Ночной сторож

— Маринку привела?

— Куда ей. Оставила у соседей.

— Как живешь?

— Хорошо, папа. Ты иди, там Зина паникует. Мы с тобой потом поговорим.

— Обязательно нужно поговорить, — сказал Шубин.

В вестибюле раздевались, причесывалась перед зеркалами, курили свадебные гости. Зина, возбужденная и похорошевшая, что-то поправила на нем, что-то пригладила: «Сашу не видел?» Она развлекала разговором ранних гостей, искала Сашу, знакомила кого-то с кем-то, беспокоилась, что Машу продует в дверях сквозняком, командовала официантками и что-то проверяла на накрытом в зале столе. Саша подошел к отцу, сказал в своей обычной манере: «Стареем, папа, стареем, пятьдесят уже, кто мог бы подумать!» Это он шутил так, изображал ровесника. Пришли секретарь парткома и еще пятеро с завода, принесли какие-то свертки. Зина показала им, куда эти свертки спрятать до времени. Саша, пользуясь случаем, убежал к широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Его очень интересовала свадьба. Теперь Зина не отходила от Шубина, они стояли рядом и принимали поздравления. Гости прибывали, стояли группами и супружескими парами. Заиграл в зале оркестр, и все пошли туда. Парень из оркестра долго возился с микрофоном, отлаживал его. Все ужо расселись и ждали. Наконец микрофон передали секретарю парткома. Два человека вышли из-за стола к барьеру буфета и стали разворачивать там свертки. Секретарь парткома произнес речь, а потом прочитал приветственный адрес в тисненой папке. Он троекратно расцеловался с Шубиным и вручил адрес и транзисторный приемник с монограммой. За секретарем парткома произнес тост Смоляк, за ним — председатель завкома, главный конструктор, начальник ОТК, главный технолог, и каждый раз Шубин целовался троекратно, принимал памятные подарки и адреса, передавал их парню из оркестра, а тот складывал все опять за барьером буфета. Все выступающие называли Шубина «дорогой Борис Иванович» и говорили о нем столько хорошего, сколько он никогда о себе не слышал. Смоляк говорил, что, как и многие присутствующие здесь, считает себя учеником Шубина, что шубинские основательность и компетентность известны всему заводу так же, как известна всему миру эмблема завода. Он говорил, что и теперь Шубин на самом трудном участке, и он, Смоляк, уверен, что лучше Шубина никто не справится с этой труднейшей задачей. Шубин хотел заговорить, хотел благодарить всех собравшихся и всех, говорящих о нем, хотел сказать, что он не заслушивает высказанных ему похвал, но он боялся расплакаться. Зина репетировала свою речь дома при нем и дома советовалась с ним, удобно ли будет ей прочесть вместо тоста стихи, которые она сама сочинила. Он не осмелился сказать ей дома, что лучше без стихов, и волновался за нее, но все вышло очень мило. Стихи начинались словами: «Прошло полвека, ты уже не молод, виски посеребрила седина, но с каждым днем ты мне сильнее дорог, и каждый год, как первая весна». Кончив читать, Зина поцеловала мужа, и кто-то в шутку крикнул: «Горько!» За столом становилось шумнее. Отдав должное юбиляру, гости теперь веселились. Смоляк и секретарь парткома произносили опять тосты, но уже короткие, и обнимали Шубина, искренне растроганные. Может быть, каждый из них думал и о недалеком своем юбилее, оба приближались к шестидесятилетию. А у Шубина сжало вдруг сердце, и он боялся обнаружить боль, чтобы не испортить свой праздник. Он подумал, что у официанток здесь должен быть валидол, и вышел из зала. В углу вестибюля стояли Рокеев и Маша. Маша странно нагибалась, закрыв лицо руками. Шубин подошел: «Маша!» Она обняла его, прижалась соленой щекой и бормотала: «Папочка, я не могу, папочка, бедный мой папочка, мама моя, родные вы мои», и Шубин не мог говорить, чувствуя тошноту, чувствуя на шее руки дочери, и смотрел на Рокеева, взглядом прося помощи. Маша успокоилась и ушла мыть лицо, а Рокеев разыскал валидол у отца невесты наверху. Впрочем, валидол не понадобился, боль отпустила и уже не возвращалась до конца вечера. Играл оркестр, жена Смоляка пригласила Шубина на танец и старалась как можно скромнее и тактичнее сказать, как ценит Шубина муж. Она была низкой и круглой, как Шубин, и со стороны они выглядели смешно и трогательно. Секретарь парткома танцевал с Зиной, а Саша улизнул на свадьбу, где танцевала молодежь.

4. ГОСТИ

В пять утра — звонок, раз в неделю — и то не выспишься, вот тебе и воскресенье, халатик, туфли, господи, какая уродина в зеркале, сейчас, сейчас, здравствуйте!

— Двадцать минут на сборы,— сказал Рокеев.

— Как? В пять утра?

Заметалась, придерживая рукой халат, усадила его в комнате, вот, значит, моя берложка, бросилась в ванную, от холодной воды пришла в себя, опомнилась: подождет, никуда не денется, вышла в блузке и юбке, в лучшем виде, благоухая, так сказать, с чувством законной гордости. На свете много красот для тех, кто рано встает.

Он смотрел на Маринку, она сказала:

— Это Маринка. Будем пить чай.

— Некогда,— сказал он.— Ребята меня разорвут.

— Как? — сказала она.— Мы с Маринкой без чая не можем.

И стала будить, одевать Маринку, заговаривая ей зубы, та не хныкала, удивленно таращила глаза на незнакомое лицо. Так-то, Маринка, в пять часов утра мужчина в нашем доме — это, пожалуй, рано, это уже событие. Он, заложив руки за спину, смотрел на книги, она сказала:

— Это книги.

Он хмыкнул, она сказала:

— Если ты так торопишься, одень Маринку, а я чай поставлю.

Спохватилась: она ему «ты» говорит. Маринка хотела зареветь, но стерпела. Он очень даже ловко ее одел, все умеет. Маринка держалась молодцом. Усадила она их за чай, извинилась, что одни бутерброды на столе:

— Я вообще-то умею готовить.

Он сказал:

— Молодец. Давайте скорей,— и, заметив ее удивленный взгляд, тут же изменил покровительственный тон на светский: — Я тоже. И готовить, и мясо в магазине выбирать, и посуду мыть и… что еще?

— Носки штопать,— сказала она.

— Само собой. И еще электроприборы чинить.

— С такими достоинствами… — сказала она.

— Вот именно,— согласился он.

А утро-то! Синее, яркое, холодное. Из подъезда выбежали к вишневым «Жигулям» мальчик в старом свитере и джинсах и нарядная девочка, стройная, как иволга… нет, звонкая, как иволга, а стройная уже как ива или что-то другое, с ними малютка-ангелок — это Рокеев и они с Маринкой вышли к машине и он распахнул дверцу во все это кожано-эмалевое великолепие… Стройная, как кипарис? Нет, это слишком ориентально. А Рокеев надел темные очки.

— Вот видишь, Маринка,— сказала она.— Если ты будешь как дядя, все сама делать, и готовить, и стирать, и полы мыть, то у нас с тобой тоже будут «Жигули».

— Не надо портить ребенка,— сказал он.

— Почему? — спросила она.— Материальные стимулы.

— Прагматизм,— сказал он. Ишь ты.

— Меня вот учили,— сказала она,— что добро несет награду в самом себе.

— Вот видите,— сказал он.

— Сие есть воспитание гордыни,— сказала она,— причем неоправданное, поскольку такая доброта не опережается сознательностью и потому носит абстрактный характер, следовательно, пагубно и так далее.

— Ага,— сказал он.— Тогда, конечно, другое дело.

На улицах стояли люди с корзинками и ведрами, ждали первого троллейбуса, иногда поднимали руки попутным машинам.

— На свете много красот для тех, кто рано встает,— сказала она. На нее напала болтливость, эйфория, это уж было ни к чему.

— Пять минут,— Рокеев остановил машину.— Вытащу Саню.

Приятно было смотреть, как Саня шел к машине, не ведая, что его ждет,— ей нравились такие мужские лица в тяжелых очках, с впалыми щеками и крупным подбородком,— и ворчал на Рокеева за опоздание, что, мол, с Рокеевым договариваться нельзя, и что жена и так на взводе, ей тоже хочется за грибами, и косился на окно, где белело женское лицо. Рокеев что-то тихо сказал, конечно, про них с Маринкой.

— Кто?! — взвился Саня.

Рокеев опять что-то тихо сказал, и Саня сказал плачуще:

— Ну че-е-ерт тебя возьми…

Думал, что ли, что она глухая? Она высунулась из машины и заулыбалась:

— Доброе утро, Саня.

Естественно, она вызвала переполох за окном. Излишне было Сане испуганно оборачиваться, чтобы в этом убедиться. Как он будет потом объясняться с женой,— не ее дело, так ему и надо, пусть берет с собой семью, когда едет за грибами. Впрочем, она не меньше Саниной жены сомневается, что этой компании нужны грибы.

— Значит, за грибами? — сказал Саня, влезая на заднее сиденье.

Они с Маринкой были только попутчиками, но она не спешила успокоить его.

— Да уж что найдем,— сказала она.

— Будем надеяться на лучшее,— сказал он, все еще выражая досаду по поводу их с Маринкой.

Квартала через два в машину залез Толик Шумский из лаборатории НОТ.

— Маша? — осклабился он.— Приятный сюрприз.

— То же самое Саня сказал,— сказала она.— Слово в слово.

— Да,— сказал Саня.— Я сказал то же самое и теми же словами.

— Ты молодец,— сказал Рокеев.

— Ребята, я вчера интересную штуку узнал,— сказал Толик.

— Только не про АСУ,— сказал Саня.— Договорились: про АСУ ни слова.

— Так зачем же ты начинаешь? Слушай, тебе нигде не нужно считать периодические максимумы?

— Максимумы чего? — спросил Рокеев.

— Нагрузки любого станка, например. Или электродвигателя. Периодические.

— Мы же договорились,— сказал Саня.

— Не понимаю тогда, зачем ты начал,— пожал плечами Толик, стал смотреть в окно на березовую рощу и сказал: — Хороши нынче овсы.

— Вот те, с белыми стволами? — кивнул Рокеев.

— Здоровы вымахали,— согласился Саня.

— Хотел вам сказать, что Сикорского в Москву переводят, но раз так…

— Ну? — удивился Саня.— А Рокеев молчит. Я смотрю, что он такой розовый.

— И отчего же я розовый? — спросил Рокеев.

— Он загорелый,— сказала Маша.

— Немного телесный,— сказал Толик.

— Значит, будут перемещения,— сказал Саня.— Шубина поставят или со стороны возьмут?

— А сейчас разве берут со стороны? — спросил Толик.— Пусть бы меня поставили. Над всеми вами.

— Тебя не поставят,— сказал Рокеев.

— Интересно почему? — спросил Толик.

— Ты не деловой человек,— сказал Саня.

— А мне кажется, я как раз деловой. Мне просто мешают всякие перестраховщики и конъюнктурщики, которые не хотят смотреть в завтрашний день.

_ Конъюнктурщик и перестраховщик, объясни ему, то такое деловой человек,— сказал Рокеев.

— Это человек, которой может делать свое дело в реальных обстоятельствах,— сказал Саня.— Стало быть, главное его отличие от энтузиастов, подвижников, тунеядцев и прочих творческих людей заключается в чем?

— В том, что он перестраховщик.

— В том, что он умеет приспосабливаться к обстоятельствам. В приспособлении. Тот, кто пытается обстоятельства менять или игнорирует их,— тот дела не сделает.

— А если их необходимо менять?

— Если дело серьезно и ты вкалываешь как черт, ты не будешь думать, хороши или плохи обстоятельства. Тебе некогда будет об этом думать. Ты будешь вкалывать.