Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

– Mais savez-vous que c’est parfait! on sent le goût du raisin à un tel point, que c’est inconcevable![226] – наконец произнес он восторженно.

– N’est-ce pas?[227] – не менее восторженно отозвался Мангушев, – ah! attendez! à dîner je vais vous régaler d’un certain vin, dont vous me direz des nouvelles![228]

Затем разговор полился уж рекой.

– Я только раз в жизни пил подобное вино, – повествовал Мангушев, – c’était à Bordeaux, chez un nommé comte de Rubempré – un comte de l’Empire*, s’il vous plait[229] – га! это было винцо! И хоть я не очень-то долюбливаю этих comtes de l’Empire[230], но это вино! Ah! ce vin![231]

Мангушев развел руками, как бы давая понять, что дальше объяснять бесполезно. Nicolas сидел против него и завидовал.

– Я должен вам сказать, что судьба вообще баловала меня на этот счет. В другой раз, это было в Италии… в Сорренто, в Споленто* – je ne sais plus lequel!..[232] Приходим мы в какую-то остерию*. Ну, просто, в грязную остерию, вроде нашей харчевни… vous pouvez vous imaginer ce que c’est![233] Жарко, устали, хочется пить. Разумеется, сейчас: una fiasca dal vino! – «Si, signor»[234] и т. д. И что ж бы вы думали! Мне, именно мне, подают бутылку d’un certain lacrima Christi*… ah! mais c’était quelque chose![235] Представьте себе, что это была одна бутылка, хранившаяся у хозяина в погребе несколько десятков лет! Et puis, c’était fini[236]. Ни прежде, ни после я подобного вина не пивал!

Nicolas завидует еще больше, но в то же время чувствует, что и ему следует вставить свое слово в разговор.

– On dit que ce sont les oranges qui sont excellents en Italie?[237] – картавит он с важностью.

– Oh! quant aux oranges, il faut aller les manger à Messine[238]. Это все равно что груши, которые можно есть только на севере Франции. Везде это – груши, там – это божество!

– Et Naples! frutti di mare!*[239] – восклицает Nicolas.

– Я ел их с утра до вечера и никогда не мог довольно насытиться. C’est tout dire. Mais vous n’avez pas l’idée de ce qu’on trouve à l’etranger en fait de vins et de comestibles! On y devient glouton sans y penser – parole d’honneur![240] Перигор, Бордо, Марсель – все это усеяно! Тюрбо, тон, pâté de foie gras – c’est à n’y pas croire! Et puis les huîtres[241], и эта бесподобная, ни с чем не сравнимая bouillie-abaisse![242]

– Et les femmes donc![243]

– A qui le dites-vous! Ah, il y avait une certaine dona Innés…[244] Впоследствии она была в Петербурге у одного адвоката… les gueux! ils nous arrachent nos meilleurs morceaux![245] Но я… я встретился с нею в Севилье. Представьте себе теплую южную ночь… над нами темное синее небо… кругом все благоухает… и там вдали, comme dit Pouschkinne:

Бежит, шумит
Гвадалквивир…*

Мы идем, впиваем в себя этот волшебный воздух и чувствуем – mais à la lettre[246] чувствуем! – как вся кровь приливает к сердцу! И вдруг… ОНА! в легкой мантилье… на голове черный кружевной капюшон, и из-под него… два черных, как уголь, глаза!.. Oh! mais si vous allez un jour à Séville, vous m’en direz des nouvelles![247]

У Nicolas захватывает дыхание. Потребность лгать саднит ему грудь, катится по всем его жилам и, наконец, захлестывает все его существо.

– Je vous dirai qu’une fois il m’est arrivé à Pétersbourg…[248] – начинает он, но Мангушев, с своей стороны, так уж разолгался, что не хочет дать ему кончить.

– О! наши северные женщины! c’est pauvre, c’est mesquin, cela n’a pas de sève![249] Надобно видеть их там! Там – это зной, это ад, это что-то такое, что мы, люди севера, даже понять не можем, не испытавши лично там, на месте! Но зато, раз на месте, мы одни только и можем оценить южную женщину! Знаете ли вы, что только южная женщина умеет целовать как следует?

Nicolas окончательно багровеет.

– Вы не верите? – и между тем нет ничего святее этой истины. Она не целует – она пьет… elle boit! вот поцелуй южной женщины! Я помню, это было однажды в Венеции, la bella Venezia…[250] Мы плыли в гондоле… вдоль берегов дворцы… в окнах огни… вдали звучат баркаролы… над нами ночь… mais de ces nuits qu’on ne trouve qu’en Italie![251] И вдруг она меня поцеловала… oh! mais ce baiser!.. c’était quelque chose d’ineffable! c’était tout un poème![252] Увы! это был последний ее поцелуй!

Мангушев потупился, Nicolas впился в него глазами.

– Elle est morte le lendemain[253]. Она, женщина юга, не могла выдержать всей полноты этого блаженства. Она выпила залпом всю чашу – и умерла! Вы можете себе представить мое положение! J’ai été comme fou… Parole d’honneur![254]

Nicolas хочет сказать un compliment de condoléance[255], но, благодаря «Retour des Indes», слова как-то путаются у него на языке.

– Certainement… si la personne est jolie… c’est bien désagréable![256] – бормочет он.

– Parbleu! si la personne est jolie! allez-y – et vous m’en direz des nouvelles![257] – восклицает Мангушев, и так как завтрак кончен и лгать больше нечего, то предлагает своему новому другу отправиться вместе на конный завод.

– Vous verrez mon royaume![258] – говорил он, – там я отдыхаю и чувствую себя джентльменом!

Начинается выводка; у Мангушева в руках бич, которым он изредка пощелкивает в воздухе. Жеребцы и кобыли выводятся одни за другими, одни других красивее и породистее. Но Мангушев уже не довольствуется тем, что его «производители» действительно бесподобны, и начинает лгать. Все они взяли ему по нескольку призов, опередили «Чародея», «Бычка» и т. д.

– Вот, – говорит он, – этот самый «Зяблик» (c’est le doyen du haras) двадцать два приза взял – parole![259]

– Quel producteur![260] – восторженно восклицает Nicolas.

За «Зябликом» следует кобыла «Эмансипация», за «Эмансипацией» – жеребец «Консерватор» и проч. У Nicolas искрятся глаза и захватывает дух, тем более что Мангушев каждую выводку непременно сопровождает историей, которая неизменно начинается словами: «Представьте себе, с этою лошадью какой случай у меня был». «Куколка» выражает свой восторг уж не восклицаниями, а взвизгиваньем и захлебываньем. Мало того: он чувствует себя жалким и ничтожным, сравнивая этих благородных животных с скромными «Васьками» и «Горностаями», украшающими конюшню села Перкалей.

«Et dire que cet homme a tout cela!»[261] – думает он, поглядывая с завистью на торжествующего Мангушева.

За обедом «куколка» словно в чаду. Он слабо пьет и почти совсем не притрогивается к кушаньям.

– Этот «Зяблик» не выходит у меня из головы. А «Консерватор»! А эта «Ласточка»… quelles hanches![262] – взвизгивает он поминутно.

Мангушев видит восторженность пламенного молодого человека и удостоверяется, что в нем будет прок. На этом основании он предлагает Nicolas выпить на ты и берет с него слово видеться как можно чаще. Новые восторги, новые восклицания, новое лганье, сопровождаемое заклинаниями.

– Слушай! когда ты поедешь в Париж, – говорит Мангушев, – ты меня предупреди. Я тебе дам письмо к некоторой Florence – et vous m’en direz des nouvelles, mon cher monsieur![263]

От Florence разговор переходит к Emilie, от Emilie – к Ernestine, и так как в продолжение его следует бутылка за бутылкой, то лганье кончается только за полночь.

А в Перкалях еще не спят. Ольга Сергеевна стоит на террасе, вглядывается в темноту ночи и ждет своего «куколку» («Oh! les sentiments d’une mère!»[264] – говорит она себе мысленно).

– Maman! quel homme! quel homme![265] – восклицает Nicolas, выскакивая из коляски и бросаясь в объятия матери.

Каникулы кончились; Nicolas возвращается в «заведение». Он скучает, потому что чад только что пережитых воспоминаний еще туманит его голову. Да и все вообще воспитанники глядят как-то вяло. Они рука об руку лениво бродят по залам заведения, передают друг другу вынесенные впечатления, и не то иронически, не то с нетерпением относятся к ожидающей их завтра науке.

– Ты что-нибудь знаешь из «свинства» (под этим именем между воспитанниками слывет одна из «наук»)*?

– Ты прочитал «Черты»*?

– Messieurs! на завтра «Чучело»* задал сочинение на тему: сравнить романтизм «Бедной Лизы» Карамзина с романтизмом «Марьиной рощи» Жуковского – каков «Чучело»!

В таком роде идет перекрестный разговор, относящийся до наук. В залах и классах неприютно, голо и даже как будто холодно; лампы горят, по обыкновению, светло, но кажется, что в этом свете чего-то недостает, что он какой-то казенный; хочется спать и между тем рано. Раздается звонок, призывающий к ужину, но воспитанники не глядят ни на крутоны с чечевицей, ни на «суконные» пироги. Менее благовоспитанные (плебеи) с негодованием отодвигают от себя «cette mangeatlle de pourceau»[266] и грозятся сделать «историю»; более благовоспитанные (аристократы) ограничиваются тем, что не прикасаются к кушанью и презрительно пожимают плечами, слушая нетерпеливые возгласы плебеев. Увы! в «заведении» уже есть «свои» аристократы и «свои» плебеи, и эта демаркационная черта не исчезнет в стенах его, но отзовется и дальше, когда и те и другие выступят на широкую арену жизни. И те и другие выйдут на нее с убеждением, что человеческая раса разделяется на chevaliers и manants[267], но одни выйдут с правом поддерживать это убеждение путем практики, другие – лишь с правом облизываться на него и поддерживать его только в теории. Первые будут стараться не замечать последних, будут называть их «amis-cochons»; вторые будут ненавидеть первых, будут сгорать завистью к ним, и за всем тем полезут в грязь, чтоб попасться им на глаза и заслужить их улыбку!

– Simon! – с каким я познакомился консерватором! – сообщает «куколка» другу своему Сене Бирюкову, – quel homme![268]

– Шут!

Этот Сеня отличается тем, что настоящего разговора вести не может и выражает свои мысли, по возможности, короткими словами. Только в минуты сильного душевного потрясения он позволяет себе проговориться какою-нибудь пословицей вроде: «На том стоим-с!» или: «Бей сороку и ворону!» Тем не менее между товарищами он слывет типом истинного chevalier.

– Сам ты шут! Слушай! Мы виделись с ним чуть не каждый день и, наконец, так сошлись в убеждениях, что поклялись друг другу составить общество «избавителей».

– J’en suis![269]

– Ты понимаешь, что это никак не будет «тайное» общество… напротив того, совсем-совсем явное! Il s’agit des nihilistes, vois-tu![270]

– Topez-là, monseigneur![271]

– Каким он угощал меня вином… «Retour des Indes»… га! это было винцо!

– Jus divin! du raisin![272] – мурлыкает Сеня. – На минералках я познакомился с Joyeux!

– Ты глуп, Сеня. Надобно было с Альфонсинкой познакомиться, а ты все к мужчинам лезешь!

– A bas! ça viendra![273]

– А еще я у него пил другое вино… Представь себе, эту бутылку подарил его дедушке Потемкин… Tu sais, l’homme du destin![274]

Сеня, вместо ответа, облизывает свои усики.

– Она лежала сто лет в каком-то углу, в подвале… и я первый, первый открыл это чудо! Однажды, мы сидим вдвоем и пьем… oh! nous avons joliment trinqué ce soir-là![275] И вдруг я ему говорю: Мангушев! я уверен, что у тебя в подвале хранится какое-нибудь чудо! Натурально, он тотчас же дал мне pleins pouvoirs (oh! c’est un vrai chevalier, celui-là)[276], и не прошло минуты, как уж она была в моих руках!

– Выпили?

– Еще бы! Потом он рассказывал мне свое путешествие за границей. Oh! maintenant, je suis au courant de tout![277] Я знаю, где найти лучшее вино, лучший обед, устрицы, одним словом, все! Ensuite, il m’a donné des détails sur une certaine signora italienne… oh! quels détails![278]

– Sapristi![279]

– Представь себе, они, эти южные женщины, не целуют, а пьют!

– A bas![280]

– А в довершение всего, он дал мне письмо к здешней Берте… en attendant le moment où je pourrai aller en Italie[281]. Но ты понимаешь, как это с его стороны мило!

– Был?

– Еще бы! Сейчас с машины заехал к Огюсту, pour me faire décrotter[282], и оттуда прямо к ней. Mais quelle adorable créature![283] Все следующее воскресенье я с нею. C’est convenu[284].

В этом роде разговор ведется за полночь. На другое утро Nicolas встает с головною болью и употребляет тщетные усилия, чтоб сравнить романтизм «Бедной Лизы» с романтизмом «Марьиной рощи». Он подбегает к Сене и спрашивает его:

– Ты сравнил?

Сеня молча показывает лист бумаги, на котором размашистым почерком изображено:

«Романтизм «Бедной Лизы» настолько же выше романтизма «Марьиной рощи», насколько седая и мудрая старость выше резвой и неопытной юности. Но должно сказать, что оба автора находились долгое время при дворе и пользовались милостями монархов.