Полынь-трава

Иногда Сапунов любил порассуждать в своей компании о том, что в его годы жениться грех, что личная свобода для него всегда была выше всяких наград и привилегий. Но люди, близко знавшие боцмана, полагали, что все дело не столько в его горячей преданности идее независимости, сколько в соседке, сорокалетней вдове негоцианта, отошедшего в лучший мир на исходе седьмого десятка, а до того отдававшего все свои небогатые силы коммерции и игре в бридж.

Хотя относился Сапунов к даме сердца снисходительноиронично (был убежден, что истинных струн его души она не затрагивает), бывший моряк постепенно, незаметно для самого себя привязывался и, к вдовушке, «начихавшей на весь мир и на то, что о ней судачат», и к ее дому узами, по сравнению с которыми манильский канат выглядел сущей паутинкой.

Кто знает, как долго тянулось бы это полусемейное счастье Сапунова, если бы однажды, в самом начале девятнадцатого года, не пришел на его имя пакет. Несколько дней боцман ходил пасмурным и молчаливым. Что-то прикидывал да высчитывал. Тревожно билось сердце вдовушки — почему неласков и рассеян, или разлюбил (предательская выкатилась из глаза слезинка), или полюбил другую (слезы закапали быстро-быстро, пока не слились в ручеек). А боцман лежал на диване, устремив глаза в потолок, и думал свою думу.

Он уехал из Пенанга на рассвете. А куда — было ведомо лишь ему одному. Даже в письме Чиникам не написал, куда и зачем отправился. Только благодарил и обещал когда-нибудь подать о себе весть.

Приехали Чиники в Сингапур в 1919 году, когда многоязыкий город готовился отметить свое столетие. У входа в ратушу с портрета прозорливо глядел на мир седой, благообразный, при всех регалиях английский губернатор Раффлз.

Газеты посвящали страницы описанию жизни и подвигов основателя города, называли его посланником мира и справедливости, великим зодчим и бесстрашным полководцем…

Спрашивал себя Чиник: разве не существовал Сингапур за много столетий до того дня, когда английские войска отторгли его от малайского султаната Джахора? Ведь были и здесь поселения — и малайские, и китайские, и индийские, значит, была культура, а посмотришь газеты, можно подумать, будто всем своим существованием сингапурцы обязаны иноземному властелину.

Много вер сгрудилось на этом крошечном пятачке — у каждой свои легенды, свои боги. Но над всем этим главная забота — о хлебе насущном (мороз пробегал по коже от жалости, когда видел, как, согнувшись не в три привычные, а в двадцать три погибели, переносит по гнущемуся мостику огромный тюк копры малюсенький, хилый — за что только душа цепляется — бронзовотелый малаец). О кровле над головой — едва опускается торопливая по-южному (до экватора рукой подать) ночь, чуть не полгорода высыпает на улицу с мешками вместо одеял и газетами вместо простынь: улица — и столовая, и спальня, а часто и родильный дом. Не увидать и в кошмарном сне эти дома-развалюхи. И в самом счастливом сне — эти дворцы.

Что ждет тебя здесь, Юрий Николаевич?

Отец и мать ведут Сида по узенькой улочке в гору. Ярко светит солнце. Жарко. Ингрид разговаривает с сыном по-английски и просит надеть панаму.

Эта красивая, расшитая узором панама ненавистна малышу. Она делает его похожим на девчонку. Тогда говорит по-русски отец:

— Сид, прикрой голову.

— Но я не люблю панаму. Меня дразнят.

— Тогда возьми это. — Отец протягивает сыну треуголку, сложенную из газеты.

Тут мама переходит на немецкий. Это значит, что у нее секрет. Она не подозревает, что сын понимает почти каждое ее слово.

— Юрий, мне кажется, когда мальчик капризничает, нам не надо давать ему разные советы.

— Не страшно уступать ему в малом.

Сид делает вид, что не понимает беседы. Родители пока не догадываются, как легко даются мальчишке языки и что он в курсе почти всех их тайн.

Когда отец и сын остаются вдвоем, разговаривают по-русски. Отец считает Сида достаточно взрослым и учит самостоятельности. Для мамы же он — ребенок. Ингрид была бы счастлива, если бы могла расписать все дни и месяцы сына по часам и если бы тот послушно следовал расписанию.

— Только дисциплина и порядок делают человека счастливым. Запомни это.

Мама не догадывается, как тяготит сына любое однообразное занятие. Он не может читать, когда его заставляют это делать, не может учить через силу таблицу умножения. Как праздника, ждет воскресную прогулку в парк на острове Сентоса, где есть карусели, чертово колесо, детские кегли и крокет. Отец берет шары и клюшки-молоточки, и начинается семейный турнир.

Сид говорит:

— Папа, ты только не поддавайся.

— Вот еще, что выдумал. Охота мне…

Отец хочет, чтобы сын понял, как приятно побеждать. Но если у того не ладится игра и портится настроение, Чиник-старший берет несколько партий подряд и говорит как бы в утешение:

— Помни, десять раз проиграешь, один раз выиграешь. Значит, в каждом поражении — и в игре и в жизни — одна десятая будущей победы. Не бойся неудач. А ну-ка давай-ка постараемся прицелиться точно…

— Не помогай, я сам.

Осенью 1921 года Юрий Николаевич получил известие о том, что в Монреаль прибыл его старый друг полковник Болдин с женой Ксенией, приходившейся Чинику родной сестрой. Были обстоятельства, заставившие бывшего старпома взять раньше времени отпуск, забрать едва ли не весь свой наличный капитал и двинуться в Канаду.

Душным, октябрьским днем, когда влажный воздух приклеивал к телу рубашку и вызывал одно-единственное желание — в тень, в прохладу, на покой, Юрий Николаевич ступил на раскаленную палубу парохода, державшего путь через Манилу и Гонолулу в Ванкувер. Это было долгое, трудное, рождавшее горькие воспоминания путешествие — десять тысяч миль по океану и морям и еще более трех тысяч верст по железной дороге через Канаду в Монреаль, но все тяготы, все волнения словно сняло рукой, когда Чиник увидел на вокзале сестру и Павла Александровича Болдина.

ГЛАВА II

Детство Павла Болдина прошло на берегах негромкой и несуетливой реки Тверцы, в светлом городе Торжке с златоглавыми церквами на каждом из холмов.

Павлуша на всю жизнь запомнил весенние запахи и шумы, когда скованная ледовым оцепенением река пробуждалась к движению, к жизни, к солнцу и начинался апрельский ледоход. Веселилось сердце, наполнялось таинственными надеждами и, как все сущее кругом, пробуждалось тоже. Александр Осипович Болдин, мелкопоместный дворянин, старался привить сыну любовь к этой реке, к этому краю, где вот уже шесть поколений жил, то возвышавшийся медленно и трудно, то скудевший — куда быстрее — некогда славный род.

Среди семейных реликвий была одна особенно дорогая. Далекий предок Болдина Иван получил «шесть рублев серебром» из рук Петра Первого за отличие под Нарвой; пять рублей переслал с надежным человеком жене, а рубль сохранил на память, заказал для него перламутровую коробку с бархатной подушечкой и завещал сберечь петровскую награду.

Павлуша рос без братьев и сестер и, как это часто бывает, стал средоточием и непомерной отцовской любви и непомерных надежд.

Отец, своенравный и честолюбивый отставной лейб-гвардии поручик, женившийся на прельстительной, но безродной учительнице из-под Тамбова, лишился родительского благословения и долгие годы прожил в Закаспии. И только перед кончиной своей дед Павлуши призвал сына, простил и благословил как продолжателя болдинского рода и оставил все, что имел: триста десятин, дом о двух этажах и двенадцати комнатах, конюшню и две тысячи рублей, вложенных в ценные бумаги.

Павлуша хорошо помнил первую и последнюю встречу с дедом, помнил, как тот подозвал его к себе, как дотронулся до волос слабой и почему-то шершавой рукой, из последних сил перекрестил и прошептал:

Не посрами род Болдиных… ты один мужчина в роду… На тебя работали предки… Много предков… Не посрами их. И себя…

Вскоре после кончины Болдина-старшего Александр Осипович вышел в отставку, переехал с женой и сыном в родные края и здесь проявил такие инженерные и агрономические способности, что хозяйство стремительно пошло в гору.

Быстро взрослевший Павлик был в деда — не только красивыми светло-серыми глазами (когда-то на такие глаза Петр Первый учредил налог по 80 алтын, в четыре раза больше, чем на глаза черные), носом с едва заметной горбинкой, резким подбородком, но главное — характером, неуступчивым и самостоятельным. Он все чаще брал верх в играх не только над одногодками. Сердце матери счастливо таяло, когда она видела, какие взоры бросают на Павлика барышни.

Однажды мартовским днем 1894 года во время лыжной прогулки Павлик услышал издалека, со стороны Тверцы, надрывный, чуть не на весь мир бабий крик:

— Спасите, люди добрые, спасите! Горе мне, горюшко-о-о! Спасите!

Бросился что было сил на крик и увидел незнакомую бабку, бессильно заламывавшую руки:

— Там, там, ой умру! Спасите, спасите его!

— Бабка, кто там?

— Лед, лед провалился. А там Юра… на санках.

Бабка заголосила снова, вздымая руки к небу и беспомощно оглядывая берег. Кругом, кроме Павлика, не было никого. Он бросился к полынье и, уже приближаясь к ней, услышал:

— С горки съехал, с горки — и прямо под лед. Горе мне, что будет, что будет-то?

Павлик скинул лыжи, подложил их под себя, пополз на животе, увидел санки, зацепившиеся за лед, и детскую руку в варежке, сжимавшую полозья. Самого мальчишки не было видно.

— Раз держится, значит, жив. Спокойно, спокойно, — сказал себе Павлик. Но вдруг разум, хладнокровие изменили ему. Спеша ухватить ручку — не задохнулся бы малыш, — он встал на ноги и услышал противный, запавший в память на всю жизнь треск лопавшегося льда. Ухватился за лыжу, та покорно сползла под лед вместе с ним. Сорвав зубами перчатку, уперся ладонями в предательски податливую льдину, стараясь подмять ее под живот, и все это время думал не о себе, о мальчишке, который, наверное, уже не дышит. Тот так и не показывался на поверхности. Вдруг Павлик увидел расхристанного мужика в тулупе, косолапо бежавшего на помощь, исступленно закричал:

— Стой! Не ходи, провалишься!

Мужик в нерешительности остановился. Павлик крикнул ему:

— Обломай большую ветку! Быстро! — А сам, выбравшись на льдину, пополз к санкам, чувствуя, как прогибается под ним лед.

И когда снова обломался лед, Павел начал медленно и беспомощно опускаться в воду все глубже и глубже, подумал: «Конец, не выползти, не уйти. Отца, отца жаль…» Мысль об отце перебила все другие мысли — и о мальчишке, который здесь рядом подо льдом и которого уже не спасти, и о матери, и о себе. Он любил отца нежной любовью взрослевшего сына и старался представить на одну только секунду, что станет с отцом, когда он узнает, что произошло на Тверце, что сделала с его сыном тихая, спокойная и любимая Тверца.

— Мы счас, мы мигом, — успокаивал мужик, долго и безуспешно ломавший дерево.

Силы оставляли Павлика, но тут он почувствовал под ногами твердь. Почему здесь так мелко? Вода доходила ему до плеч. Разламывая окоченевшей грудью острые края льдины, он сделал шаг, второй к санкам, весь во власти окрыляющего чувства: «Спасен, спасен. Теперь все будет хорошо»… Дотронулся до детской ручки, в смертельной исступленности сжимавшей тонкие полозья санок, и вытащил из-подо льда мальчишку лет восьми, приподнял его и начал дышать в лицо, стараясь отогреть.