасть на место Голицына. Но эти его desiderata[10], конечно, никогда не сбудутся: царевна видит в нем не более как верного слугу, который очень пригоден для черной работы; никак не более. Пока здесь нет Голицына – этому Теодору полная воля действовать по его уразумению, и вот он, кажется, замышляет нечто вроде заговора… и преглупого! Надо, впрочем, надеяться, что из этого ничего не выйдет, потому что канцлер скоро вернется и положит конец всем его затеям. Но вот мы и доехали… Вот его дом.

Загородный дом Федора Леонтьевича расположен был под Девичьим монастырем, недалеко от загородного двора князя Василия, и представлял собою довольно обширное владение, состоявшее из больших деревянных хором в два жилья, с трех сторон окруженных густым старинным и запущенным садом и огородом, спускавшимся по косогору к Москве-реке; четвертою, лицевою, своей стороной дом выходил на обширный двор, огражденный высоким забором и обстроенный службами и людскими избами. Положение этого загородного двора, примыкавшего к пустынному Девичьему полю и к обширным огородам соседнего монастыря, а с остальных сторон почти всюду огибаемого речкою, было чрезвычайно благоприятно для тех многолюдных сборищ, которые устраивал у себя Шакловитый, то созывавший сюда выборных людей от разных сословий, то принимавший к себе стрелецких начальников для тайных совещаний о государском деле, то удалявшийся сюда для шумных попоек в кружке своих ближайших друзей и приятелей из числа подьячих различных приказов или из слуг царевны Софьи и царя Ивана Алексеевича. Сюда-то и являлся Федор Леонтьевич каждый вечер и оставался здесь до поздней ночи, а иногда и до раннего утра, если обязанности придворной службы не требовали его присутствия во дворце при утреннем приеме. Само собою разумеется, что сюда же собирались каждый вечер во множестве все лица, имевшие нужды в Федоре Леонтьевиче или заискивавшие милостей думного дьяка, который в отсутствие князя Василия сумел забрать всю исполнительную власть в свои руки и пользовался весьма большим значением при дворе царевны Софьи.

В то время как достопочтенные отцы-иезуиты подъезжали к двору Шакловитого, привязывали своих коней к коновязи у ворот и пробирались к хоромам среди толпы разного люда, сам хозяин дома сидел со своим приятелем Сильвестрием в моленной и «сокровенно от зрения людского» совещался с ним о каком-то, по-видимому, немаловажном деле. На столе перед собеседниками разложен был гравированный лист, который они внимательно рассматривали во всех его подробностях, обсуждая каждую из них последовательно и до мелочей.

– Вот это и есть тот самый лист, который с доски Ивана Перекреста напечатан, – говорил Сильвестру Федор Леонтьевич, указывая на гравюру.

– Напечатано неважно… Да где же ты его велел напечатать?

– Вестимо, не у вас на печатном дворе! Здесь у меня есть тайная каморка такая в саду, за банею… Так вот в ней и печатают… Недели две как там над этим делом работают два черкашенина, которых Перекрест сыскал в Чернигове по моему приказу. Сначала-то он начал было у себя в Ахтырке с этой доски печатать, да дело не клеилось… Он доску-то прислал с черкасами сюда, ко мне… и здесь нейдет у них на лад. Так вот уж дохтур-немец, что князю Василию помог поляков облапошить, – тот обещал прислать мне мастера-печатника из иноземцев…

– Да что, Федор Леонтьевич, как посмотрю я. Не ладно как-то этот лист назнаменован…

– Ну что еще? – сердито спросил Шакловитый. – Чем он тебе не нравен?

– Да как же, сам посуди! Наверху тут вырезан Отец и Сын и Святой Дух, а ниже того персоны великих государей, как бы к стороне отставлены, а на главном месте государыня благоверная царевна София Алексеевна, и на одну ее персону наливаются седмь даров Духа Святого…

– Так и подобает! А по-твоему-то как же?

– Не подобает так-то, Федор Леонтьевич! Надо бы их царские величества в единый ряд назнаменовать, яко соцарственных и равнодержавных – да и так показать, чтобы седмь даров Духа Святого не на одну государыню-царевну изливались. А то ей похвала вся и честь написана большая, а им…

– Много ты смыслишь! – запальчиво крикнул Шакловитый. – Да коли приведет Бог государыне-царевне венчаться на царство, так честь, вестимо, к ней перейдет!

В это время раздались два легких удара в дверь, и слуга доложил Шакловитому о приезде дохтура с другим немчином.

– Приведи их сюда! – крикнул Федор Леонтьевич; и через несколько минут оба иноземца были введены в моленную палату.

– Ясновельможный пан секретариуш! – обратился Шмит по-польски к Шакловитому. – Я поспешил исполнить твое повеление и привез к тебе отличного мастера-печатника, который недавно прибыл из Польши и нуждается в работе; он как раз поможет твоим неискусным черниговским друкарям и окончить их дело к великому твоему удовольствию. А чтобы ты мог судить об его искусстве, так взгляни, как он сам прекрасно умеет чертить и какую в честь царевны Софии набросил картину.

И он бережно развернул на столе перед Шакловитым и Медведевым тщательно исполненный пером рисунок, изображавший царевну в «орле», то есть в овале, окруженном семью символическими изображениями добродетелей; наверху два летящих гения трубили царевне, а внизу четко и красиво были прописаны хвалебные вирши в честь царевны, изображенной в царском большом наряде, с венцом на голове, со скипетром в одной и державою в другой руке.