Том 10. Господа «ташкентцы». Дневник провинциала

Бродит Арина Тимофеевна по комнатам и все думает, все думает. А на дворе гвалт, гиканье, свист, рев.

– Лаской, что ли, с ним как-нибудь! – наконец додумывается она и немедленно решается воспользоваться этою мыслью.

– Хоть бы ты, Макся, поговорил с матерью-то! – обращается она к сыну.

– Об чем мне с вами говорить!

– Ну все же, хоть бы утешил!

– Горе, что ли, у вас?

– Как не быть горю! у меня, Макся, всегда горе! нет моему горю скончанья! вот хоть бы об вас, об деточках… ну, щемит у меня сердце, щемит, да и вся недолга!

– Ну, и пущай щемит!

– Или вот теперича кровопивцы из губернии налетели! что́ они пропили! что́ проели! Что́ было добра нажито – все повытаскали!

– И опять это дело не мое.

– Как же не твое, Макся… Ты хоть бы пожалел, мой друг!

– Меня, маменька, не разжалобите!

Арина Тимофеевна на минуту умолкает, видимо обиженная равнодушием сына.

– И что это за народ такой нынче растет… бесчувственный! – наконец произносит она, посматривая в окошко.

– Вы, маменька, про чувства не говорите со мною. Я даже когда меня дерут – и то стараюсь не чувствовать. У нас урядник Купцов, прямо скажу, шкуру с живого спущает, так если бы тут еще чувствовать…

«Палач» постепенно одушевляется; он ощущает твердую почву под ногами.

– Один раз, – говорит он, – я товарища искалечил, так меня сам инспектор бил. Бьет это, с маху, словно у него бревно под руками, бьет, да тоже вот, как вы, приговаривает: бесчувственный! Так я ему прямо так-таки в лицо и сказал: ежели, говорю, Василий Ипатыч, так бьют, да еще чувствовать…

«Палач» от волнения задыхается, словно пойманная крыса; лицо его вспыхивает, ноздри раздуваются, и сам он от времени до времени вздрагивает.

– Меня вот товарищи словно волка травят, – продолжает он, – соберутся всей ватагой, да и травят. Так если б я чувствовал, что́ бы я должен был с ними сделать?

Он смотрит на мать в упор; глаза его сверкают таким диким блеском, что Арина Тимофеевна, не понявшая ни одного слова из всего, что говорил сын, пугается.

– Да ты обалдел, что ли, как на мать-то смотришь! – начинает она, но «палач» уже ничего не слышит.

– Теперича, к примеру, я хочу в юнкера поступить, – гремит он, – так ежели начальство мне скажет: «Хмылов! разорви!» – как, по-вашему? Я и в то время должен какие-нибудь чувства иметь? Извините-с!

«Палач» быстро поворачивается, и через минуту сугубый гвалт возвещает о благополучном прибытии его на конный двор.

Арина Тимофеевна опять задумывается, или, лучше сказать, в голову ее опять начинают заглядывать какие-то обрывки мыслей, которые она тщетно старается съютить. То вдруг заглянет слово «убьет!», то вдруг мелькнет: «Это он с матерью-то! с матерью-то так разговаривает!» Наконец она вскакивает с места и разражается.

– Желала бы я! – восклицает она иронически, – ну, вот хоть бы глазком посмотрела бы, что́ из этого ирода выйдет!

Но вот и губернская саранча уехала восвояси; Петр Матвеич свободен и приезжает в Вавиловку отдохнуть.

– Теперь я с тобой, мерзавец, разделаюсь! – говорит он сыну, располагаясь в кресле с таким спокойным видом, как будто собрался приятно провести время.

– Вся ваша воля-с.

– Сказывай, ракалья, будешь ли ты учиться?

– Я, папенька, в полк желаю-с.

– Будешь ли учиться?

– Я, папенька, ежели вы меня в полк не отдадите, убегу-с!

– К-к-кан-налллья!

Петр Матвеич вытягивается во весь рост, простирает руки, и до такой степени таращит глаза, что кажется, вот-вот они выскочат. «Палач» закусывает губу и ждет.

– Нагаек! – кричит Петр Матвеич задавленным голосом.

Экзекуция начинается: удар сыплется за ударом. Петр Матвеич бледен; в глазах его блуждает огонь, горло пересохло, губы горят.

– Убью! в гроб заколочу! – уже не кричит, а шипит он тем же задавленным голосом.

«Палач» словно замер: ни стона, ни звука.

– Убить, что ли, сына-то хочешь! – вдруг раздается испуганный голос Арины Тимофеевны.

Она бледна и дрожит. Как кошка, вцепляется она в полы мужнина сюртука и силится его оттащить.

– Да оттащите! оттащите, ради Христа! Убьет… ах, убьет!

Петра Матвеича с трудом оттаскивают. Он шатается словно пьяный и смотрит на всех потухшими глазами, как будто не сознает, где он и что тут случилось. «Палач» страдает, но, видно, перемогает себя. Он встряхивает волосами, на губах его блуждает вызывающая и вместе с тем исполненная инстинктивного страха улыбка. Но нервы его, очевидно, не могут выдерживать долее. Не проходит минуты, как лицо его начинает искажаться, искажаться, и, наконец, какое-то ужасное рычание вылетает из его груди, рычание, сопровождаемое целым ливнем слез.

– Плачь, батюшка, плачь! – увещевает его Арина Тимофеевна, – плачь! легче будет!

Но он ничего не слышит и стремглав убегает из комнаты.

Сцена сечения произвела на весь дом подавляющее действие. Все как будто опомнились и в то же время были до того поражены, что боялись словом или даже неосторожным движением напомнить о происшедшем. Прислуга ходит на цыпочках, словно чувствует за собою вину; Арина Тимофеевна потихоньку плачет, но, заслышав шаги мужа, поспешно утирает слезы и старается казаться веселою; дедушка мелькает там и сям, но бесшумно и испуганно, как будто тоже понимает, что теперь не то время, чтобы озоровать; младшие дети сидят смирно и рассматривают книжку с картинками. В самом Петре Матвеиче заметна перемена: он похудел, осунулся, мало ест и совсем не пьет. «Палач» примечает это общее уныние и всячески старается эксплуатировать его в свою пользу. Он целые дни где-то скрывается; приходит домой только обедать, молча ест, выбирая самые лучшие куски, после обеда целует у родителей ручки, и тотчас же опять уходит вплоть до ужина.

– Здоров? – как-то не удержался однажды спросить его Петр Матвеич.

– Слава богу-с; гной теперича в ранах показался-с, – ответил «палач», но с такою язвительною почтительностью, что Петр Матвеич весь вспыхнул и чуть было опять не потребовал нагаек.

На самом же деле «палач» уже почти позабыл об экзекуции и проводит время на обычной арене своих подвигов, то есть на конном дворе. Но он сделался как-то солиднее в своих поступках, не бурлит, не хлопает арапником, не дразнит козла, а или заваливается спать на сеновал, или беседует с кучерами. Станет где-нибудь в углу, курит махорку, сплевывает и ведет разумную речь о коренниках, об иноходцах, о том, какие должны быть у «настоящей» лошади копыта, какой зад и т. д.

– У «настоящей» лошади зад должен быть широкий… как печка! потому у «ей» вся сила в заду! – утвердительно говорит «палач».

– Нет, вот я у одного троечника коренника знал, так у того был зад… страсть! – рассказывает кучер Михей, – это под гору полтораста пудов спустить – нипочем!

– По «саше»? – вопрошает «палач», подделываясь под тон своей аудитории.

– По саше и по простой дороге – как хошь! И сколько раз у него эту лошадь торговали, тысячи давали…

– Не продал?

– Ни в жисть! «Дай ты мне сто пудов золота, говорит, умру, а лошади не отдам!»

– И что за житье, ваше благородие, этим извозчикам – умирать не надо! – вступается Никешка.

– На что лучше! – восклицает Михей, – еда одна что сто́ит! Щи подадут – не продуешь! Иному барину в праздник таких не есть!

«Палач» задумывается и полегоньку посасывает трубочку. Воображение его играет; он видит перед собой большую дорогу, коренника, переступающего с ноги на ногу и упирающегося широким задом в громадный воз; офицеров, скачущих мимо; постоялый двор, и на столе щи, подернутые толстым слоем растопившегося свиного сала…

– Папушник с медом есть будете? – слышится ему словно впросонках.

– Вы бы вот что, ваше благородие, – прерывает его мечты Никешка, – поклонились бы вы папеньке-то: наградите, мол, папенька, меня тройкой лошадей… А я бы вам, ваше благородие, в работниках послужил!

– Что ж, Никешка – парень ловкий! Он это дело управит! – подтверждает Михей.

– А уж какую бы мы тройку подобрали – на удивление! – продолжает Никешка, – ну, просто, то есть, и в гору и под гору – как хошь!

– А ты это видел? – осаживает его «палач», снимая куртку и показывая спину, усеянную подживающими рубцами, – так вот ты пойди да и поклонись папеньке-то, а он тебе еще вдвое засыплет!

Или:

– Кучер, коли ежели он настоящий ездок, непременно должен особенное такое «слово» знать! – повествует Михей.

– Да, без этого нельзя! – подтверждает и «палач».

– Теперича, ежели ты в грязи завяз или в гору встал – только скажи это самое «слово», – хоть из какой хошь трущобы тебя лошадь вывезет! а не скажешь «слова» – хоть до завтрева бейся, на вершок не подвинешься!

И т. д. и т. д.

Одним словом, «палач» благодушествует и, зная, что отцу до поры до времени совестно смотреть ему в глаза, пользуется своим положением самой широкой рукой.

Иногда, наскучивши анекдотами о коренниках, о том, как однажды Никешка на ровном месте пять часов бился, «хочь ты что хошь», о том, как один ямщик в одну пряжку сто верст сделал и только на половине дороги лошадей попоил, – «палач» отправляется к дяденьке Софрону Матвеичу, который тоже отдыхал в Вавиловке после ревизорского погрома, и слушает рассказы этого нового Одиссея.

– Я, дяденька, в полк уйду! – обыкновенно начинает «палач».

– И что ты это заладил одно: в полк да в полк! На войну хочешь? так на войне-то, брат, бабушка еще надвое сказала: либо ты убьешь, либо тебя убьют!

И затем начинался бесконечный ряд рассказов о преимуществах гражданской службы.

– Гражданская-то служба разве не то же отражение? – повествует дяденька, – только всего и разницы, что по военной части двое отражаются, а по гражданской части один отражается, а другой претерпевает отражение. И сколько я этих гражданских стражениев в своей жизни выиграл, так ежели бы всё счесть, кажется, и фельдмаршалом-то меня сделать мало!

«Палач» оглядывает мизерную, словно объеденную фигуру дяденьки и улыбается.

– А ты не гляди, миленький, что я ростом не вышел; я, душа моя, такие дела делывал, что другому даже в генеральских чинах во сне не приснится.

Дяденька выпрямляется во весь рост и, тыкая себя перстом в грудь, продолжает:

– Я только говорить о себе не люблю, а многим, даже очень многим в жизни своей такие права предоставил, что ежели они после того рук на себя не наложили, так именно только по христианству, как христианский закон вообще запрещает роптать! Насекина, например, Павла Ивановича знаешь?

– Это пьяненького-то?

– Это теперь он пьяненький, а прежде был он у нас предводителем, туз козырный был! Гордый человек был, тиранил, жег, сек. Дворянин ли, мужик ли – все, говорит, передо мной равны! Вот он каков, «пьяненький»-то, в старые годы был! А кто гордыню-то эту из него извлек? Я, Софрон Матвеев Хмылов, ее извлек! Походил около него, распланировал все как следует, потом дал стражение – и извлек!

– Да я, дяденька, помилуйте…

– Погоди, мой друг, дай сказать! Или возьмем теперича хоть палагинское дело. Убили рабы своего господина, имением его воспользовались – одними деньгами, душа моя, сто тысяч было! – бежали, пойманы, уличены! По-твоему, как надлежит в этом случае поступить? Отдуть душегубов кнутом, сослать куда Макар телят не гонял – и дело с концом? Ну, нет, не будет ли этак-то очень уж просто! С имением-то, скажи ты мне, как поступить? Да опять же и где это имение взять? Потому эти самые душегубы во всем прочем чистосердечно повинились, а насчет имения такую аллегорию, такую аллегорию поют, что и боже ты мой! Ну, думаю, други милые, не хотите волей сказывать, придется стражение вам дать. И как бы ты полагал? – не успел я это стражение до половины довести, как они уж всё до полушки отдали!