Том 4. Одиссея. Проза. Статьи

Вот изображение военачальника:

Много вышних требует свойств чин воеводы.
И много разных искусств: и вход, и исходы,
И место годно к бою видит одним взглядом;
Лишной безопасности не опоен ядом,
Остр, проницает врагов тайные советы,
Временно предупреждать удобен наветы,
О обильности в своем таборе печется
Неусыпно, и любовь ему предпочтется
Войска, и не будет за страх ненавидим;
Отцом невинный народ зовет, не обидим
Его жадностью; врагам одним лишь ужасен;
Тихим нравом, и умом, и храбростью красен;
Не спешит дело начать, начав, производит
Смело и скоро; не столь бегло перун сходит,
Страшно гремя. В счастии умерен быть знает,
Терпелив в нужде, в бедстве тверд, не унывает.
Ты тех добродетелей, тех чуть имя знаний
Слыхал ли? Самых числу дивишься ты званий;
И в один всех мозг вместить смертных столь мнишь трудно,
Сколь дворецкому не красть иль судье жить скудно.

Следующее описание безрассудной заботливости некоторых стариков* весьма забавно:

Видел я столетнего старика в постели,
В котором лета весь вид человека съели,
И на труп больше похож; на бороду плюет,
Однако ж дряхлой рукой и в очках рисует.
Что такое? Ведь не гроб, что бы ему кстати
С огородом пышный дом, где б в лето гуляти.
А другой, видя, что смерть грозит уж косою,
Не мысля, что сделаться имеет с душою,
Хоть чуть видят слабые бумагу уж взгляды,
Начнет писать похорон своих все обряды,
Сколько архипастырей, попов и причету
Пред гробом церковного, и сколько по счету
Пойдет за гробом родни с горькими слезами,
С какими и сколькими провожать свечами,
Где зарыть и какой гроб, лампаду златую
Свесить иль сребряну, и надпись какую
Сочинить, чтоб всякому давал знать слог внятный,
Что лежащий под ней прах был господин знатный.

Вот характеры гордеца Иркана*, злословного Созима, льстеца Трофима, подозрительного Невия и завистника Зоила:

В палату вшедши Иркан, где много народу,
Раздвинет всех, как корабль плывущ сечет воду,
И хоть бы знал, что много злата с плеч убудет,
Нужно продраться вперед; позади не будет.
Садится ли где за стол, то то, то другое
Блюдо перед себя подать велит, снять иное;
Приходят из его рук с здоровьями кубки;
Зависеть от его слов всех должны поступки.
Распялив грудь, бровь подняв, когда знак ти оком
Подаст за низкий поклон, в почтенье глубоком
Имеет тя: ибо с кем проговорить слово
Удается не всегда, не всегда готово.
Мнит он, что вещество то, что плоть ему дало,
Было не такое же, но нечто сияло
Пред прочими; и была та фарфорна глина,
С чего он, а с чего мы – навозная тина.
Созим, смотря на него, злобно скалит зубы,
И шепчут мне на ухо ядовиты губы:
«Гораздо б приличнее Иркан пратомою
Помнил бабушку свою и деда с сумою,
Умеряя по семье строй свой и походку;
Гораздо б приличнее зашил себе глотку,
Чтоб хотя один глупец обмануться станом
Его мог, а не весь свет окрестил болваном».
Созим дело говорит; но Иркану б мочно
Дружеский подать совет, чем ему заочно
Насмехаться без плода; но о всех так судит
Строго Созим. «Чистую удачливо удит
Золотом мягкий Сильван супругу соседа;
У Прокофья голоден вышел из обеда;
Настя румяна, бела своими трудами,
Красота ее в ларце лежит за ключами;
Клементий-судья собой взяться не умеет
Ни за что и без очков дьяка честь не смеет»,
Ни возраст, ни чин, ни друг, ни сам ближний кровный
Язык Созимов унять не могут злословный.
Я несчастливым тот день себе быть считаю,
Когда случится мне с ним сойтись; ибо знаю,
Что, как скоро с глаз его сойду, уж готово
Столь злобное ж обо мне будет ему слово.
Сообществу язва он; но больше ужасен
Трофим с сладким языком и больше опасен:
Может в умных клевета пороки заставить,
Нечувствительны пред тем, полезно исправить;
Трофим, надсаждаясь, все хвалит без разбору
И множит число глупцов. Веру даем скору
Похвалам мы о себе, и, в сердце вскользая,
Истребят до корени, буде в нем какая
Крылась к добродетели ревность многотрудна.
Самолюбием душа ни одна не скудна,
И одним свидетелем совершенно чаем
Хвальными себя, за тем в пути унываем.
Не успел Тит растворить уст, Трофим дивится
Искусной речи его, прилежно трудится
И сам слушать и других к тому принуждает,
Боясь чихнуть иль дохнуть, пока речь скончает,
Котору мне выслушать нельзя, не зевая.
У Тита на ужине пальцы полизая,
Небесным всякой зовет кусок, хоть противен
Ему, гадит; нигде он не видал столь дивен
Чин и стольку чистоту; все у Тита чудно
В доме, и сам дом почесть раем уж не трудно.
Если б Титова жена Парису знакома
Была, Менелаева пряла б пряжу дома.
Все до облак Титовы дела возвышает;
Тит высморкать нос кривой весьма умно знает.
И не отличен ему Тит один; но равно
Всякому льстит, все ему чудно и преславно,
И мнит, что тем способом любим всем бывает.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Невий бос и без порток с постели встанет,
Пятью и десятью в ночь осмотрит прилежно,
Заперты ли окна все и двери надежно,
На месте ли кабинет, и сундук, и ящик.
Сотью шлет в деревню он изведать, приказчик
Не крадет ли за очьми; за дворецким ходит
Сам тайно в ряд; за собой слуг своих не водит,
Чтоб, где берет, где кладет он деньги, не знали.
Котел соседу ссудил, тотчас думы вспали,
Что слуга уйдет с котлом, тотчас шлет другого
По пятам за ним смотреть, и, спустя немного,
Пришло в ум, что сам сосед в котле отпереться
Может; воротить слугу третий шлется.
Вскинет ли глаз на кого жена ненарочно,
Невий чает, что тому уж ожидать мочно
Все от жены, и затем душу свою мучит;
Детей мать долги копить потаенно учит;
Друг шепчет о чем с другим – Невию наветы
Строят или смеются те. Меряет ответы
Долго на всякой вопрос, бояся обмана
Во всем: подозрителен весь свет, и изъяна
Везде опасается. В таком непрестанно
Беспокойстве жизнь свою нурит окаянно.
Я б на таком не хотел принять договоре
Ни самый царский престол; скучило б мне вскоре
И царско титло. Суму предпочту в покое
И бедство я временно, сколь бы то ни злое,
Тревоге, волнению ума непрестанну,
Хоть бы в богатство вели, в славу несказанну,
Часто быть обмануту предпочту, конечно,
Нежель недоверием мучить себя вечно.
Не меньше мучит себя Зоил наш угрюмый:
Что ни видит у кого, то новые думы,
Нова печаль, и не спит бедный целы ночи.
Недавно, закинув он завистные очи
В соседний двор и видя, что домишко строит,
Который, хоть дорого ценить, ста не стоит
Рублей, побледнел весь вдруг и, в себе не волен,
Горячкою заболев, по сю пору болен.
У бедного воина, что двадцать лет служит,
Ощупав в кармане рубль, еще теперь тужит.
Удалось ли кому в чин неважный добиться,
Хвалят ли кого – ворчит и злобно дивится
Слепому суду людей, что свойства столь плохи
Высоко ценит. В чужих руках хлеба крохи
Большим ломтем кажутся. Суму у убогих,
Бороду у чернеца завидит и в многих
Случаях… Да не пора ль, Муза моя, губы
Прижав, кончить нашу речь?..

Сих примеров весьма довольно для того, чтобы иметь ясное понятие о стихотворном искусстве и даровании Кантемира. Как сатирик он может занимать средину между Горацием и Ювеналом. Он не имеет той живости, того приятного остроумия, той колкой и притом неоскорбительной насмешливости, какую мы замечаем в Горации; но он имеет его философию и с таким же чувством говорит о простоте, умеренности и тех веселых досугах, которые мы, не будучи обременяемы посторонними заботами, посвящаем удовольствию и размышлению. И в самых обстоятельствах жизни имеет он некоторое сходство с Горацием: и тот и другой жили у двора*; но Гораций как простой зритель, а Кантемир как зритель и действующий. Горация удерживала при дворе благодарность к Меценату, а Кантемира – важнейшие дела государственные. Для первого стихотворство было занятием главным, для последнего было оно отдохновением*. Гораций думал единственно о том, как наслаждаться жизнию: разнообразие удовольствий оживляло и самое воображение стихотворца. Кантемир, будучи обременен обязанностию государственного человека, наслаждался более одною мыслию. Философия первого живее, и мысли более согреты пламенем чувства: говоря о природе, он восхищает вас прелестными описаниями природы; он увлекает вас за собою в сельское свое уединение; вы видите рощи его, слушаете вместе с ним пение птиц и журчание источника. Философия последнего не так трогательна: он рассуждает о тех же предметах, но с важностию мыслящего человека; он говорит о посредственности, спокойствии, беззаботности как добрый философ, истинно чувствующий всю их цену, но пользующийся ими весьма редко. В слоге имеет он, если не ошибаюсь, более сходства с Ювеналом: и тот и другой богаты описаниями, и тот и другой иногда утомляют нас излишним обилием; но все описания римского сатирика носят на себе отпечаток его характера, сурового и гневного: Ювенал с намерением увеличивает то безобразие, которое хочет сделать для нас отвратительным; но тем самым, может быть, уменьшает и нашу к себе доверенность. Кантемир умереннее и беспристрастнее: он описывает то, что видит и как видит; он смешит чаще, нежели Ювенал, и почти никогда не опечаливает бесполезным изображением отвратительных ужасов. И в самых планах своих Кантемир имеет более сходства с Ювеналом, нежели с Горацием: характер последнего есть непринужденность и разнообразие; характер Ювенала – порядок. Такой же порядок находим и в Кантемировых планах: если, например, сатирик начинает рассуждать, то уже во все продолжение сатиры не переменяет тона и переходит без великих скачков от одной мысли к другой; начиная изображать характеры или описывать, он вводит вас, так сказать, в галерею портретов, расставленных в порядке, и показывает их один за другим: все это, вероятно, могло бы произвести некоторое однообразие, когда бы сатирик не имел истинно стихотворного слога, не оживлял своих рассуждений картинами и не был живописец превосходный.

Письма