Полынь-трава

Почувствовав, что надо действовать решительно, что минуту спустя утвержденный в своем решении Брусилов уже ни за что не изменит его (успел хорошо изучить характер генерала, достаточно крутой и упрямый в критические минуты), Болдин сделал шаг вперед:

— Прошу вас, дорогой Алексей Алексеевич. Не знаю, как сказать это, как передать мое предчувствие. Верю в свой счастливый военный жребий, верю, что смогу быть полезным на передовых линиях. Я долго обдумывал этот шаг. Поверьте среди всего прочего и моему предчувствию.

— Что же вы хотели бы, о чем просите?

— Дайте мне роту.

— Но ротой командуют обычно… — вскинул колкий взгляд из-под бровей Брусилов.

— Не смею просить о большем, ваше превосходительство. Чтобы вести в бой крупную часть, надо хорошо знать ее офицеров, ее возможности, ее способности, наконец. Мне не дано такого времени, я хотел бы получить под команду небольшую группу отобранных заранее смельчаков, которым будет поручено дело особой важности на самом главном участке.

— Позвольте обдумать вашу просьбу, Павел Александрович. Очень жаль будет расставаться с вами. Если что-нибудь произойдет, не дай бог, места себе не найду. У вас жена, сын.

— У меня еще Россия, Алексей Алексеевич.

Спустя сорок два часа командующий фронтом пригласил к себе Болдина. В кабинете находились начальник фронтовой разведки полковник Путинцев и два штабиста.

— Самсон Евгеньевич, — Брусилов посмотрел в сторону Путинцева, — прошу вас.

— Австрийцам стало известно о нашем ударе на Луцк. Они предполагают — есть все основания думать подобным образом, — что это будет главный удар. А посему начали спешным порядком сооружать оборонительные линии, в частности, как можно судить по данным авиационной разведки, вдоль дороги Здолбунов — Дубно. Строятся траншеи над рекой Стырью. Такие действия австрийцев вполне соответствуют планам нашего командования, ибо излишне говорить в этом кабинете, что на Луцк наносится вспомогательный удар, в то время как главные события развернутся с севера армиями Западного фронта. Для прорыва обороны вдоль дороги Здолбунов — Дубно, а также над Стырью предполагается создать три ударные группы численностью до батальона каждая, которые после артиллерийской подготовки и отвлекающих ударов по соседним участкам пойдут в прорыв.

Болдин посмотрел на генерала просяще, как бы говоря: это то, что мне надо. В его взгляде читалось юношеское нетерпение, он набрал полную грудь воздуха и не решался выпускать его, ожидая решения Брусилова. И когда тот после минутного размышления, показавшегося Болдину долгим и трудным, произнес: «Господа, вы можете быть свободны, а вас, Павел Александрович, попрошу остаться», вздохнул свободно.

Выйдя через полчаса из кабинета командующего фронтом, попросил у ординарца папироску, жадно затянулся несколько раз, почувствовав, как хмельно закружилась голова, прошептал, кажется, первый раз, никогда с ним этого не случалось раньше: «Я покажу себя. Спасибо. Алексей Алексеевич. Боже, благослови и помоги».

Фронту, которым командовал Брусилов, предстояло нанести вспомогательный удар местного значения с тем, чтобы отвлечь внимание неприятеля от главного удара севернее Полесья войсками Западного фронта.

Австро-венгерское командование активно усиливало оборону Луцка. Состояла она из двух, а местами и из трех укрепленных полос на расстоянии пяти — одиннадцати верст друг от друга. Возводились фундаментальные, из железобетона, огневые сооружения, на рытье окопов и рвов было мобилизовано население ближайших деревень. Саперы под командой немецких инструкторов возводили проволочные заграждения в несколько рядов.

Батальону Болдина, шедшему в авангарде 8-й армии на Луцк, предстояло форсировать реку Стырь и подавить огневые позиции врага в районе предполагавшейся переправы главных сил.

Знал ли Болдин, на что шел, когда просил о переводе на передовую? Мог ли он предвидеть, что такой адски трудной окажется переправа через безобидную Стырь? Что придется идти по горло в воде навстречу пулеметному перестуку? Мог ли он предвидеть, что у него возникнет постыдное, труднопреодолимое желание спрятаться под воду, скрыться от пуль, ложившихся ровными рядками и вздымавших похожие один на другой фонтанчики? Рядом с ним шли солдаты и офицеры, которые чутьем ощущали, кто ведет их. Он многое отдал бы за право хотя бы на секунду-другую уйти под воду с головой. Ему казалось, что тем самым он обретет равновесие, а сердце начнет биться ровнее… Но он не имеет права позволить себе этого. Шедшие рядом подумают, что он ранен или убит. Можно предвидеть, к чему это приведет. За три только дня Болдин постарался найти общий язык с людьми, которых ему предстояло вести в эту теплую летнюю ночь навстречу близкому, но такому далекому берегу, откуда стучали пулеметы.

В предрассветный час первая рота батальона, которую вел Болдин, ступила на берег. Началась рукопашная. Бой уходил все дальше от берега. Через реку переправилась вторая рота, за ней третья. И уже где-то далеко звучало «ура!», отозвавшееся радостным отзвуком в продрогшем, но счастливом Болдине.

Вылазка батальона помогала форсировать водный рубеж гораздо быстрее, чем предполагало командование, и развить успех передовых частей 8-й ударной армии. Впереди был Луцк. Осталось преодолеть две линии проволочных заграждений и две линии новых окопов, но там была суша, там можно было бежать, а не идти по грудь в сковывающей воде, подставляя себя под пули. Была земля, к которой можно прижаться, были кустики, деревца, которые казались такими спасительными тем, кто шел в первых рядах наступающей армии.

Пуля ударила Болдина в грудь, когда его батальон перебежками и ползком от дома к дому, от сарая к сараю ворвался на окраины Луцка. В азарте боя он подумал, что это легкая царапина, и только когда окрасилась кровью рубашка, пропитался мундир, он присел и, дождавшись санитара, прохрипел:

— Быстрее, быстрее.

А мыслями, взглядом, всем своим существом находился там, с батальоном. Ему показалось, что он провалился в забытье, когда услышал далекое-далекое: «Господа, господа, победа! Наш флаг над Луцком! Взят Луцк!»

В этот момент и почувствовал Болдин, что силы покинули его. Он по инерции сделал два шага вперед… Сын узнает, что не в штабе, не в далеком тылу, а на самой передовой его отец… Он сделал то, что повелевали долг и совесть…

На второй день в походном лазарете, который уже переправился и разворачивал свой шатер недалеко от берега, Болдина посетил генерал Брусилов.

Подошел, нежно пожал руку, сказал:

— Павел Александрович, спасибо.

Болдина выписали из госпиталя в середине февраля 1917 года.

В ночь осмысления и переосмысления всего прошлого и безнадежного заглядывания в будущее, в ночь, когда он силился представить себе, что ждет страну, что ждет семью, его самого через год, два, три, и когда старался найти ответ на вопрос, что необходимо сделать сегодня, чтобы об этом не пожалеть завтра, он напоминал шахматиста, погруженного в рассмотрение бесчисленного множества вариантов, возникающих за доской, и понимающего, как мало отпущено ему времени для того, чтобы найти единственно правильные, единственно допустимые ходы.

Павел Александрович попросил денщика Прохора спуститься вниз и найти извозчика.

Была одна только ночь, в течение которой он должен был принять решение. Он сидел, сжав голову руками, над газетой «Известия», читал о голоде, о холоде и думал, что стало, что станет с Россией, если победят большевики, если победят… на что сможет он рассчитывать, каким доверием у них пользоваться, он — царский офицер.

Жизнь казалась ему конченной, по крайней мере, на родине.

У него была одна только ночь на размышление, ночь, от которой зависели многие тысячи ночей и дней и в его жизни, и в жизни Ксении, и в жизни его дорогого Коленьки.

В самом конце мучительной, длинной, тягучей ночи, будто бы скинув с плеч тяжкий груз, Болдин сел за листок бумаги и начал писать быстрым, ровным, уверенным почерком в Торжок Николаю Федоровичу Чинику:

«Я принял, уважаемый Николай Федорович, решение, о котором, весьма возможно, буду жалеть. Но если бы я принял решение противоположного свойства, вероятно, жалел бы больше. Мне не по пути с тем, что обозначается все явственнее и надвигается неодолимо. Я уповаю на милость божию и сердцем верю, что ненадолго наша разлука. Не знаю пока, что ждет меня в далеких краях, но я, царский офицер, не слишком подхожу новой власти, так же как и она не слишком подходит мне. Излишне говорить, что ныне вы вступаете во владение всем, что принадлежало мне: и домом и тем, что в доме. Соответствующее распоряжение я пересылаю через Прохора вместе с документами. Если же они не будут иметь той силы, которую имели до сих пор, не сетуйте, дорогой Николай Федорович, возьмите с чистым сердцем все, что дома. Это неделимо, это мое, а значит, ваше, и никто не посмеет это у вас отобрать.

Ксения сидит в другой комнате. Она еще не знает, что через десять — пятнадцать минут, закончив это письмо, я соберу все, что может поместиться в пролетку, и кучер довезет нас с Ксенией и с Николаем до порта. Две последние ночи я не спал, и все же решение мое трезво и твердо. Я обнимаю вас, нежно прикасаюсь сердцем к сердцу. Прощайте, не забывайте и не осуждайте меня. Ваш Павел Болдин».

Ксения ждала мужа, сидя на кровати, и то и дело бросала взгляд в сторону заснувшего сына… Она ждала, что скажет

Павел. Видела луч света, пробивавшийся сквозь замочную скважину, догадывалась, что муж сидит и пишет, и казалось ей, что она слышит скрип пера. Если он пишет, то кому, что?

Ей очень хотелось встать, подойти к мужу, сказать:

«Павел, родной. Куда нам еще с тобой и с Коленькой?.. Перемелется — мука будет. Все обойдется. Главное — вместе, дома. О чем еще можно мечтать в такое время?»

Но Ксения не решалась подойти к мужу и произнести эти слова. А что, если он послушает ее совета, они вернутся в Торжок и там его арестуют? Если это случится, как будет чувствовать она себя, что найдет в оправдание? Что скажет и объяснит сыну? И потом, разве вся жизнь не научила ее повиноваться душой и мыслью сильному, умному, никогда не теряющему спокойствия мужу.

Вошел Павел:

— Ксения, буди Николеньку, собери все самое необходимое в этот саквояж и еще вот в этот чемодан. Едем, Ксения.

Ксения ничего не ответила, только постаралась перехватить беспокойными глазами взор мужа, приковать его к себе и заставить хотя бы на минуту подумать: а единственное ли это решение? Едем — это значило не в Торжок. Тогда у него было бы другое выражение лица, он улыбнулся бы, как человек, который стряхнул с себя все заботы, переживания и сомнения. Его «едем» означало «к пристани, на пароход».

Она прошептала:

— Да, да, Павел. Я сейчас, я быстро, вот только Коленьку разбужу.

Прохор помог снести в пролетку два чемодана, саквояж, котомку. Коля, еще не окончательно проснувшись, только в пролетке спросил:

— Куда мы, к морю?