Голос оттуда: 1919–1934

Тридцать лет литературной деятельности

Имя Петра Пильского достаточно хорошо известно и всем писателям, и широкой публике, и мы не сомневаемся в том, что на его юбилей охотно откликнутся русские читатели со всех сторон.

С ранней юности его властно потянула к себе литература, да так и оставила до наших дней под своим непреодолимым, суровым обаянием. Первые его литературные опыты были в чистой беллетристике. Я плохо помню даты, но до сих пор у меня в памяти живы два его рассказа, напечатанные в журнале «Мир Божий» («Современный мир»): один – «Подруги», другой – «У фабричной трубы». Оба были написаны языком свободным, изящным и легким, без всякого подражания кому-либо, ни даже Чехову, с которого тогда усердно списывали все юные писатели. Сам Ангел Иванович Богданович – тогдашний негласный редактор «Мира Божьего» – человек, несмотря на внешнюю хилость и плюгавость, строгий до свирепости, придирчивый, недоверчивый и дерзкий на язык, бурчал, просматривая через дымчатые очки корректуру:

– Да-с, это вам не Потапенко, и не Альбов с Баранцевичем, и не Якубович с Серошевским и Таном. Из этого прет большой талантище: помяните мое слово: он далеко пойдет…

Хвалил его и требовательный Н. К. Михайловский. Но вулканический темперамент, врожденная нетерпеливость, перегруженность занятиями и материалом, неудержимое стремление к печатной борьбе, наконец буйный, боевой темперамент – все эти качества, сами собою, привлекли его на газетную работу, в которой он скоро стал острым критиком, неистовым фельетонистом и задорным спорщиком…

Он знал прекрасно классическую русскую литературу, хотя никогда в полемике и критике не злоупотреблял цитатами из нее. Пильским были горячо встречены первые искренние попытки поэтов-новаторов найти новые созвучия в русском языке и расширить формы поэзии. Бальмонт, молодой Брюсов, Гиппиус, Гумилев, Блок, Анненский нашли в нем рыцаря и апологета. Писал он также, со всегдашним увлечением, и о конквистадорах новой прозы: о Ремизове, Замятине, Кузмине, Андрееве, Белом и Пришвине.

Зато воистину окунал он перо свое в яд и пропитывал желчью и ацетом, когда пронизывал им литературных приживальщиков, бездарных декадентов, наглых футуристов, «огарков», сопливых членов лиг любви! Как жаль, что блестящие газетные статьи и заметки живут всего один день, подобно пестрым мотылькам!

У Пильского есть очень удачный прием, свидетельствующий о его всегдашнем настойчивом стремлении округлить, зафиксировать тему или портрет. Он берет сравнение, уподобление, родственность черт, схожесть темпераментов и на этом строит свою критику или рисуемый им портрет. Его влечет яркость изображения.

Я не знаю – может быть, Пильский рассердится на меня, если я напомню ему тот вечер, когда мы оба были у Дальского, в доме Княжевича, и видели его в последний раз в наших жизнях. Может быть, Пильский вспомнит, как Мамонт читал нам «Въезд Лариных в Москву», все ускоряя и ускоряя темп, и как широко и величественно распростер он руки, восклицая в конце: «Москва! Москва!» А потом он читал «Отелло», сцену в сенате.

Я видел и не могу забыть, как становились огромными его горящие глаза, как краснели его белки и наливались слезами. Я также помню, как некий талантливый критик нервно поправлял двумя пальцами свое пенсне, чтобы скрыть влажность век…

Прекрасно написаны Пильским моментальные портреты Карсавиной, В.Давыдова, Орленева, лохматого Кугеля и неистового Акима Волынского, статьи, составившие его книгу «Роман с театром». Нашел он точные, дышащие искренней любовью слова о «кулисах», о тайне театра и о цирке. Его мнения и мысли о театре остаются как бы глубокой бороздой, отчеркивающей прекрасное прошлое от нынешних времен.

В 1914 году Пильский был призван на войну и вернулся с нее лишь в конце 1916 года, раненный осколком снаряда. Война укротила, немного остепенила неистовый темперамент Пильского и в то же время отшлифовала его талант.

В начале мартовских дней семнадцатого года он теряет веру в русскую революцию. Первые выступления солдат, матросов коммунистов и большевиков приводят его в ужас и в негодование. С этих пор Пильский делается непримиримым врагом планетарного опыта большевиков.

В начале восемнадцатого года в одной из бесчисленных антибольшевистских газет, в которых он сотрудничал, Пильский пишет чрезвычайно яркую статью. В ней с научной серьезностью, опираясь на последние данные психиатрии, он классифицирует всех главных проповедников большевизма по видам их буйного сумасшествия и настаивает на заключении их в изолированные камеры сумасшедшего дома, с применением горячечной рубашки. В самый день появления этой статьи Пильский был увезен в здание Революционного трибунала и посажен за решетку. Относительное счастье его было в том, что хлесткий фельетон свой он успел напечатать до убийства Урицкого. Иначе не избежать бы было ему офицерской поездки на баржах из Питера в Кронштадт.

Он вдвойне был виновен перед великой революцией: как белогвардеец, потому что участвовал в войне, и как гнусный милитарист, потому что был тяжело ранен.

Мне не пришлось узнать, какими путями и с какими приключениями удалось ему уйти в Бессарабию, а потом переехать в Ригу. Странно: сколько мне ни приходилось разговаривать на эту тему с беженцами – я всегда находил в их рассказах труднообъяснимые элементы чуда или диковинного случая.

Годы, жестокий опыт и мудрость смирили его севильский темперамент. Прежний Пильский стал глубоким и благожелательным критиком. Феноменальная память сохранила ему великое множество лиц, событий, анекдотов, речей, слов и приключений, относящихся к прежней бурной нашей жизни в Москве и Петербурге. Рассказы его из этой прошлой красочной области всегда очаровательны.

1933