Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

– Ну да, и взгляды, и мнения… все это ты обязан! Ах, да пойми же, душа моя, что ты сам весь состоишь из взглядов и мнений и только не подозреваешь, что все это называется взглядами и мнениями…

Поль сделал несколько туров по комнате, как бы желая наглядно объяснить, в чем заключаются взгляды и мнения.

– Все взгляды известны, все мнения составлены, – продолжал он, останавливаясь передо мною, – разумеется, не очень умные. И чем больше ты будешь высказывать таких взглядов и мнений, тем лучше. Ты не поверишь, мой друг, как это развязывает язык, когда знаешь наверное, что не скажешь ничего… очень умного! У нас в клубе случился на днях поразительный пример в этом роде. Сорок лет сряду прожил Пьер Накатников на белом свете, и сорок лет нельзя было разобрать, говорит он или молчит. Говорят, будто он боялся сказать что-нибудь очень умное. И вдруг этот человек убедился, что он хоть и умен, но не очень… и заговорил! И что ж! мы целый час его слушали, и, право, слушали не без удовольствия… Потому что он действительно говорил не очень умные вещи!

– Но Накатников ведь был басней целого города!

– А теперь он сделался чуть не гением. Ах! ты не поверишь, душа моя, как это освежает, когда вдруг заговорит перед тобой нечто такое, что десятки лет сряду сидело против тебя и молча предлагало тебе рюмку вина! Наплыв какой-то чувствуешь… радость какую-то! Так бы и вырядил его в одежды златотканые и пустил бы на все четыре стороны: лопай кого угодно!

По мере того как Поль говорил, я чувствовал, что мне делается легче и легче. «За что ж они меня называли шалопаем?» – спрашивал я себя.

– Понимаю, – сказал я после некоторого размышления, – но ведь это почти то же самое… ну да, это совсем то же самое, что я всегда…

– Вот то-то и есть, что мы часто создаем себе затруднения там, где их совсем не существует. Но резюмируем наши дебаты. Ты хочешь знать, в чем состоят наши принципы: вот они. Принцип первый: везде… всегда… куда угодно… Принцип второй: мыслей не имею, чувствовать – могу. Если ты усвоишь эти два принципа, то можешь дерзать совершенно свободно!

Поль обнял меня с нежностью. Очевидно, что роль ментора была для него еще внове, и я был чуть ли не первым учеником его в деле искусства приобретать успехи.

– Ах да – чуть не забыл, – спохватился он, – принцип третий: вот! – Он сжал правую руку в кулак, как будто держал вожжи. Глаза его сверкнули. – Это для тех, которые… ты понимаешь? ну, для тех… для умников!

Объяснение кончилось. Я вышел от Поля слегка отуманенным, но по мере того как я удалялся от его квартиры, туман постепенно рассеивался и уступал место лучам света.

– Что ж! – говорил я себе, – все это я давно знал, только не мог хорошо выразить – вот и все! Ведь если наш разговор пересказать своими словами, то выйдет так: принцип есть неимение никаких принципов… помилуйте! да разве я когда-нибудь думал противное!

И я чувствовал, как во мне зарождалось и с изумительной быстротой крепло сознание принципа. Покуда я ехал по Невскому, покуда повернул в Большую Морскую, все было готово. Двери Дюссо распахнулись передо мной и не узнали меня. Перед ними стоял все тот же Базиль, Васюк, Васька – но под новым лаком.

– Принципы! – весело твердил я, – et dire que ce n’est que cela![548]

Они были все в сборе.

– Вася! Васька! Васюк! последняя тысяча! – раздалось со всех сторон при моем появлении.

Но я не обращал внимания на эти крики и с достоинством составлял меню. Между тем в компании происходил так называемый обмен мыслей.

– Что с ним? Basile! ты, кажется, хочешь наслаждаться на собственный счет! – говорил один.

– Messieurs! y него деньги, следовательно, он участвовал в ограблении Зона!* – говорил другой.

– Messieurs! он снял заведение Фюрста!

– Messieurs! Эстер, уезжая в Париж, позволила ему продать в свою пользу ее кровать!

Вдруг посреди этого ливня клевет (именно клевет, потому что Зона я даже совсем не знал и ни в какие сделки ни с Фюрстом, ни с Эстеркой не вступал) я обернулся, и все почуяли что-то новое. Как будто Васюк навсегда исчез, а явился Basile… и даже с перспективою сделаться в ближайшем будущем Василием Андреичем.

– Basile! да что с тобой? – тревожно спрашивали меня со всех сторон.

– Messieurs! – сказал я торжественно, – отныне вы должны смотреть на меня серьезно. Вы видите перед собой… l’homme aux prrrincipes![549]

Все молча переглянулись, как бы ожидая разъяснения этой загадки.

– Принципы, messieurs, – продолжал я, – это то самое, что каждый из вас всегда носит в самом себе. Только вы не знаете, что носите, а я… я знаю!

Опять обмен мыслей:

– Charmant![550]

– Показывай, что такое ты носишь!

– Он носит надежду попасть в долговое отделение!

– Он носит сладкую уверенность, что Дюссо простит ему долг!

– Васька! стань перед Дюссо на колени!

– Одну слезу, Basile! одну слезу – и он простит!

И т. д. и т. д.

– Позвольте, messieurs! – прервал я этот поток, – вы забываете, что компрометируете своего соотечественника… перед кем?.. Вспомните про Севастополь, messieurs!

– Браво, Васенька, браво!

– Но к черту национальности! – продолжал я, – дело идет о принципах. Messieurs! в эту самую минуту вы сидите у Дюссо, вы пьете, едите, болтаете вздор – и не подозреваете, что все это делается вами в силу принципа! Вы ездите к Бергу, вы целый день рыскаете, не зная куда приклонить голову, – и не понимаете, что вами руководит принцип! Вы занимаете деньги без отдачи, вы не платите портному, обсчитываете прачку, лакея – и не видите, что все это принцип, принцип и принцип! А я все это вижу, знаю и понимаю!

– Браво!

– Что такое принцип? – принцип, говорят нам, есть не что иное, как последовательный образ действий. Следовательно: ежели человек действует последовательно, хотя бы вопреки каким бы то ни было принципам, то это значит, что он все-таки действует по принципу. Сойдите в глубины ваших сердец, взвесьте ваше прошлое – и судите! Что нужно, чтоб из отсутствия принципов образовался принцип? – для этого нужно убедить себя, что отсутствие всяких принципов есть тоже своего рода принцип – и ничего больше! Что нужно, чтоб этот принцип восторжествовал? – для этого нужно, чтоб те, которые чувствуют в себе его присутствие, подали друг другу руки и сдвинули ряды свои!

Оглушительное «браво!» встретило эти слова.

– Messieurs! – продолжал я, – нам говорят, что мы шалопаи – пусть так! не будем ни подтверждать, ни опровергать этого мнения! Соединимся, «станем до́бре», comme dit quelqu’un dont le nom m’échappe pour le moment![551] Станем против тех… ненавистных… гнусных… пошлых… которые выдумывают какие-то мрачные положения вещей… которые на все и всех смотрят в черном цвете, которые утверждают, что Деверия канканировала на краю бездны! Только тогда мы образуем живую изгородь, сквозь которую не проскочит ни один неблагонамеренный заяц! только тогда мы заплетем ту великую сеть, которая опутает собой все пространства и перспективы. Я кончил, messieurs.

Я чувствовал, что это был мой первый ораторский успех. Хотя по местам еще раздавалось хихиканье, но большинство собеседников уже задумалось. Их в особенности поразили слова: сдвинуть ряды.

– Как? как ты это сказал? «сдвинуть ряды»? – переспрашивали меня со всех сторон.

– Подадим друг другу руки и сдвинем наши ряды! – повторил я, поднимая бокал.

– Браво! – раздался общий голос.

– И изыдем к Бергу, потому что там самое настоящее место, чтобы сдвигать ряды! – откликнулся чей-то отдельный скептический голос.

Один Simon (известный служитель в ресторане) не принимал участия в общем энтузиазме и, казалось, рассчитывал мысленно, сколько придется ему на водку.

– Нас называют проходимцами, – вновь начал я, – об нас говорят que nous sommes des hommes perdus de dettes…[552] Оставим! Оставим, messieurs, астрономам доказывать – кажется, так я это сказал? – и докажем, в свою очередь, что мы тоже люди принципов, что и в нас есть нечто такое, что составляет силу! Силу, messieurs, силу!

Гам, который поднялся в этот момент, был ужасен. Все эти милые, благовоспитанные люди до того наэлектризовались, что готовы были испепелить первого попавшегося прохожего, разбить окна в первой по пути женской бане!

– Докажем! докажем! – кричали они какими-то неестественными голосами.

Я не знаю, что со мной сталось. Я был красен, я пылал, я тоже был готов разбить что угодно… разумеется, с тем чтоб не узнала об этом полиция. Такова сила энтузиазма к принципу.

Через полчаса мы были там. Blanche, Eugénie, Finette – все уже знали, что во мне сидит l’homme aux principes. Сначала все жалели, но потом поздравляли.

Комплот восприял начало.

Через месяц я был уже в N.

– Господа! – сказал я собравшимся, – человек, который имеет честь обращать к вам настоящее слово, с гордостью может засвидетельствовать, что он человек принципа. Если вам угодно будет спросить, что такое принцип? то я отвечу вкратце: принцип – это образ действия. Следовательно, в дальнейшем все будет зависеть от того, как вы поведете себя. Есть вещи, к которым я отнесусь благожелательно; есть вещи, на которые я посмотрю с снисходительностью, и есть вещи, которых я не потерплю. Пусть процветает торговля, пусть земледелие принимает неслыханные размеры, пусть воздвигаются монументы – на все это я буду смотреть сквозь пальцы. Пусть молодые люди предаются свойственным их [возрасту] играм и забавам – и на это я взгляну снисходительно, потому что не ученые нам нужны, господа, а доблестные. Но… ммеррзавцев… негодяев… возмутителей общественного спокойствия… я не потерплю!

Сказавши это, я погрозил пальцем, сверкнул глазами и удалился.

Сознаюсь откровенно, я сделал ошибку: не нужно было грозить пальцем. Пальцем грозить следует, когда знаешь наверное, что люди виноваты; но когда видишь людей в первый раз, то подобного рода жест легко может поставить их в недоумение. Так именно и случилось. Вечером того же дня я узнал от своего секретаря, что в обществе уже возникли превратные толкования.

– Что же рассказывают эти негодяи (и опять-таки я сделал ошибку, ибо негодяями следует называть только тех людей, о которых наверное знаешь, что они негодяи)? – спросил я, возмущенный до глубины души.

– Да говорят-с, что вы изволили кулаком пригрозить-с?

– Ну-с?

– Еще говорят, что изволили всех обозвать мерзавцами-с.

– Дальше-с?

– Обижаются-с.

– Понимаю. Это всё умники. Составьте мне к завтрашнему дню список этих молодцов. Я их уйму.

Я не мог скрыть своего волнения. Едва успел сделать первый шаг – и уж противодействие!

– Позвольте, однако ж, почтеннейший! – обратился я к секретарю, – разве прежде не бывало подобных примеров?

– Помилуйте-с, очень довольно бывало. И все слушали-с. Только вот с тех пор, как эта самая власть упразднилась…

– Какая власть? какая власть упразднилась?

– То есть не упразднилась-с, а так сказать…

Он взглянул на меня и вдруг присел.

– Извольте идти! – указал я ему на дверь.

Но этому вечеру суждено было остаться в моей памяти. Едва отпустил я секретаря, как явился мой помощник.

– Ну, что, любезный коллега, управим? – весело обратился я к нему.

– Коли власть, так, стало быть, надо управить-с! – отвечал он очень развязно, – только вот что осмелюсь вам доложить: с тех пор как упразднилась эта самая власть…